Читать книгу: «Вечно худеющие. 9 историй о том, как живут и что чувствуют те, кто недоволен своим телом», страница 2

Часть 1. Детские годы. От рождения до школы и чуть позже

Старые фотографии.
История о том, как тонка грань между кормлением ради любви и насилием

Перед Диной на столе – две ее детские фотографии. На первой она снята в день рождения, ей исполнилось пять лет. Дина в торжественном розовом платьице со складочками и воротником-галстуком и белых гольфах. Светлые блестящие волосы по плечам, огромный, по детской моде тех лет, капроновый бант в волосах, новая кукла в руках. На ногах – мамины туфли на каблуках. И сейчас Дина помнит, какой красавицей она себе казалась в тот момент, каким приятным на ощупь было розовое платьице из вискозы, как пахла новая кукла, как радостно, что вся семья – мама, папа, бабушка – глядят с восхищением и смеются над ее шалостью: надеть мамины туфли и в них сфотографироваться… Дина смотрит на фото и всем существом, телом силится оживить в себе ощущение легкости, собственного очарования и безмятежной радостной уверенности в ладности, ловкости, уместности своего маленького детского тела. Она перебирает свою жизнь, то почти забытое время, от которого осталось лишь несколько более или менее ярких осколков, и почти все они причиняют боль. Вот один из них, его она может восстановить через ощущение: плотная, шероховатая и прохладная на ощупь ткань платья, смешная неловкость шагов в больших туфлях на каблуках. И абсолютная уверенность маленького тела… Когда она перестала так себя чувствовать?

Еще один осколок, еще одно фото. Дина знает: это тоже она, только через два года. Но никакой близости к этой девочке не чувствует. Здесь ей семь лет, она первоклассница. Какой-то школьный праздник. На Дине – белый крахмальный фартучек, две косички с белыми пышными бантиками. Эта Дина отдаленно похожа на девочку в маминых туфлях. Она тоже весело улыбается и выглядит вполне довольной. Но большая Дина смотрит на нее со смесью стыда, жалости и отвращения. Дина в белом фартучке – толстая и пузатая. У нее круглые щеки, глупое круглое лицо и толстый широкий нос. Сказать по правде, большая Дина ее ненавидит, только думать об этой ненависти ей почти невозможно, она привыкла заталкивать ее себе в глотку, не давать ходу, скрывать от всех, особенно от самой себя.

Ненавидеть себя страшно.

Оттого что девочка на втором фото довольна и улыбается, Дине неловко: эта толстая, тупая дура даже не догадывается, что выглядит как безобразный бегемот. Дина ищет внутри, в себе, в своем теле воспоминания, следы той девочки – и не находит. Она не помнит, не знает, не может уловить, как чувствовала себя в то время.

Еще один осколок – и она совсем потеряет связь с девчонкой с первого фото. Пожалуй, больше никогда она не будет так безмятежна и довольна собой. Ни в жизни, ни на фотографии. Девочка-бегемот, довольно улыбающаяся среди своих одноклассников, еще не увидела себя такой, какой стала. Ей еще предстоит это сделать. Совсем скоро она это поймет, со стыдом осознает. Но не почувствует.

Помогут ей в этом два маленьких события. Одно из них – попытка поступить в танцевальную студию. Там суровая, не очень уж и худенькая, кстати, тетя-ведущая с возмущением бросит в лицо удивленной бабушке: «С ожирением не берем! Попробуйте в шахматы ее записать». С этого момента над ее жизнью повисает это некрасивое, уродливое слово «ожирение».

