Читать книгу: «Орландо», страница 2

По утверждению историков, Великий мороз был самым суровым из всех, что обрушивались на наши острова. Птицы замерзали в воздухе и камнем падали на землю. В Норвиче юная селянка в полном здравии пустилась через улицу, дошла до угла и вдруг под порывом ледяного ветра прямо на глазах изумленных очевидцев обратилась в облако инея, развеявшееся над крышами. Падеж среди овец, коров и быков достиг небывалых масштабов. Трупы вмерзали в землю так, что не оторвешь. Стада свиней, вповалку застывших на дороге, стали привычным зрелищем. В полях повсюду виднелись пастухи, пахари, упряжки лошадей и мальчишки, пугавшие птиц, которых лютая стужа застигла врасплох – один чесал нос, другой поднес бутылку к губам, третий размахнулся, чтобы бросить камень в ворону, сидевшую на изгороди, словно чучело всего в ярде от него. Мороз был настолько суровый, что порой жертвы обращались в камень, и многие полагали, что необычайное изобилие валунов в Дербишире связано вовсе не с вулканической деятельностью, каковой там отродясь не наблюдали, а с затвердеванием несчастных путников, которые обратились в камни там же, где стояли. Церковь мало чем могла помочь, и, хотя иные землевладельцы чтили сии останки, большинство предпочитали использовать их в качестве межевых знаков, чесалок для овец или, если форма камня позволяла, поилок для скота, коим целям те и служат, причем весьма успешно, и по сей день.

Пока сельские жители страдали от крайней нужды и торговля в стране замерла, Лондон предавался самым блистательным увеселениям. Двор находился в Гринвиче, и новый король воспользовался возможностью снискать расположение подданных, которую давала коронация. Он распорядился, чтобы реку, промерзшую на глубину двадцати футов и более, расчистили на семь миль вверх и вниз по течению, подмели, украсили и превратили в подобие парка развлечений с беседками, лабиринтами, кегельбанами, питейными павильонами и прочим за счет короны. Себе и придворным он выделил отдельное место напротив дворцовых ворот, отгороженное лишь шелковой веревкой, где тут же собралось самое изысканное английское общество. Под багровым балдахином Королевской пагоды великие мужи с бородами и в рюшах вершили государственные дела. В полосатых шатрах, увенчанных плюмажами из страусовых перьев, военные готовились к завоеванию мавров и победе над турками. Взад-вперед по узким дорожкам сновали адмиралы с бокалами в руках, оглядывая горизонт и рассказывая истории про Северо-западный проход и испанскую Армаду. На диванах, устланных соболями, миловались влюбленные. Стоило королеве с фрейлинами выйти на прогулку, как замерзшие розы сыпались дождем. В небе неподвижно парили цветные воздушные шары. Повсюду пылали огромные костры из кедровых и дубовых дров, щедро посыпанных солью, благодаря чему пламя горело зеленым, оранжевым и лиловым. Но как бы яростно они ни пылали, тепло не могло растопить лед, который при необычайной прозрачности сделался твердым, как сталь. И таким он был прозрачным, что на глубине нескольких футов отчетливо виднелась то морская свинья, то камбала. Стайки угрей застыли неподвижно, и иные мыслители ломали голову над тем, погибли те или же просто впали в оцепенение и с приходом тепла вновь оживут. Возле Лондонского моста, где река промерзла на глубину двадцати морских саженей, еще с прошлой осени лежала на дне разбитая барка, груженная яблоками. Старая торговка в пледе и в юбке с фижмами, с яблоками в подоле, перевозившая фрукты на суррейскую сторону, сидела как живая, словно приготовилась обслужить покупателя, хотя ее и выдавала легкая синева губ. Королю Якову это зрелище доставляло особое удовольствие, и он часто водил толпу придворных поглазеть на старуху. Короче говоря, днем с яркостью и забавностью этой сцены не могло поспорить ничто, зато ночью всем правил карнавал. Ибо мороз не ослабевал, ночи стояли ясные, луна и звезды сверкали алмазами, и придворные танцевали под дивную музыку флейт и труб.

