Читать книгу: «Изнанка матрешки. Сборник рассказов», страница 2

Инну Петровну как под ложечку ударили. Рот её открылся, глаза округлились и запали в глазницах. Она перегнулась в могучей пояснице и прошипела:

– А-а-а… Глотку перегрыз?.. Дочь шакала?.. Мерзавец! Да я тебя…

Николай прокачивал через себя услышанное. С окружающими его людьми, да и с ним самим, что-то происходило нехорошее. Вырванные из своей нормальной жизни и побывавшие в сознании иных, они так там и остались и никак не могли избавиться от нажитых впечатлений, в них ещё кипели страсти давно ушедшего, обиды, страхи и горечи. Николай почувствовал неуют комнаты и необъяснимую тревогу, как бы он шёл один по ночной дороге, а навстречу трое, безобидные с виду, но всё-таки…

Потом всё как-то перемешалось у него в голове. Ведь Мухтарама убила Гульбиби, метнув в его горло нож, а Аксункура поразил стрелой Низам. И они, возможно, тоже тут…

– Вы там были кем? – неожиданно для себя спросил он старика.

– Абдаллахом.

– Друг мой! – воскликнул Николай. – Это ты? Ты спас меня…

Он подскочил, чтобы обнять старика, но увидел белые глаза, равнодушно посмотревшие на него, и сконфужено сел. Если он и был когда-то верным нукером и другом Носителя сознания Николая, то сейчас в нём ничего от того не осталось. Если о нём как о друге думал Носитель, то считал ли нукер другом бека, которому служил на совесть? И… кто же был Носителем сознания старика, не сам же Абдаллах?..

Их короткие реплики обратили внимание девушки, и она теперь всматривалась в Николая, заставляя его сердце биться сильнее. Она удивительно была похожа на Гульбиби. Правда, ещё минуту назад о таком сравнении Николай и думать не мог. Это она ему сейчас показалась Гульбиби, хотя, конечно, черты её лица славянского типа не были чертами давно умершей красавицы, но девушка смотрела на него глазами Гульбиби, в которых таились такие знакомые ему порыв и ласка.

Николай смутился. Вначале он не понял, что она в нём тоже видела не его, а Джаваншира. Каков имел облик Носитель его сознания, Николай со стороны не видел, да и явно не походил на него, но сейчас он смотрел на девушку его глазами с тем же порывом и лаской, узнаваемой ею.

И опять Николай потерял нить общего разговора, вернее, разбирательства. Существовали и говорили только их глаза, его и девушки:

– Ты?.. Я?.. Мы?..

– Но зато отомстил я! – ворвался в их диалог ликующий возглас. – А это память о том славном бое! – Молодой человек, сидящий за безучастным стариком, привстал и повернулся ко всем полным лицом. От его чеканного профиля ничего не осталось. Невидимые до того щёку, скулу и зависочную часть головы оседлала безобразное бугристое кирпично-красное пятно. Он показал на него пальцем: – Так меня отметил кто-то из своры собаки Джаваншира, когда я за смерть бека Мухтарама перерезал ей горло! – Девушка вскрикнула. – Вот этими руками! Я… – он зашёлся в страшном кашле.

Николая передёрнуло от ненависти к молодому человеку, убийце Гульбиби. Но быстро постарался привести себя в норму, понимая всю глупость и нелепость происходящего.

Сопение толстяка достигло к тому времени необыкновенного шума пускающего пары паровоза. Он, похоже, тоже пытался встать, давил необъятным животом в толстые колени и упирался в них руками. И всё-таки низкое с откинутой спинкой кресло не выпускало его. Он что-то выкрикивал тонко и жалобно. Наконец, его туша сползла задом с сидения, чтобы, вначале опасно качнуться вперёд, а потом встать, показав свою громадность в толщину и высоту. Встав, он на мгновение придержал свой могучий сап, чтобы спросить:

– Это ты, Талитай?

– Я, бек! – В отклике молодого человека звенели радость и почтительность.

– Ты убил эту тварь?

– Она умерла вслед за тобой, бек. Ты отомщён!

– А он?