И второе событие: посылка от мамы с подарками, среди которых – новая шерстяная юбка шотландка в складку. Польская или чешская. Мама на Севере, там то и дело «выкидывают» дефицит. Эта юбка окажется Дине чудовищно мала, и бабушка надставит пояс, чтобы ее можно было застегнуть. Дина и сейчас видит этот пояс, увеличенный старательно подобранной бабушкой тканью. Он выглядит уродливым. И Дина в новой юбке тоже. Она уродлива в этой юбке и блузке с манжетами. Блузку тоже прислала мама. Мама не знает, что у Дины теперь толстые руки и они едва влезают в рукава этой красивой шелковой кофточки. Рукам тесно, Дина страдает от неприятной скованности. Но еще больше она страдает от своего отражения в зеркале. Юбка, блузка, слово «ожирение» сделали свое дело, и Дина столкнулась с собой реальной, с той, какой она теперь стала. Хорошенькая стройная девочка исчезла без следа, ее место заняла совсем другая, крупная, толстая, огромная, с дурацким толстым носом, с щеками, которые видно из-за спины, с толстыми руками и ногами, с толстым животом. Видеть ее неприятно, а считать собой, чувствовать себя ею – мучительно, невозможно. С этого момента Дина научилась незаметно для себя «вываливаться» из своего ужасного тела и жить почти без него.

* * *

Бабушки давным-давно нет в живых.

Ее образ в Дининой голове двоится или даже троится.

Есть бабушка, которая играла с Диной в «магазин» и «больницу», рассказывала сказки и истории из своей жизни.

И другая, которая кричала на Динину маму и бросала ей в лицо ужасные, страшные, невыговариваемые слова.

Еще есть третья, с которой девочка оказалась один на один. За тот год она превратилась из обычной девочки с ножками-ручками-палочками в толстую неповоротливую бегемотиху, которую страшно было считать собой.

В семье до сих пор вспоминают и рассказывают о том, что за этот год бабушка «раскормила ребенка». Дине от этого словосочетания и тогда было тошно, тошно и сейчас. Ей неприятно, когда кто-то из домашних или родственников снова вспоминает эту историю. Единственное, чего ей хочется в этот момент, – чтобы тот, кто говорил, заткнулся. Это слишком болезненно, слишком интимно. Наверное, так себя чувствуют жертвы изнасилования, если кто-нибудь, не особенно заботясь об уместности, вспоминает это событие в компании, прилюдно, не спросив разрешения.

Если подумать, то это и было изнасилование, только растянутое на целый год, и насиловали едой.

Про то, как они прожили этот год, Дина помнит урывками. Как ходили в кино на «Зиту и Гиту» и на «Командира “Счастливой щуки”», как вместе со всем Советским Союзом смотрели под Новый год премьеру «Иронии судьбы». Как однажды поздно вечером делали уроки: Дина забыла про задание по русскому языку, вспомнила, только когда легла в постель, кинулась в ужасе к бабушке, уверенная, что мир прямо сейчас рухнет и развалится на куски, что спасти ничего нельзя. Бабушка отложила свою книжку, выслушала перепуганную Дину и усадила за письменный стол: «Не переживай, сейчас все сделаем, тебе же это пятнадцать минут». Она верила в своих внуков и в их способности процентов на сто пятьдесят. И правда, с крючками покончили быстро, мир остался целым и невредимым, Дина забралась в постель и крепко уснула…

Бабушка ее любила, факт. И кормила этой любовью, из-за этой любви… Как будто кормила не только свою маленькую внучку Дину, но и себя, голодную, оставшуюся без матери в шесть лет, и свою сестру, умершую в шестнадцать от истощения и туберкулеза в голодном бог знает каком довоенном году, и своего сына, папу Дины, рожденного сразу после Победы, в голодном разрушенном Сталинграде…

Выходит, не только внучку, но и четырех детей-недокормышей видела бабушка перед собой, пихая в Дину свои ручной выделки пельмени из рыночного мяса. «Недокормыш», кстати, бабушкино словечко. «Да она ни на что не годна, у нее вон дети недокормышами бегают», – вот самое страшное и презрительное бабушкино определение для какой-нибудь нерадивой хозяйки.

То, что предназначено было четверым, уплетала одна Дина.