Правда, в силу своей неуклюжести и рассеянности Орландо не умел играючи отплясывать куранту и вольту. Ему больше нравились знакомые с детства танцы родного края, нежели эти иностранные выкрутасы. Часов в шесть вечера седьмого января, едва он свел ноги вместе, окончив то ли кадриль, то ли менуэт, как вдруг из павильона посла Московии выскользнула фигурка (сложно сказать, увидел он юношу или девушку, поскольку русская мода на свободные туники и шаровары отлично маскировала пол), которая возбудила в нем крайнее любопытство. Человек, вне зависимости от пола или звания, был среднего роста, изящно сложен и одет в устричного цвета бархат, отороченный зеленоватым мехом неведомого зверя. Но все эти мелочи затмила незаурядная притягательность, исходившая от хрупкой фигурки. В сознании Орландо крутились самые вычурные и несуразные образы, метафоры. Он нарек ее дыней, ананасом, оливой, изумрудом и лисицей в снегах – и все в течение трех секунд; он не понимал, то ли слышит ее, то ли осязает на вкус, то ли видит, то ли все сразу. (Хотя повествование нельзя останавливать ни на миг, мы отметим, что на сей раз образы, пришедшие на ум герою, чрезвычайно просты, вполне соответствуют его чувствам и по большей части состоят из того, что нравилось ему на вкус в детстве. Однако при всей простоте чувства его необычайно сильны, посему не может быть и речи о том, чтобы прерываться и искать объяснения происходящему.) … Дыня, изумруд, лисица в снегу, – бессвязно бормотал Орландо, вперив взор. Когда юноша – увы, все-таки юноша, ведь ни одна женщина не способна скользить по льду на коньках с такой скоростью, с таким задором – пронесся мимо, Орландо едва не кинулся рвать на себе волосы от досады, что незнакомец одного с ним пола, и, значит, всякие нежности совершенно исключены. Но тут конькобежец подъехал ближе. Ноги, руки, манера держаться – как у юноши, однако ни у одного юноши нет таких губ, ни у одного юноши нет такой груди, ни у одного юноши нет таких глаз, словно выуженных со дна моря! Наконец конькобежец остановился совсем близко и присел в грациознейшем реверансе перед королем, который прошаркал мимо под руку с каким-то придворным лордом. Женщина! Орландо посмотрел на нее в упор и дрогнул, его бросило в жар, потом в холод, ему захотелось нестись навстречу летнему ветерку, топтать желуди, обнимать стволы берез и дубов. В сложившихся обстоятельствах оставалось лишь ощерить мелкие белоснежные зубы, приоткрыть губы, словно желая укусить, и клацнуть, словно это ему удалось. На его руке висела леди Эвфросина.

Он выяснил, что незнакомку зовут княжна Маруся Станиловска Дагмар Наташа Илиана Романович, и она прибыла со свитой посла Московии, приходившегося ей то ли дядей, то ли отцом, чтобы посетить коронацию. Про московитов знали немногое. Они носили огромные бороды и меховые шапки, вечно помалкивали и распивали черный напиток, то и дело сплевывая на лед. По-английски не говорили, а если и владели французским, то при дворе Якова его почти никто не понимал.