– Он ещё раньше…

Николай выходил из университета последним. Всё перепуталось у него в голове. Пережитое за последние неполные четыре дня в том виртуальном мире, а здесь всего не более часа, и встреча с некоторыми современными обладателями душ, покинувших предыдущие свои бренные тела семьсот лет назад, оставили в нём гнетущее воспоминание. Но где-то ещё, мрачно размышлял он, спускаясь по лестнице, возможно, в ком-то обитали души Умара, Асвара и других его, именно его, нукеров, разделивших с ним, Джаванширом, судьбу в те далёкие годы. Или они ещё находятся где-то там, в астральном или ментальном планах. Кто знает, может быть, поднялись и выше. Но есть, наверное, те, кто ходят сейчас по земле их новыми воплощениями: мужчины и женщины, спеленатые бытом или неведомыми страстями. Здесь или за морем-океаном. И знать не знают о том, как когда-то жизни свои не жалели ради утехи Джаваншира с прекрасной Гульбиби…

Осознав эфемерность своих рассуждений, он переключился на другие мысли, более близкие ему. Его теперь занимала странность переселения душ, произошедших с ним и Леной, так звали девушку. Носитель его сознания, Джаваншир, служил земным телом души Лены, а Гульбиби – прошлая инкарнация его души – Носителем сознания Лены. Они там любили друг друга, ради любви пошли на смерть, будучи совсем молодыми…

Но все разошлись. Даже толстяк, в прошлом блистательный бек Мухтарам, под руку с молодым человеком, с Талитаем, довольно споро покинул комнату, создав ненароком толкотню у выходной двери. В этой внезапно случившейся суматохе, когда все словно решили убежать друг от друга, Николай потерял Лену из вида, а, выйдя вслед за нарочито отвернувшимся от него стариком, в поле видимости её уже не было.

Жаль!.. – подумал он и тут же попытался настроить себя на философский лад, мол, всё проходит, как поётся в песне: и печаль, и радость. К сожалению, так и Лена. Возникла видением, ударившим в сердце, и исчезла, будто в мареве сна. Как Гульбиби, до которой не доехать, не допрыгнуть, не дожить, живи хоть двести лет. Парадокс – влюбиться в свою предыдущую инкарнацию и быть близким с ней. Что может быть нелепей?

Он подумал и тут же отбросил мысль о неэтичности или некорректности случившегося.

Тела рождаются и умирают, а души остаются, – подумал он и вдруг повеселел, словно разрешил какую-то колющую его гвоздём задачку, и почувствовал облегчение от сброшенного с плеч груза, давившего на него последние годы…

В просторном притемнённом вестибюле университета его поджидала Лена.

– Джаваншир, – сказала она просто. – Николай… Я хотела…

– Забудь, милая, старое. Пойдём ко мне, я здесь недалеко живу.

Николай говорил так, как если бы они знали друг друга вечность.

Но так оно и было – их связывали столетия.

– Да, милый. Как я рада нашей новой встрече!

Она счастливо улыбалась ему.

Только ему!

А он только ей…

К Р Е П О С Т Ь

Комета, стены крепости, скала -

их недоступность…

Жеронмо Байя

Стихи Альберта Шамиссо, читанные поздно вечером:

Высоко над тёмной равниной Замок, мерцая, встаёт -

знакомые башни, бойницы и арка высоких ворот, -

явили вдруг догадку о Крепости, которую вскоре придётся ему взять, осилить, покорить.

В простых строчках поэта не было, казалось, и намёка на ассоциации, возникшие у него, но будто кто-то шепнул-подсказал прямо в ухо, а Он прислушался и понял:

– Вот она, твердыня! Тебе её брать!

Взгляд его поплыл мимо страниц книги в тёмный угол комнаты, куда не достигал свет настольной лампы. Там громоздились туманно-серые строения.

Видение Замка-Крепости совершенно не преступной на вид, мрачной и аляповатой, поставленной как нашлёпка на гребень огромной скалы, было чересчур зримым и реальным, чтобы не поверить в него.

Самого себя Он ощутил, вернее, обнаружил где-то на полпути к ней, среди живописного предгорья, в бело-розовом цветении деревьев и в сплошном ковре красных маков… Где это я, – подумал Он удивлённо, – под Ташкентом, что ли?.. Подумал и позабыл. А парящая весна делала вид Крепости ещё более сумрачным и настороженно угрюмым – гниющая рана на теле земли и весны.