* * *

«Раскормила»… Само слово – ужасное, в нем есть что-то животное. Дина совсем не помнит, как именно бабушка впихивала в нее еду. Помнит только духовку, в которой пекутся шаньги – уральские то ли булки, то ли оладьи из дрожжевого теста, их полагалось есть со сметаной. Каждая шаньга – размером со взрослую ладонь. Сметану «из магазина» для ребенка бабушка не признавала и покупала только на рынке, самую жирную… Там же покупались сливки. Сливки Дина с детства терпеть не могла, но бабушка приспособилась ее обманывать: подсовывала стакан сливок, наполовину разбавленных молоком, под видом «очень вкусного молока». Дина молоко любила и пила.

Еще Дина помнит арбузы и дыни, клубнику, которую бабушка для нее покупала бидончиками.

Помнит, как бабушка отчитывалась перед мамой по телефону: «Диночка кушает хорошо, клубнику ей покупаю, так она целый бидончик съедает… Мясо и курицу только с рынка, яйца тоже, аппетит у нее хороший»…

Эти слова, про аппетит, отдаются у Дины в сердце чувством вины и болью: раз у нее, первоклассницы, был тогда такой хороший аппетит, что за год она поправилась на десять килограммов, значит, и ее ответственность есть в этом, не только бабушкина. Она должна была сопротивляться, скандалить, отказываться от лишнего… А она соглашалась и ела. Значит, виновата сама.

* * *

Есть еще одно воспоминание, очень страшное. Дина не помнит, по какому поводу между нею и бабушкой случился скандал. И не помнит, к какой части этого года относится воспоминание: было ли это в самом начале и тогда, возможно, оно может служить косвенным свидетельством ее сопротивления бабушкиному напору? Нет, память не сохранила причины и повода.

Но сохранила фрагмент, да и то долгие годы держала его на задворках. Есть такое удивительное свойство травматических и тяжелых воспоминаний: они всегда присутствуют во внутреннем мире, иногда в мельчайших подробностях, а иногда воспоминание хранится в обобщенном, трудно выговариваемом виде. Воспоминания всегда с нами, но мы не осознаем их, не поворачиваемся к ним лицом, хотя всегда чувствуем затылком, спиной. Как в театре: мы разворачиваем свою жизнь на авансцене, старательно глядя в партер, а в глубине сцены, почти невидимо для зрителей и за спиной у актеров, повторяется и повторяется из раза в раз одна и та же сцена…

Так вот, Динино воспоминание.

Кадр первый. Она одна, в большой комнате родительской квартиры, в которой они с бабушкой остались жить. Большую комнату тогда называли почему-то залом, сейчас сказали бы – гостиная. Бабушка – в спальне. У Дины в ушах, в голове, где-то внутри еще продолжает звучать бабушкин крик. Но издалека, Дина совершенно не может вспомнить, что именно она кричала. Скорее всего, речь шла о еде – только отказ от пищи вызывал в бабушке маниакальную потребность уговорить или заставить есть любой ценой. Но все-таки Дина не помнит самой ссоры, помнит только, что она одна в комнате, чувствует себя совершенно одеревеневшей, пустой, несчастной, одинокой и очень плохой. Дина смотрит на привычные предметы: диван, на котором лежат красивые бархатные подушки, большой лакированный стол с хрустальной маминой вазой посередине, за которым она делает уроки, телевизор в углу, столик с цветочными горшками – и не может никак проникнуть в этот вещный, реальный мир из своего заточения-одиночества. Это сложное, мучительное чувство лишает ее последних сил. У нее сухие глаза, она не плачет. Как-то она знает, что бабушка ее ни за что не простит, если сейчас самой что-то не сделать, чтобы вернуть ее любовь и расположение. От этого «не простит» очень страшно, она готова на все, но любви, дружественности к бабушке она не чувствует, только острую боль одиночества и покинутости.