Так, собственно, Орландо и познакомился с княжной. Они сидели друг напротив друга за длиннющим столом, накрытым под огромным навесом для знати. Княжну усадили между двумя юными аристократами, в сущности, славными малыми, но французским лорд Фрэнсис Вир и граф Морэй владели не лучше новорожденных младенцев. Наблюдать за их мучениями было даже забавно. В начале обеда княжна повернулась к графу и промолвила с изяществом, покорившим его сердце: «Je crois avoir fait la connaissance d’un gentilhomme qui vous était apparenté en Pologne l’été dernier»¹ или «La beauté des dames de la cour d’Angleterre me met dans le ravissement. On ne peut voir une dame plus gracieuse que voire reine, ni une coiffure plus belle que la sienne»², и юные лорды пришли в полное смятение. Первый щедро положил ей соуса из хрена, второй свистнул своего пса и заставил служить за мозговую косточку. Княжна не смогла сдержать смех, и Орландо, поймавший ее взгляд поверх кабаньих голов и чучел павлинов, тоже расхохотался. Он смеялся, но смех стыл у него на губах. Кого же я любил, вопрошал он себя в полном смятении чувств, до сего времени? Старуху – кожа да кости. Разрумяненных шлюх не стоит и перечислять. Унылую монашку. Прожженную, бессердечную авантюристку. Сонную груду кружев и светских манер. Раньше любовь была для него пустым звуком – ему доставались лишь опилки да огарки. Радости любви в лучшем случае казались ему пресными. Поразительно, как Орландо умудрялся сдерживать зевоту, их вкушая. По мере того как он смотрел, кровь в его жилах оттаяла и заструилась быстрее, лед превратился в вино – он услышал пение птиц и журчание рек, в суровый зимний пейзаж ворвалась весна, в нем пробудился мужчина, сжал в руке меч, бросился на врага гораздо более лихого, чем поляк или мавр, нырнул в самую бездну, увидел растущий на краю цветок, протянул руку – он твердил про себя один из самых пылких своих сонетов, как вдруг к нему обратилась княжна:

– Сделайте милость, передайте соль.

Он густо покраснел.

– С превеликим удовольствием, сударыня, – ответил Орландо на превосходном французском. Слава небесам, этим языком он владел как родным, научившись у горничной своей матери. Впрочем, лучше бы он не знал его вовсе, не отвечал незнакомке, не подчинился блеску этих глаз…

Княжна продолжила разговор. Что за деревенщины с манерами конюхов сидят с ней рядом, поинтересовалась она. Что за гадость ей навалили в тарелку? Неужели в Англии собаки едят с людьми за одним столом? Неужели потешное чучело с всклокоченными волосами (comme une grande perche mal fagotée)³ во главе стола – сама королева? А король всегда так чавкает? А кто из этих разряженных фатов Джордж Вильерс? Поначалу вопросы смутили Орландо, но княжна задавала их так остроумно и забавно, что он невольно расхохотался; к тому же, судя по отсутствующим взглядам сидящих за столом придворных, никто не понял ни слова, поэтому юноша отвечал столь же непринужденно, как она спрашивала, и на столь же прекрасном французском.

Так между ними завязалась близость, впоследствии ставшая предметом придворного скандала.

Вскоре все заметили, что Орландо уделяет москвитянке гораздо больше внимания, чем того требовала простая вежливость. Он редко отходил от нее далеко, и их беседа, хотя и непонятная для остальных, велась с таким оживлением, частенько вгоняла обоих в краску и перемежалась таким задорным смехом, что даже самые недогадливые смекнули, что к чему. Более того, Орландо совершенно преобразился. Он буквально ожил. За одну ночь стряхнул с себя отроческую неуклюжесть, из угрюмого юнца, который не мог войти в дамский будуар, не сметя с туалетного столика половину украшений, превратился в вельможу, преисполненного грации и мужественной учтивости. Как он подсаживал москвитянку (так ее прозвали при дворе) в сани, как приглашал ее на танец, как подхватывал оброненный ею платочек или бросался исполнять любую из многочисленных обязанностей, коих прекрасная дама взыскует, а возлюбленный спешит исполнить, – от такого зрелища вспыхивали потускневшие взоры стариков, бились учащенно юные сердца. Увы, над влюбленными нависла туча. Старики пожимали плечами, юнцы втихомолку посмеивались: все знали, что Орландо обручен с другой. Леди Маргарет О’Брайен О’Дэйр О’Рэйли Тайрконнел (ибо таково было настоящее имя Эвфросины его сонетов) на указательном пальце левой руки носила великолепный сапфир своего жениха, посему именно ей принадлежало исключительное право на внимание Орландо. И все же, сколько она ни роняла платочков (которых у нее были дюжины) на лед, Орландо и не думал их поднимать. Она могла прождать у саней добрых двадцать минут, и в итоге ей приходилось довольствоваться помощью своего арапа. Когда она выходила на лед (на коньках бедняжка каталась весьма посредственно), никто не спешил подхватить ее под локоток, а если она падала, что случалось довольно часто, никто не помогал ей подняться и не отряхивал снег с юбок. Хотя по своей природе она была флегматична, не имела склонности обижаться по пустякам и, в отличие от большинства, не верила, что какая-то иностранка способна лишить ее привязанности Орландо, в конце концов даже леди Маргарет начала подозревать, что возникла угроза ее душевному спокойствию.

