Читать книгу: «Элиев мост», страница 5

Белль

В пятницу Белль приходит на Хендерсон-Авеню,

открывает двери своим ключом,

прижимает к уху айфон плечом,

и едва не роняет пакеты и свертки, где все меню

из любимого ресторана Рика,

предвкушая его удивленное: «Ты смотри-ка…

Я к апрелю себя на тебе женю».

Белль, едва сбросив плащ, ищет в доме невидимую пыль,

начинает метаться по кухне и накрывать на стол,

проходя мимо зеркала, тычет в себя перстом,

мол, давай, не стесняйся, девочка, оттопырь,

что ли, зря с диетами исстрадалась?

В новостях говорят про рейс Цинциннати-Даллас.

Но она же не видит ни паники, ни толпы,

потому, что сегодня пятница, и прилетает Рик,

и она так соскучилась, и впереди два дня…

«Цинциннати-Даллас: смертельная западня.

«Прерываем трансляцию парусного спорта.

«Рейс 138 разбился среди холмов у аэропорта.

«Прямое включение с места крушения… Грейс…»

И еще прежде, чем Белль поймет, что это за рейс,

глубоко под грудью гранатой взорвется крик,

обжигая связки, вырвется, вознесется, запутается в антеннах,

вырвется и оттуда, до крови содрав края…

В доме напротив старушка ладони прижмет к вискам,

на две секунды Альцгеймер прикажет разжаться своим тискам,

чтобы она прошептала: «Вот так же кричала я

над телеграммой про то, что Билли погиб в Арденнах…»

Фаберже

…Вы вжимались тогда, словно в белое тело листа,

в простыню неровной литерой «ж»…

Ты поныне не знаешь,

…кто сидел за рядами гигантских клавиш

пишмашинки судеб… И ясно же —

все прошло. Не восполнишь, и не восславишь.

Все сменилось. Страны, века, города, места,

пленки встреч, расставаний, ночей, постелей…

Ты иной настолько, что эпителий

не проводит сигналов таких уже.

И громадное красное солнце зависло на вираже,

на закатном пейзаже Яффо… Какого черта…

От конвульсий памяти глухо трещит аорта,

и мальчишки, лениво плюхаясь в воду порта

загорелой ласточкой с пирса, с борта,

отражают бегущее время

не хуже хронометров Фаберже…

Дорогам Фландрии

Подземный паркинг. Пять часов утра.

Чудовища асфальтны и бетонны.

Минуты вялы, злы и монотонны,

и ночь сползает в пантеон утрат,

где не слышны моления и стоны…

Как утро? Неужели утро, брат?

…У рамок очередь. Расстрелянный Брюссель

не верит больше ни слезам, ни визам.

Бессмысленно торчащий тепловизор

на винтаре, и мутный, как кисель,

квадрат окна броневика времен лендлиза…

В деревню, в глушь, подалее отсель!

Туда, где Шельда повстречала Лис,

где лижет камни вековая тина,

где серые громады Гравенстина

с таким же мрачным небом обнялись,

и в этом небе прорвана плотина,

и капли разбиваются картинно

о мостовую Гента. Помолись,

о, путник, помолись своим богам,

философам, пенатам или ларам

за эту страсть к далеким берегам.

Такие встречи не проходят даром.

На этих ли, на прочих площадях

лишь камень чары времени щадят,

обтесанный умелыми руками,

и в камне – память.

То есть, память – камень.

…В полях за Ипром, от земных оков

свободна, спит английская пехота,

и не судьба дождаться Дон Кихота

шеренгам равнодушных ветряков…

Бретт

Бретт много лет не пьет, потому что возраст, сердце и диабет.

За девяносто уже. Слава Богу, что при ходьбе выручает палка

справа, а слева рука сиделки, добрейшего парня Пако…

Так вот они каждый день ковыляют к Дэвиду на обед.

После полудня у Дейва толпа, кавардак, запарка…

В возрасте Бретта только привычки и составляют смысл

существования… Выйти, увидеть небо, деревья, солнце,

в тысячный раз говорить о том, как высаживались на мыс,

на Иводзиме, под артиллерийским огнем японцев…

Пако потягивает милкшейк и заглядывается на мисс,

по мексиканским меркам субтильных весьма пропорций,

мисс на прощанье качает бедром, исчезая в очереди у касс.

Мало что понимая в сбивчивой речи Бретта,

…Пако вполуха выслушивает рассказ,

зная, что будет дальше… Про Джека и огнемет,

как разорвало осколком живот лейтенанту Райли,

горы убитых, дым, гарь и вонь… Что война не мед,

что самых лучших она забирает, вот только в рай ли…

«И ни черта ты не понимаешь, Пако…»

Но кто поймет?

Напиши

Собирайся, брат. Это ветер с других, нехоженых берегов.

Это новая кожа. Это не похоже

на привычный мир декораций, друзей, врагов.

Это просто. Стартуй с Бродвея, с Крещатика, с Дизенгоф.

Это космодром, который не виден глазом.

Помаши всем этим хилтонам, ритцам, плазам,

и избавься от старого мира разом,

стань иному миру литой основой,

напиши себе новый.