Он содрогнулся, перелистал несколько страниц, и новые три строчки, уже из Вильгельма Сабо, сказали ему нечто невразумительное, но важное:

Восток клубился к вечеру, и нечисть,

в летучие полки очеловечась,

над полем яростно клубилась…

Многократное прочтение стихотворного абзаца ввело его в задумчивость.

– Э-э, нет! – буркнул Он себе сквозь полные губы и, не стесняясь стороннего взгляда, зевнул, подвывая и поводя челюстью. – Брошу курить… да и водочку пора бы… надо в меру…

Сказанное прозвучало заклятием – так Он говорил себе каждый вечер.

В глазах, требующих сна и покоя, прыгали чёрные кенгуру. Будильник стрекотал с подзвоном, словно сам с усилием проталкивал упирающееся время к неведомому финишу. А за тем финишем – широкая алая лента – грядёт нечто радостно-непонятное…

Так чудно и путано думалось и виделось ему. Мозг цепенел в дрёме. Сборник стихов выскользнул из рук. Он вяло, больше мысленно, цапнул вслед книге рукой, не поймал и дальше не вспомнил о ней.

Ему показалось, – а так с ним всегда случалось в минуты торжества или уничижения, – что появилась Она. Лёгкая и грациозная в движениях, как пятнадцать лет назад. Приставив к лицу ладонь козырьком, Она следила за ним взглядом добрых сузившихся глаз. А Он уходил от неё сияющим божеством к Крепости.

– Прощай! Ухожу, ухожу…

Крепость приближалась скачками. Шаг – она вспухает вдвое. Потом медленно опадает, мельчает, но с каждым разом до больших размеров, чем прежде, проявляя новые подробности: безобидные, донышком кверху, стаканчики из-под мороженого превращались в грозные выпуклые башни, а пилочки на стенах – в зубцы, сами стены устремлялись в небо; подходы же к ним провалились до глухой тьмы преисподни.

Он обречённо шёл к ней. Взять Крепость не просто. Взять – значит подойти и влезть на стену. Ему!? Задача даже в мечтах неисполнимая. Однако лишь когда Он одолеет стену, в его жизни, Он уже был уверен в том, произойдут события, которых Он, якобы, жаждет. Каких именно? Неизвестно. Никаких даже предположений на этот счёт.

Крепость колыхнулась сигаретным дымком, затушевалась и пропала в белёсой дымке.

День начинался как всегда – суматошно. Заведённая до предела пружина звонка заставила старенький будильник прыгать по столику торшера расшалившейся лошадкой. Она взбрыкнула, ему удалось остановить её падение на пол. Из включённого приёмника мужским голосом скорбно сказали: – … в крепости не хватало хлеба и воды…

В туалете бросился в глаза заголовок оставленной им вчера на бачке непрочитанной газеты: – Крепость в горах.

Радио и газета смутили его. Газету – в мусорное ведро, приёмник – под кровать, в пыль.

Бритью Он давно уже не придавал должного значения, делал это наскоро и плохо. Зато охотно разглядывал в зеркале своё полное свинцово-жёлтое лицо. Заглянув сегодня в зеркало, Он испуганно отпрянул от него, увидев в отражённой дали очертания Крепости.

Фу!.. Это полотенце, небрежно засунутое за змеевик парового отопления, скомкалось причудливым абрисом, создавая светотенью таинственный образ.

Кое-как побрился, долго тёр под глазами мешочки дряблой кожи, надеясь, что подобный массаж заменит ему трезвый сон, душевное спокойствие и прогулки на свежем воздухе… И вернуть Её былое расположение.

Да, расположение.

Моя любовь давно минувших лет,

твой милый голос в сердце не умолк.

Выйдя из ванной комнаты, Он сделал шаг в сторону кухни, где уже весело шумел чайник…

Вольный воздух весенних лесов и полей вначале оглушил его, потом удивил, а немного позже Он понял, что устал, так как дорога была тяжёлой и дальней, и теперь надо приткнуться к какому-нибудь костру, во множестве разложенных и разжигаемых перед Крепостью, и отдохнуть.

– Эй! – услышал Он. – Обращённый, подь сюда!