Орландо скрывал свои чувства все меньше и меньше. Под тем или иным предлогом он покидал компанию, едва дождавшись окончания обеда, или норовил улизнуть от конькобежцев, когда те выстраивались для кадрили, а в следующий миг замечали и отсутствие москвитянки. Однако больше всего раздражало и уязвляло самолюбие придворных, то есть било по их самому чувствительному месту, когда парочка проскальзывала под шелковой веревкой, отделявшей королевский двор от простой публики, и исчезала в толпе простолюдинов. Внезапно княжна топала ножкой и требовала: «Забери меня отсюда! Терпеть не могу твою английскую шваль!», имея в виду английский двор. Долго она его не выдерживала. Сплошь назойливые старухи, говорила княжна, которые пучат глаза, да нахальные юнцы, которые не дают проходу. От них смердит, их собаки вертятся под ногами. Среди них она словно в клетке! Вот в России реки шириной в десять миль, можно скакать по шесть лошадей в ряд целый день и никого не встретить! Кроме того, ей хотелось посмотреть Тауэр, стражников, отрубленные головы на воротах перед зданием Темпла, лавки городских ювелиров. Так и получилось, что Орландо повел ее в город, показал стражников и головы мятежников, купил все, что ей приглянулось в здании Королевской биржи. Но этого им было недостаточно. Обоим хотелось оставаться наедине целый день там, где нечем восхищаться и не на что глазеть. И вместо того, чтобы направиться в Лондон, они повернули в другую сторону и вскоре покинули толпу, очутившись среди замерзших берегов Темзы, куда не заглядывала ни единая живая душа, кроме чаек да старухи-селянки, колющей лед в тщетной попытке набрать ведро воды или насобирать сухих веток и палой листвы на растопку. Бедняки держались поблизости своих жилищ, те же, кто побогаче, кто мог себе это позволить, стремились за теплом и развлечениями в город.

Соответственно, Орландо с Сашей, как он называл ее для краткости и еще потому, что так звали белого песца, что был у него в детстве – лисица, мягкая, как снег, но со стальными зубами, которая укусила его столь яростно, что отец Орландо велел ее убить, – соответственно, они получили в свое распоряжение всю реку. Разгоряченные катанием на коньках и страстью, они бросались на снег в каком-нибудь укромном уголке, где желтые ивы обрамляют берег, и заворачивались в огромную меховую накидку; Орландо заключал княжну в объятия и познавал впервые в жизни, как он шептал, радости любви. Потом, когда исступленный восторг заканчивался и они лежали без чувств на льду, он рассказывал ей о своих прочих возлюбленных – по сравнению с Сашей любая из них была как бревно, как мешок, как свечной огарок. Смеясь над его пылкостью, она льнула к нему и любила его снова. И они дивились, что лед не плавится от жара, и сочувствовали бедной старухе, которая не могла растопить его подобным образом и колола лед топором из холодного железа. Завернувшись в соболя, они болтали обо всем на свете – о зрелищах и путешествиях, о маврах и язычниках, о бороде того мужчины и коже этой женщины, о крысе, что ела у Саши с руки, о домашних гобеленах, что колышутся на сквозняке, о лице, о перышке. Ни одна тема не казалась им ни слишком малой, ни слишком важной.