Это чистый лист, брат, поиграй же немного в бога,

удиви их всех – от Каира до самого Гетеборга.

Пусть вокруг давно не «Тихие дни в Клиши»…

Напиши.

Простое

Это будут простые рифмы,

крошка, простые тропы.

Ничего в этой жизни не повторив, мы

ощутим, как незримый кто-то обрежет стропы,

и вокруг будет только воздух,

и мы в нем камнем

пронесемся на фоне скоплений звездных,

и в бездну канем.

Это будет триллер,

детка, кратчайший триллер,

короткометражнее не бывает…

Вот минуту назад сидели, пили и говорили,

а изображение застывает,

пахнет жженым пластиком, желтым кленом

где-то в стылом воздухе воспаленном,

чем-то однозначным, определенным,

как закат, рассвет или рай влюбленным…

Это будут простые строки,

бэби, куда уж проще.

Так листва шелестит о пришедшем сроке

в священной роще,

так играют блики от вод канала

на стенах замка,

так смеется не знавшая Ювенала

& Co пейзанка…

Так грядут, молчаливее камня,

нахальных ворон крикливей

дни осеннего сбора нежности

в чашечках наших лилий…

Sodade

Тоска, Сезария. Тоска. Как говорят на Кабо-Верде,

содад. Июль. В небесной тверди

еще одна взошла заря. И облака плывут, как вата,

над раскаленностью Леванта,

где век за веком, день за днем

все туже узел, и на нем

следы от плясок сильных мира,

Дамаск, Кейсария, Пальмира…

Невесть что тянет здешних, пришлых —

во славу Будды, к чести Кришны

лишь их поклонников орда

не посылала войск сюда.

Содад, Сезария, содад. Бежит асфальтовая лента,

летит очередное лето,

светилом варварски палимы,

приходят в иерусалимы

паломники… Неумолим

и грозен Иерусалим,

до склок, до бойни, до резни

он свой у каждого из них.

Но день сегодня вышел тихий —

нигде ни бомбы, ни шутихи,

и в полной выкладке солдат

скучает у стены… Содад.

Она, Сезария. Тоска. В гармониях твоих креольских

неявно проступает Ойстрах,

но – что в Киото, что в Версале —

мотив тоски универсален

по всяким поводам любым…

Под общим небом голубым

уже никак не схорониться,

и там проведена граница,

эфир нарезан и озон

кусками бесполетных зон…

Мир накануне марш-броска.

Тоска, Сезария. Тоска.

*Содад – термин, встречающийся в креольском (sodade), португальском (saudade) и испанском (saudade) языках, и не имеющий аналогов во французском, английском и русском языках. Содад – смесь ностальгии, меланхолии и нежности, где ностальгия (nostalgie – в значении термина – боль, утрата, «тоска по прошлому»), здесь – своего рода чувство утраты настоящего.

Предрождественское

…тот, кто рожден был декабрьской ночью в сыром хлеву,

тот, кто видел лучшие сны человечества наяву,

первенец пары паломников и трудовых мигрантов,

не особенно чтивших заповедь «пру у-рву»*

тот, кто безропотно шел на смерть, чтобы найти отца,

тот, чье слово способно гасить конфликты и зажигать сердца,

с детских лет покорявший острым умом раввинов…

впрочем, они по сей день не разглядели его венца

тот, чьим именем нынче назван всемирный трест,

поразился бы, если бы вдруг воскрес,

тому, как несутся по направлению к древнему Вифлеему

кавалькады автобусов, автомобилей, фургонов со словом «press»,

колокольному звону, кресту над куполом на горе,

сытым разноязыким толпам, крестящимся на дворе

рядом со старой церковью, маленькой и невзрачной…

и своему дню рождения в январе

*«пру у-рву» – (ивр., библ.) – плодитесь и размножайтесь

У нее были вечные низкие джинсы Lee…

У нее были вечные низкие джинсы «Lee»,

слишком длинные ноги, какой-то тайфунный ветер

в темно-рыжей башке… И глаза без команды «пли!»

расстреляли тебя, и отпели, и погребли

под обломками представлений об этом свете,

да надежно, чтоб не отрыли, не отскребли…

У нее был какой-то безумно зовущий взгляд,

хладнокровные точные пальцы, как нежный скальпель…

По таким, как она, умирают, но не тоскуют и не болят.

Перед теми, к кому они временно благоволят,

разверзаются бездны, и с радостным «опускайте!»

жертву тянут туда легионы смеющихся дьяволят.

У нее был какой-то муж… То ли ассистент,

то ли режиссер на одной из заброшенных киностудий.

Был скрипучий диван, интерьеры из голых стен,

и вакхический месяц… И темный, и вместе с тем,

неожиданно светлый, как первое утро без жара и слабости при простуде

с ощущением полной готовности всех систем…

У нее были страсти – «Gitanes» и ямайский ром,

и она, как напалм, выжигала любого постельного дзюдоиста…

И, когда на рассвете, нежданно, как зимний гром,

уходя навсегда, опершись о косяк бедром,

оглянулась и протянула «asta la vista»,

ты смотрел на нее, как смотрел на пылающий Рим Нерон.