Суровый лицом человек позвал его.

– Ну?

– Не ну. Не так, а должен говорить: – Вот я дорогой!.. Повтори!

– Вот я, дорогой.

– Молодец! Покладистый. Другие шебуршат, обижаются. Для них же хуже… Ты мне нравишься. Есть хочешь?

– Х-хочу.

– Опять молодец! Ты не бойся, говори всегда правду и громче… Буду называть тебя ласково, скажем… Пукликом. Как?

Новоявленный Пуклик пожал полными плечами. Ему было всё равно, как его называют, потому что в происходящее не верил. Мало ли что может присниться? Так ему всё это представлялось.

– Меня зови тоже ласково. Кутей. Ты мне нравишься всё больше. Будешь за это в моей туле. Только вот жиром ты безобразно оброс… Ай-ай!.. Ишь, как разжижился. Придётся, дорогой, расстаться и с тем и с другим. И жилы подтянуть, чтобы не лопнули от перенапряжения. Забудь, дорогой, о дурных привычках… Пойдём!

Кутя повёл Пуклика по истоптанному тысячью ног площадке под стенами Крепости. Площадка кишела людьми.

– Воинство Пали Шестого! – гордо пояснил Кутя.

Они шли мимо костров, вокруг которых толпились люди, разношерстно одетые, на воинство не похожее.

– Эй, Обжа! – крикнул Кутя уже другим, капризным, голосом у одного из костров. – Принимай новичка. И зови ласково. Он – Пуклик!

– О, дорогой! – почти простонал от почтительности к Куте и Пуклику Обжа, мужчина лет сорока, здоровый и плотный, будто мешок с песком. – Буду лелеять как родного сына.

Проворно переставляя сильные ноги, Обжа обежал костёр, приговаривая в такт шагам: – Как я рад… Как я рад…

Симпатичные люди, – умильно подумал Пуклик, донельзя польщённый вниманием и заботой.

– Накорми, пусть поспит, потом приведёшь ко мне. Знаешь за чем. – Кутя распорядился и тяжёлой жёсткой ладонью больно хлопнул по пухлому плечу Пуклика.

Он пришёл в себя, сидя за столом в своей кухне и доедая завтрак. Огляделся. Для верности встряхнул головой – привидится же такое!

В этом городе я мимоходом.

Я чужой. И прошу об одном.

Меня усыпили сказкой…

Я был разбужен сном.

На работу ехал нехотя, терзаясь предстоящей встречей с сотрудниками.

Толстый, рыхлый, с вечно неприятным запахом потного тела и грязной рубахи, у многих Он вызывал явную неприязнь. Они как можно откровеннее выражали свой протест: и словом, и жестом, и гримасой. Он тоже не оставался в долгу. Но были и иные. Кто-нибудь из сердобольных женщин, потеряв терпение и поборов отвращение, подходили к нему.

– Господи! – говорили сокрушённо. – Собери рубашки свои и отдай мне. У меня дом полный мужиков. Каждый раз по двадцать штук стираю. За одно и твои…

Он шарахался от их предложений, обижался на их жалость к нему и проклинал себя в душе за лень. Проклинал, однако, день ото дня ещё больше опускался, превратясь к тридцати пяти годам в человека, заросшего жиром и недовольного всем и вся, с безобразной, подобной бокастой вазе, фигурой, без друзей, жены или кого-либо другого из близких людей.

В автобусе его толкали, уминали, посматривали с осуждением: сколько места занял. Он вжимался в угол, стараясь как можно меньше двигаться, и тут же наступал на ноги пассажирам, за что выслушивал нелестное: – Ну, ты-ы!..

Даже водитель автобуса, объявляя остановки, казалось, метил каждым словом в него, мол, подожди, случится и твоя остановка, и сойдёшь ты, в конце концов, и перестанешь портить людям нервы.

Он портил. Постепенно привык видеть в этом проявление своего я. На работе его особо не проявишь, а дома – не перед кем. Зато здесь, в автобусе, – раздолье, сходящее с рук из-за общей спешки, толкотни и невнимательности к случайному соседу по салону общественного транспорта.