Кадр второй. Дина пишет на половинке листочка из школьной тетрадки бабушке записку. В записке сказано: «Дорогая бабушка! Прости меня, пожалуйста! Я больше никогда так не буду». Пишет она почему-то стоя, положив листочек на подоконник… Собираясь с мыслями, Дина глядит за окно, там голуби, тополь, солнце проглядывает сквозь облака… Там мир, куда, кажется Дине, ей больше уже никогда не попасть.

Кадр третий. Дина открывает дверь в соседнюю спальню и видит бабушку, которая лежит на кровати в своей домашней черной мягкой юбке и кофте, седая куля на затылке прошита большой шпилькой на скорую руку. Бабушка лежит лицом к стене, подложив под щеку худой локоть. Дина несколько секунд смотрит на бабушку, чувствует себя затопленной одиночеством и совершенно деревянной, окостеневшей и потерянной, потом преодолевает открытое пространство комнаты (она кажется очень большой, пока Дина идет, а бабушка как будто не видит и не слышит ее) и кладет записку перед бабушкиным лицом.

Что было потом, Дина не помнит. Как быстро бабушка ее простила? Что сказала или сделала, прочитав записку? Чем кончился этот день?

Ничего, никаких воспоминаний.

Зато одеревенение, одиночество и чувство собственной никчемности с тех пор Дину не покидало никогда. Никогда – это не преувеличение, не метафора. Деревянной, беспомощной, никчемной и одинокой она чувствовала себя теперь всегда, каждую секунду своей жизни. Невидимая стена, отделившая ее от мира предметов, людей, голубей, облаков и тополей, никогда больше не исчезала.

* * *

А потом у родителей истек срок командировки, и они вернулись. Дина закончила первый класс, началось лето. Телеграмма о том, что мама и папа прилетают, пришла утром в воскресенье, а в понедельник Дина с бабушкой поехали в аэропорт. Из их маленького городка путь неблизкий: сначала на электричке, потом на большом автобусе… Бабушка всю дорогу кормила Дину: котлеты, картошка, яйца, огурцы… Всего много, все разложено по судочкам и бидончикам… У бабушки для еды есть специальная болоньевая сумка-авоська. Дина помнит, как бабушка настойчиво скармливала ей одну за другой увесистые котлеты: «Чтобы в автобусе не кружило, надо поесть, нельзя на голодный желудок»… Но Дина в автобусе все равно закружилась, котлеты оказались не впрок.

Потом, в юности, Дина спрашивала у мамы, о чем та подумала, когда после длинной, в целый год, разлуки, увидела ее среди встречающих в аэропорту? Искала ли глазами свою девочку на высоких худых ножках, лучшую велосипедистку среди дворовых детсадовцев, с бантиками и большими внимательными глазами? А что она почувствовала, когда поняла, что ее дочка теперь – толстый бегемотик на ножках-тумбочках с носом-картошкой и маленькими несчастными глазками? Только бантики и остались на месте.

Мама сказала: «Сначала я очень испугалась, а потом у меня сжалось от боли сердце. Я поняла, как виновата перед тобой, что оставила тебя на попечение сумасшедшей. И поняла, что исправить уже ничего нельзя».

А Дина, хотя была уже и тетя в танцевальной студии, и юбка с наставленным поясом, все-таки еще не до конца понимала, что с ней не так. В аэропорту, увидев маму в толпе, она рванулась к ней всем своим неуклюжим, толстым телом и, кажется, как раз в эту секунду поняла, что с ней случилось что-то невероятно страшное. Мама бежала к ней навстречу, но в глазах ее Дина читала страх и как будто видела свое ужасное отражение. Наконец они добежали друг до друга, Дина обхватила маму руками, уткнулась ей прямо в живот, в ситцевую рубашку, которая пахла, конечно, мамой, мамиными духами. Она стояла так, уткнувшись в мамино тело, прижавшись к ней всем своим и почему-то не могла поднять на маму глаза. Дина как будто ждала, что сейчас в одно мгновение все изменится и станет как раньше: она станет легкой, звонкой, веселой девочкой, которая не умеет ходить пешком, а только подпрыгивает на ходу, переменяя ножки; ждала, что окончится оцепенение, в котором она жила почти год и так устала быть бессмысленной деревяшкой, куклой с отверстием виде рта, в которое бабушка запихивает и заталкивает еду…

Дина ждала чуда… И, наверное, это чудо могло бы случиться, если бы у мамы нашлись в тот момент слова. Если бы мама сказала, что она любит свою маленькую девочку, если бы мама прижала ее покрепче. Но она молчала, даже как будто слегка напряглась, когда дочь ее обняла.