Внезапно Орландо впадал в тоску – то ли при виде старухи, бредущей по реке, то ли просто так – и бросался ничком на лед, всматривался в замерзшую воду и думал о смерти. Ибо прав философ, который говорит, что счастье от тоски отделяет лишь лезвие ножа, и далее высказывает мнение, что эти чувства – близнецы, и приходит к выводу, что любая крайность – суть безумие, а посему призывает нас искать спасения в лоне истинной церкви (по его мнению, анабаптистской), единственной гавани, порту, якорной стоянке для тех, кто барахтается в море страстей.

– Все кончается смертью, – мрачно заявлял Орландо. (Ибо так теперь работал его разум – в неистовых метаниях от жизни к смерти, не задерживаясь в промежутке, поэтому и биографу не следует останавливаться, а лететь со всех ног, чтобы поспевать за немыслимыми глупостями и внезапным вздором, которым, нельзя не признать, Орландо без удержу предавался в сию пору своей жизни.)

– Все кончается смертью, – говорил Орландо, усаживаясь на льду. Но Саша, у которой, в конце концов, не было ни капли английской крови, ведь она приехала из России, где закаты длиннее, рассветы менее внезапны и фразы часто остаются не законченными из-за раздумий о том, как лучше их завершить, – Саша смотрела на него с изумлением, может, даже посмеивалась, потому что он казался ей ребенком, и не отвечала. Постепенно лед начинал их холодить, что ей не нравилось, и она заставляла Орландо подняться, заговаривала с ним столь чарующе, остроумно и мудро (к сожалению, всегда на французском, который, как известно, многое теряет в переводе), что он забывал про замерзшую реку, про приближение ночи, про старуху – про все, что угодно! – и пытался рассказать ей – барахтаясь среди тысячи образов, столь же пресных, как и женщины, кои их вдохновляли, – какая она. Снег, сливки, мрамор, цветущие вишни, алебастр, золотистая сетка? Все не то! Она была, как лисица или олива, как морские волны, когда смотришь с высоты, как изумруд, как солнце на зеленом холме, еще не затянутом тучами, – во всей Англии ничего подобного он не встречал. Как Орландо ни копался в лексиконе, слов ему не хватало. Ему нужен был другой ландшафт, другой язык. Английский – слишком очевидный, слишком прямой, слишком сладкоречивый для Саши. Во всем, что она говорила, как бы откровенно и чувственно ни звучали ее речи, оставалось нечто недосказанное; во всем, что она делала, каким бы смелым оно ни выглядело, оставалось нечто потаенное. Так в изумруде таится зеленое пламя или в зеленом холме заключено солнце. Ясность, но мнимая, внутри же блуждает пламя. То приходит, то уходит – она никогда не сияла ровным светом англичанки – впрочем, тут Орландо вспомнилась леди Маргарет и ее юбки, и он обезумел от восторга, повлек Сашу по льду быстрее, еще быстрее, клянясь, что догонит пламя, нырнет за драгоценным камнем и так далее и тому подобное, и слова срывались с его губ страстными стонами поэта, истерзанного душевной мукой.

Но Саша хранила молчание. Орландо заканчивал твердить о том, что она лисица, олива или зеленая вершина холма, и рассказывал историю своего рода, и что их замок – самый старинный во всей Британии, что они происходят от римских кесарей и имеют право прогуливаться по Корсо (самая главная улица в Риме) в украшенном кисточками паланкине – привилегия, по его словам, дарованная лишь тем, в ком течет императорская кровь (ему была присуща горделивая наивность, впрочем, довольно милая), потом засыпал возлюбленную вопросами: Где ее дом? Кто ее отец? Есть ли у нее братья? Почему она здесь одна со своим дядей? И хотя Саша отвечала с готовностью, обоим становилось неловко. Сначала он подозревал, что ее положение не столь высоко, как ей бы хотелось, или она стыдится диких обычаев своего народа, ведь Орландо слышал, что женщины в Московии носят бороды, а мужчины ниже пояса сплошь покрыты шерстью, что и те, и другие мажутся салом, чтобы не мерзнуть, рвут мясо руками и ютятся в хижинах, в которых английский дворянин постыдился бы и скот держать, поэтому он старался на нее не давить. Поразмыслив, он заключил, что ее молчание вызвано другой причиной, ведь у княжны нет волос на подбородке, одевается она в бархат и жемчуга, и манеры у нее определенно светские, а не как у простолюдинки, выросшей в хлеву.