Перед входной дверью административного корпуса предприятия, где Он работал, появлялась привычная вялость во всех членах тела, ещё обильнее потелось. В нём просыпался какой-то животный страх, как будто за дверью его поджидал, затаясь, враждебный мир, против которого у него не было сил бороться. На самом деле это была нормальная организация со своим специфическим микроклиматом и авторитетами, среди которых Он занимал самую, пожалуй, нижнюю строчку, а то и под общей чертой, как сноска. Так ему представлялось здесь своё место.

Не всегда так было. Молодым и, как говорят, подающим надежды специалистом, подвижным, буйноволосым и коммуникабельным объявился Он здесь две с половиной пятилетки назад. Как-то привык ещё со школьной скамьи считать работу и жизнь по пятилеткам, специальность у него такая, к ней с малолетства готовился. Потом: неудачная женитьба, смерть родителей, пятилетка неразборчивых связей, всёпоглощающее пристрастие к вину… Однажды он обнаружил себя облысевшим, небрежно, если не сказать безобразно одетым, плохо выбритым, с мешками под глазами. И – никакого в себе желания что-либо изменить…

Состоялась обычная, как ритуал, короткая перебранка с вахтой – Он нарочно долго шарил по карманам, ища, якобы, пропуск. В кабину лифта втиснулся лишним.

И тут увидел её.

Всё-таки Она обладала удивительным даром находиться именно там, где Он оказывался в смешном или неудобном положении. Когда-то Она в таких случаях смотрела на него с сочувствием, позже – недоумением, а теперь вот – равнодушно.

Она стояла, сжатая со всех сторон, и Он своим появлением совсем забил кабину лифта – не вздохнуть. Увидел её глаза. Она, встретясь с его взглядом, сузила их и затем закрыла их вовсе. И кожа на её скулах натянулась, как от боли.

Лучше бы не входил, не встречал, не видел…

Хотел развернуться спиной ко всем и к ней тоже, да не пошевелиться в такой тесноте. Пятясь, долго выходил из кабины, запирая проход нетерпеливым. Отдышался и неторопливо направился по длинному коридору к своему отделу.

– Идём, дорогой! – Обжа цепко ухватил его под локоть. – Кутя ждёт тебя.

Переход из одного состояния в другой был таким невероятным и неожиданным, что Пуклик резво вывернулся из-под руки Обжи и непонимающе уставился на него.

– А-а… Обращённый, – озадаченно проговорил Обжа. – Запомни, дорогой. Ты – Пуклик. Приписан к туле Кути воинства Пали Шестого. Кутя ждёт тебя.

Нехорошо стало ему. Он вдруг понял, что все эти обжи, кути и пуклики не сон вовсе, а некая явь, но… и не настоящая, не та, где он родился и вырос, жил и работал, а другая, которой Он ещё не постиг и не мог дать ей подобающего определения или названия. В новой яви Он был Обращённым, звали его Пукликом.

Идя за Обжей, Он осмотрел себя. Тело, похоже, его. Оно не отличалось от того, что он привык видеть и ощущать. На левой руке от большого пальца через запястье шёл памятный шрам от давнего глубокого пореза. Плохо выбритый подбородок. Впереди колыхался под натянутой рубахой живот. Впрочем, в самом себе Он и не сомневался. Вспомнил, как издёвку, из давно прочитанного:

Венец из радужных лучей

не украшал его кудрей.

С широкой чересплечной грязно-синей лентой, к которой снизу в месте крепления концов были подвешены на шнурках пушистые комочки заячьих хвостиков, нетерпеливо прохаживался и поджидал Кутя.

– Пуклик, дорогой! – бросился он навстречу.

– Здравствуйте!

– Не так, дорогой. Надо – вот я, дорогой! Давай повторим… Пожалуйста!.. Пуклик, дорогой!

Пуклик замялся, уставившись коровьим взглядом на Кутю. Детский сад тут, что ли? Собрались и играем от небольшого ума.

Обжа развёл руки: « Обращённый, что с него взять?»

– Вот я, дорогой! – наконец ответил Пуклик установленной фразой, разряжая глупо-тягостную паузу.

Сказал, уверенный, что от него не убудет, а им, Куте и Обже, может быть, приятно услышать требуемое.

– Молодец, дорогой!.. Обжа, ты пока свободен.

