Читать книгу: «Элиев мост», страница 3

Н

.

В

.

«Если бы Вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию

и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию».

Н.В.Гоголь

Небо бездонно, счастье бездомно… Ах, Николай Васильич,

душенька ваша, красавица-донна, bella Italia сиречь,

в славе и в сраме, в борделе и храме тучна и плодовита,

вместе со всеми своими дарами снова у ног пиита.

Виа Систина, церковь, вестимо, лестница вниз, на площадь,

полдень блаженнее Августина, ветер листву полощет.

Столик, чернила, судьба очинила перья, влекла по миру…

Это ль несчастье – не возвращаться в Северную Пальмиру?

«Мертвыя души». Давят и душат нравы Петрова града.

Жить под жандармом… В Риме задаром можно дышать. И правда,.

те же здесь сини, в отчизне Россини, звезды видать в криницах…

Кто виноват, что о жизни России пишется в заграницах?

Суетность века, кофе у «Греко», вязкое, непростое

бытописание имярека не подорвет устоев,

косность, и жадность, и беспардонность сгинут не в одночасье…

Неба бездонность. Даже бездомность… Здесь и бездомность – счастье.

Аньезе

…и Аньезе избавится даже от пеплума от простого,

и пойдет по Марсову полю кричать, что она Христова,

добредет до самого Тибра почти нагая,

говоря прохожим, мол, не пойду за Гая,

сестрам хочется замуж, но я другая,

мне не нужен никто из плоти, души и крови,

и фарнезский бык не всякой сойдет корове…

Так она говорит, а ее несет в лупанарий стражник,

и она там одна, только в плошке масло, на стенке бражник,

а она ему о близком своем, искомом,

если горлом слова – говорить можно и с насекомым…

Впрочем, скоро ее казнят. И в холодном немом железе

обретет и покой, и счастье свое Аньезе.

Так бывает. В любой аскезе, в служеньи всяком

наступает момент, катарсис, финал, ver sacrum,

неспособность к сопротивлению, и уже ты

не отводишь глаз от себя в ореоле жертвы…

…Только вечности нет ни на небе, ни на земле в помине.

Далеко не для всякой Аньезе находится Борромини.

Ver sacrum (лат.) – священная весна

Что-то мне тесно, Аврелий…

Что-то мне тесно, Аврелий… Город

залит весельем, скачками и вином.

Ни император, ни свита не думают об ином.

Мой горизонт за Тибром закатом вспорот,

алым, как кровь в театре. И Авином,

раб мой ученый, гадатель, книжник

снова бормочет пару ночей подряд.

Только Юпитер знает, что говорят

эти злодеи в темных каморках нижних,

и для чего плошки с маслом у них горят,

чем они делятся с этим своим распятым…

Будто им кто-то прошлое воротит.

Сколько календ миновало с тех пор, как Тит

с лучшим из всех легионов Рима, с Пятым,

храм их сравнял с иудейской землей… Летит

время быстрее, чем отчих гаданий птицы,

как ни живи, а жизнь миновала зря.

Алым закатом Рима окрасится их заря,

и ничего не забудется, не простится

ни полководцам, ни консулам, ни царям.

Высохнут воды, Аврелий, камень

станет песком. И времени высший суд

будет не властен над тем,

что они напишут и разнесут…

Мы эту жизнь создаем руками,

но Авином считает, что их спасут

и после смерти, слабых скорей, чем сильных…

Быстро темнеет, от цирка несется крик,

что-то бормочет все горячей старик,

город сошел с ума от победы синих,

городу важно, кто первый среди квадриг.

Misericordia di Firenze

…И опять в устье улицы прочной опорой для низких туч

возникает собор, и крестильня, и колокольня Джотто.

Золотая дверь баптистерия тускло-желто

смотрится в миллионы глаз, объективов или очков.

Весь этот мир, доселе кое-как слепленный из клочков,

обретает и смысл, и стройность, и перспективу.

Мраморный Брунеллески (мрамор лучше, чем ничего)

смотрит из ниши на купол, созданный им для детища ничьего,

только не может пожаловаться неподалеку стоящему Донателло

на голубей, зевак, погоду или артрит…

Осень в Тоскане не всякую кровь бодрит,

не говоря уж о тех, чье из камня тело.

Опускаются сумерки, распускаются розами фонари,

под ноябрьский дождь исчезают туристы, а с ними и сизари.

Во Флоренции вечер, и вечен набор преференций.

Полыхают свечи на стойке, и хочется съесть по стейку

с красным монтепульчано, а после залечь в постельку,

чтобы, проснувшись утром, снова увидеть в углу

площади три амбуланса с надписью Misericordia di Firenze*,

рядом с мокрым каменным зодчим, которому не утереться…

*Misericordia di Firenze (lat., it.) – «Милосердие Флоренции»,

надпись на автомобилях «скорой» и зданиях лечебных

учреждений Флоренции, благотворительное

общество, основанное в 1244.