Что же она скрывала? В основе его чувств лежала громада сомнений – словно зыбучий песок под монументом, который внезапно смещается и заставляет содрогнуться всю конструкцию. Душевная мука накатывала неожиданно, и тогда Орландо впадал в такой гнев, что она не знала, как его успокоить. Возможно, Саше и не хотелось его успокаивать, возможно, подобное исступление ей льстило, и она нарочно его провоцировала – такова любопытная особенность московитского темперамента.

Но вернемся к нашей истории – в тот день они заехали дальше, чем обычно, и достигли части реки, где стояли на якорях суда, вмерзшие в лед. Среди них был и корабль посольства Московии, на главной мачте которого уныло поник стяг с черным двуглавым орлом, покрытый разноцветными сосульками длиной в несколько ярдов. Саша оставила на борту кое-что из одежды, и, предположив, что корабль пуст, они решили взобраться на палубу и поискать. Вспомнив пару эпизодов из своего прошлого, Орландо ничуть не удивился бы при виде каких-нибудь добропорядочных граждан, укрывшихся среди такелажа, что, собственно, и произошло. Не успели они подняться, как из-за канатной бухты показался матрос, занятый каким-то делом, и, очевидно, сказал по-русски, что он – член команды и готов помочь княжне найти, что ей угодно, зажег свечной огарок и исчез с ней вместе в трюме.

Время шло, и Орландо, погруженный в мечты, думал лишь о радостях жизни, о ненаглядной и несравненной княжне, о том, как сделать ее своей бесповоротно и навсегда. Следовало преодолеть определенные трудности и препятствия. Саша хотела жить в России, среди замерзших рек, диких лошадей и мужчин, что готовы перерезать друг другу глотки. Нечего и говорить, что пейзаж с заснеженными соснами и дикие обычаи мало прельщали Орландо. Кроме того, он вовсе не горел желанием отказываться от приятных сельских развлечений вроде спорта и садоводства, покидать пост при дворе, портить себе карьеру, стрелять оленей вместо кроликов, пить водку вместо мадеры и носить кинжал в рукаве – он и сам не знал, зачем. И все же ради нее он был готов пойти на многое. Что касается женитьбы на леди Маргарет, назначенной через неделю, то сама идея казалась ему настолько абсурдной, что он гнал ее прочь. Родичи невесты осудят его за то, что бросил настоящую леди, друзья станут потешаться над ним из-за того, что разрушил блестящую карьеру ради казачки и снежных равнин – по сравнению с самой Сашей это не имело ровным счетом никакого значения. В первую же темную ночь они покинут Англию и сядут на корабль до России. Так он размышлял, такие строил планы, меряя шагами палубу.