Дина наконец подняла голову и посмотрела на маму и снова увидела в ее глазах страх и… Ей показалось? Или правда так и есть: отвращение? Страх и отвращение? Боль и отвращение? Ужас и отвращение? Дина – маленькая, ни одно из этих чувств словами она назвать не могла, но чувства ей не лгут: мама ее боится, и, кажется, маме неприятно к ней прикасаться?

Большая Дина смотрит на свою толстую расстроенную физиономию на фотографии и думает о маме. Может ли она сейчас простить ее за этот год? Если бы мама тогда смогла понять ее страдание, если бы захотела поговорить о том, что с ней случилось. Все, все бы в жизни Дины могло сложиться иначе. Но мама не смогла, не захотела, не нашла в себе сил. Она и сейчас делает вид, что никакой проблемы у Дины нет: просто она слишком озабочена своей фигурой. Просто. Слишком. Озабочена.

И все сложилось как сложилось.

* * *

Опять фотография: мама хохочет, толстая Дина сидит на скамейке, насупившись и глядя себе под ноги. На фото не видно, но Дина знает: рядом со скамейкой лежат ролики. Минуту назад она сняла их со своих толстых ног. Это воскресный день примерно через месяц после возвращения родителей. Папа тоже сидит на скамейке и тоже хохочет. Родители решили научить дочку кататься на роликах («Надо двигаться побольше, и пузико пропадет», – так папа сказал). Дина на ролики встала, даже немножко проехалась, держа папу за руку, а потом начала терять равновесие, испугалась и рухнула вниз всем своим неловким, грузным детским телом… Больно не было, но было обидно до горького вкуса во рту, до сухих, кипящих в глазах слез. Непонятно как, но ни мама, ни папа не видят ее страданий, не замечают ужасной душевной, а не физической боли, от которой корчится их восьмилетняя дочь. Они не видят, а фотоаппарат заметил, запомнил и оставил для Дины этот снимок: чтобы помнила она.

Помнила, чувствовала, навсегда запомнила: если что-то любимое, родное, теплое исчезает из твоей жизни, оно потом никогда не возвращается. Как не вернулась к Дине прежняя мама, та, которая уехала на год, которая до самого последнего момента, когда объявили, что посадка на рейс заканчивается, держала Дину на коленях, прижимала к себе ее пушистую голову. Мама наконец спустила ее с колен, еще раз обняла и исчезла, растворилась в проеме двери «Выход номер 4» и никогда не вернулась.

Вот это фото, на котором другая, чужая, отстраненная, холодная мама, которая ничего не хочет знать о Дининой жизни с бабушкой. Во всяком случае, у Дины ни разу не получилось рассказать, как страдала она от бабушкиного характера и от бесконечного усиленного питания.

Мама по-прежнему говорила «Ты моя дорогая девочка», покупала Дине игрушки и красивую одежду, читала книги и водила в театры. Но все это было совсем иначе, не так, как раньше. Дина стала для мамы чужой. Как-то Дина услышала во время очередной ссоры родителей (после возвращения они стали ругаться еще чаще), как мама кричала папе: «Твоя мать украла у меня дочь!» Дину эта фраза резанула прямо по сердцу. Значит, мама больше не считает ее своей, а значит, не любит.

Она так и осталась жить навсегда: толстой, нелюбимой, чужой и маме, и себе самой девочкой.