Говори им что-то, Септимий…

…Говори им что-то, Септимий, иди на форум, влезай на ростры,

убеждай их, что я спас город от мора, язвы или коросты,

говори, что рука моя тверже камня, а мысль верна,

что на самом краю известного мира лежит страна,

у которой полчища воинов, тьма коней, и не счесть боевых слонов,

и властитель страны точит зубы на Рим… Пусть рассказ не нов,

но, когда в легионах ропот, в провинциях голодуха —

ничего нет лучше, чем сказка для укрепленья духа.

Говори, что взбредет. Мол, сын я Юпитеру, внук Изиде…

Только не стой столбом. Отправляйся. Иди. Изыди.

Торопись. Уж на что был умен и хитер плешивый

старый Гальба, а все-таки порешили,

и громадный германец, волком недобро щерясь,

нес по форуму голову Гальбы, держа за челюсть…

Обещай им золото, игры, пиры и войны

за Египет и Фракию, лишь бы были довольны,

не будили бы призраков, тени коих

не дают без того мне покоя в моих покоях…

Помни, я скормлю тебя первого этим псам,

прежде чем выйду сам…

Если любить…

Если любить… Разве только воскресное утро в Риме.

Официанты неторопливы, поскольку лето,

нерасторопность сравнима со скоростью интернета

в их заведениях, но золотой cornetto

все искупает, красуясь подобно приме

в подобострастно-почтительном рое кордебалета.

Что может быть восхитительней, чем городской пленэр? Вы

движетесь вместе с толпой проходимцев и ротозеев

мимо хвоста змеи, чья голова скрывается в Колизее,

окаменевшее время в ошметках форума Нервы

невиновато, неуловимо, непокаянно,

неотличимо от времени форумов Августа и Траяна…

Вы всякий раз удивляетесь здесь себе же.

Кто мог поверить в такое проворство глаза?

Вечный пейзаж спокоен и серо-бежев,

и с неожиданной цепкостью скалолаза

взгляд переходит с купола Пантеона

на невесомый портик и буквы на архитраве,

и не так уж и важно, кто здесь во время оно

пал, принесенный в жертву кинжалу, петле или отраве,

ибо мысль о бессмертии следует неотступно,

тенью по виа дель Корсо, как по стремнине

бурной реки из смертных, впадая в ступор

вместе с толпой у каждого следующего Бернини…

В городе пасмурно. Купол собора…

В городе пасмурно. Купол собора над частоколом башен,

над горизонтом, ковром из пастбищ, озер и пашен,

тихой рекой с мостом, в нее отраженьем павшим,

столь невесомый купол, сколь и тяжеловесный,

между брусчаткой и облачной серой бездной,

между земной безнадежностью и небесной,

выше крестов, что, как птицы, на крыши сели…

Несть им числа, певцам Гесиодовой карусели,

здесь побывавшим от Медичи и доселе,

но ни один не сумел отыскать порока

в камне суровом, стоявшем насмерть перед чумой барокко.

Правильно сложенный камень не знает срока.

Башни гудят на ветру, точно струны виолончели,

новая Симонетта выходит от нового Боттичелли,

черт побери, певцы, а ведь это не карусель – качели…

Полы ее плаща легко колышутся на лету… Да,

и привилегия гения – верная амплитуда.

Экстаз святой Терезы

…И привкус силлабических стихов испанской школы, рыцарских романов,

что вскоре вдохновят и Сааведру на главный в этой череде сюжет,

и строгость воспитания в марранской среде, в которой быть святее папы

не то чтобы совсем фигура речи, скорее способ избежать изгнанья,

а в худшем варианте даже казни, проклятия на земли и на род,

и вечная история о том, как матримониальные интриги

родителей, желающих поправить свои дела, а паче выйти в люди,

веселую красавицу в итоге приводят в гулкий склеп монастыря,

к свече и книге, к одинокой келье, к завистливому шепоту товарок,

к единственной любви, в которой нет катарсиса иного, кроме смерти…

Все это можно ощутить, Тереза, в сияньи лунном камня из Каррары,

в поэме для руки, резца и духа, которого не сломит даже плоть.

Ваяние из камня облаков не просто уходящая натура,

но волшебство, лишающее мрамор его привычных неподъемных свойств,

и то, что это происходит в церкви святой Марии, в бывшем папском граде,

в который раз доказывает тезис о вечной благосклонности Творца

небесного к его земным собратьям по цеху мастеров и чудотворцев,

способных поражать своим уменьем рождать миры в не лучшем из миров…

А я опять смотрю на херувима с его лукавой гаерской улыбкой,

и жду без всяких, впрочем, оснований, что он тебе, Тереза, подмигнет.