Юноша опомнился, повернув на запад, при виде солнца, висевшего на кресте собора Святого Павла, словно апельсин. Кроваво-красное светило стремительно погружалось за горизонт. Похоже, день близился к концу. Саша отсутствовала больше часа. Поддавшись зловещим предчувствиям, так часто омрачавшим даже самые твердые намерения в отношении нее, Орландо бросился в трюм тем же путем, каким прошли москвитяне; спотыкаясь во мраке об сундуки и бочонки, по слабому мерцанию в углу он понял, что они там. На секунду он увидел их – увидел Сашу на коленях у моряка, увидел, как она склонилась к нему, увидел, как они обнялись, а потом свет застила багровая пелена ярости. Он испустил такой отчаянный вопль, что эхо разнеслось по всему кораблю. Саша бросилась между ними, иначе Орландо придушил бы моряка прежде, чем тот выхватил абордажную саблю. Внезапно Орландо помертвел, и его пришлось уложить на пол и отпаивать бренди, чтобы привести в чувство. Потом он пришел в себя, его усадили на груду мешков, и Саша засуетилась, мелькая перед затуманенным взглядом Орландо робко, смущенно, словно укусившая его когда-то лисица, то убеждая, то укоряя. Он даже усомнился, не почудилось ли ему, ведь свеча гасла, неверные тени дрожали. Сундук был тяжелый, объясняла княжна, и матрос помогал его двигать. На миг Орландо поверил – да и кто бы не поверил, что в гневе ему не привиделось то, чего он страшился больше всего? – и вновь распалился из-за ее лживости. Саша побледнела, топнула ногой, заявила, что уедет сегодня же, призвала своих богов ее покарать, если она, Романович, нежилась в объятиях простого матроса. В самом деле, вместе они смотрелись настолько нелепо, что Орландо поразился порочности своего воображения, толкнувшего существо столь хрупкое в лапы лохматого морского волка. Огромного роста, шесть футов и четыре дюйма без обуви, в ушах медные кольца – вылитый тяжеловоз, на котором примостилась малиновка или крапивник. Неудивительно, что Орландо дал слабину, поверил княжне и попросил прощения. И все же, когда они спускались с корабля, вновь обретя любовь и согласие, Саша помедлила, положив руку на трап, и обрушила на смуглое, широкоскулое чудовище поток русских напутствий, шуток или даже нежностей, из которых Орландо не понял ни слова. Ее интонация (возможно, виной тому своеобразие русских согласных) напомнила Орландо эпизод, случившийся несколько ночей назад, когда он застал Сашу в углу со свечой в зубах, подобранной с пола. Правда, огарок был розовый, злаченый, с королевского стола, но все же – сальная свечка, и княжна ее грызла! Разве не чувствуется в Саше, думал он, помогая ей спуститься на лед, чего-то скверного, низменного, плебейского? И ему привиделось, что к сорока годам она расплывется, хотя сейчас стройна, как тростинка, и осоловеет, хотя сейчас весела и бодра, как птичка. Впрочем, ближе к Лондону сомнения у него в груди вновь растаяли; Орландо казалось, что огромная рыба подцепила его на крючок и тащит по воде против воли, и все же с его собственного согласия.

Вечер выдался изумительно красивым. Солнце садилось, и все купола, шпили и башни Лондона стали чернильно-черными на фоне пылающих алым закатных облаков. Вот резной крест в Чаринге, вот купол Святого Павла, вот массивный квадрат Тауэра, вот Темпл с головами мятежников на пиках, подобный роще с облетевшими деревьями и чудом уцелевшими на вершинах шишками. Окна в Вестминстерском аббатстве зажглись и горели, словно разноцветный небесный щит (в воображении Орландо), теперь весь запад казался золотистым окном с полчищами ангелов (вновь в воображении Орландо), непрерывно снующими вверх-вниз по небесным лестницам. Всю дорогу ему мерещилось, что они с Сашей скользят на коньках по бездонной воздушной глубине – таким голубым сделался лед на реке, а еще гладким, как стекло, и они мчались в город все быстрее и быстрее, над ними кружились белые чайки, разрезая воздух крылами точно так же, как люди резали лед коньками.

Саша, словно желая его успокоить, была нежнее, чем обычно, и восхитительна как никогда. О своем прошлом она говорила редко, но теперь рассказала, что зимой в России слушала вой волков в степи и трижды изобразила, как это звучит, желая позабавить Орландо. И тогда он рассказал про оленей в снегу, и как они забредали в парадный зал замка погреться, как старик-слуга кормил их кашей из ведра. И Саша принялась превозносить его любовь к животным, благородство, стройные ноги. Восхищенный похвалами и стыдясь, что вообразил ее на коленях у простого матроса, а потом оплывшей и осоловелой к сорока годам, Орландо воскликнул, что не может найти слов, дабы воздать ей должное, и тут же вспомнил, что она как весна, как зеленая травка и бурный поток, сжал ее в объятиях крепко-крепко и заложил крутой вираж, вынудив чаек и бакланов метнуться вслед за ними. Наконец Саша остановилась передохнуть и сказала, чуть задыхаясь, что он подобен рождественской елке в миллион свечей (так принято украшать в России), увешанной желтыми шарами, раскаленной добела, способной осветить целую улицу (примерно так это можно перевести), ибо с пылающими щеками, темными кудрями, в черно-алом плаще он сияет собственным пламенем, горящим внутри светочем.

Вскоре все краски, за исключением румянца на щеках Орландо, поблекли. Наступила ночь. Оранжевый свет заката сменился ослепительным сиянием факелов, костров, треножников и прочих осветительных устройств, благодаря которым река преобразилась самым причудливым образом. Сложенные из белого камня церкви и фасады дворцов знати расцветились пятнами, полосами и словно парили в воздухе. К примеру, от собора Святого Павла не осталось ничего, кроме золотого креста, аббатство выглядело как серый остов сгнившего листа. Все оскудело и претерпело метаморфозу. Приближаясь к месту празднеств, они услышали глубокий гул, похожий на звучание камертона, который нарастал, переходя в рев. Время от времени в небо взлетала шутиха, публика разражалась радостными криками. От огромной толпы медленно отделились фигурки и засновали по поверхности реки, словно мошки. Над светящимся кругом нависла кромешная тьма зимней ночи. И вдруг с промежутками, заставлявшими зевак трепетать и открывать рты, во тьму начали врываться и расцвечивать ее шутихи, полумесяцы, змеи, корона. В один миг леса и дальние холмы зеленели, как в летний день, в другой вновь наступала зима и чернота.

К тому времени Орландо с княжной приблизились к королевской площадке и обнаружили, что путь им преграждает толпа простолюдинов, напирающих на шелковый канат, насколько хватает смелости. Желая сохранить свое инкогнито и избежать любопытных взглядов, парочка задержалась среди подмастерьев, портных, торговок рыбой, лошадиных барышников, пройдох, голодных школяров, горничных в чепчиках, разносчиц апельсинов, конюхов, трезвенников, похабных кабатчиков и шайки маленьких оборванцев, как всегда снующих по краю толпы, вопя и путаясь под ногами – там собрался весь лондонский сброд, балагуря и толкаясь, перекидывался в кости, предсказывал будущее, пихался, чесался, напирал; то хохоча во все горло, то насупившись; одни с разинутыми на добрый ярд ртами, другие не более почтительны, чем галки на крыше; все одеты настолько разнообразно, насколько позволял кошелек или положение в обществе: здесь – меха и тонкое сукно, там – лохмотья и тряпичные обмотки вместо обуви. Как выяснилось, основная масса толпилась напротив помоста или скорее сцены, где разыгрывался спектакль вроде наших кукольных представлений про Панча и Джуди. Чернокожий мужчина размахивал руками и громко кричал. Женщина в белом лежала на кровати. Декорации были примитивные, актеры бегали туда-сюда, то и дело спотыкались и падали, зрители одобрительно топали ногами и свистели, а если им становилось скучно, то швырялись апельсиновыми корками, на которые кидались бродячие псы, и все же Орландо заворожила удивительная, плавная мелодика речи, звучавшая музыкой. Произносимые необычайно быстро и бойко реплики напомнили ему о моряках, поющих в уоппинговских пивных садах, и даже не вслушиваясь в смысл, он упивался ими как вином. Время от времени до него долетала отдельная фраза, словно вырванная из глубин его собственного сердца. В неистовстве мавра ему виделось собственное безумие, когда же мавр задушил женщину в постели, то в ней Орландо узнал Сашу, которую убил своими руками.