Когда Обжа, смешно переставляя негнущиеся в коленях ноги, подобострастно заторопился прочь, Кутя обратился к Пуклику просто, как будто бы продолжил прерванный на короткое время уже начавшийся разговор:

– … так что, дорогой, Крепость брать, ох! как трудно!..

Пуклик, помедлив, согласился с ним.

– Да, трудно, – пристально рассматривая фигуру собеседника, говорил задумчиво Кутя, – если не умеешь этого делать, или не можешь, или не хочешь, или… – Кутя подсунул под ленту левую мускулистую руку и помолчал, что-то обдумывая. Сказал: – Тебе эту Крепость брать!

– Зачем?! – почти выкрикнул Пуклик, но ответа не дождался.

И, правда, зачем? – вздрогнул Он, видя себя в отделе за столом, за ним Он просидел пятилетки две до этого.

Он смахнул рукой с лица паутину недавнего видения и потянулся, подперев столешницу упругим животом. Под лопаткой хрустнуло, грудь пронзила боль. Он скривился, осел на стуле и поднял руку вверх, пытаясь снять, как ему казалось, возникшее в мышце напряжение или защемление.

Взмах рукой заставил всех в отделе поднять головы и обратить на него внимание. Как мышь сидел, сидел, а тут устроил шум. А пришёл сегодня тихо, не сморкался, не пыхтел утробно, не ворчал как всегда что-то невразумительное себе под нос. Без крика и обычного в таких случаях неудовольствия дважды вполне корректно поговорил по телефону. И только сейчас вспомнил, кто Он есть: бесцельно задвигал ящиками стола, сыграл на губах матчиш, вставая, уронил стул и не поднял. Пошёл курить, дверью хлопнул громко, как навсегда уходил.

Сослуживцы с недоумением, но вяло – всё давно уже было высказано в глаза и заглазно – обменялись короткими репликами в его адрес. А Он, не ведая, что о нём там говорят, стоял на лестничной площадке у пожарного крана, курил в одиночестве, пускал кольца дыма, лениво следил за их прихотливым полётом и думал. Даже не думал, а переживал и пытался анализировать происходящее с ним. Что бы означали все эти перескоки из одного состояния в другое? И эти: Кутя, Обжа, Паля Шестой, Крепость?

По правде, мысли его не тревожили. Во всём случившемся было много завораживающего, привлекающего необычностью и сменой надоевшей обыденности. Что-то новое в жизни. И ему пока нравилось находиться в неведении, что там будет ещё впереди. Он уже жаждал продолжения. Как иногда во сне бывает: и страшно, и интересно, к тому же знаешь, что плохого для тебя не будет, потому что всё снится, однако хорошо и спина от озноба холодеет.

Тусклый серенький день за перекурами, разговорами по телефону, за бумагами и цифрами на экране монитора стал переходить к такому же невзрачному вечеру, незаметно смежаясь с ночью. На улице пошёл сеянничек; он накинул едва осязаемую пелену на дома, на переплетение трамвайных линий и подвесной оснастки и проводов, затушевал даль улиц.

Впервые за долгие годы Он возвращался с работы домой пешком. Ноги устали быстро, заболело в боку и паху, а плечи оттянули необычайно потяжелевшие руки. Дождь смочил жидкую прядь волос, не ухваченную под шляпу, – на ней повисла капля воды, и свет, зажигаемый в окнах домов, преломлялся в ней мелкими лучиками.

Домой нередко через старый город

я возвращаюсь. Улицы мрачней

одна другой. Свет редких фонарей

в не просыхающих желтеет лужах.

Весь рабочий день Он прожил в ожидании нового перехода. Замирал на стуле – вот оно, начинается! Выходил из отдела и прислушивался. Но после двойного утреннего превращения в человека у Крепости, с ним так больше ничего особенного и не произошло.

– Пуклик, – мычал Он и жевал губами.

Вдруг это поможет понять что-либо или превратиться опять в него, в Пуклика. Повторял: – Пук-ли-ик!

Под домом, где Он жил, привольно, на весь первый этаж, раскинулся светло-оконный гастроном. Несмотря на усталость, а прошагал Он километра три, ноги сами понесли в заветный отдел, где в небольшой после рабочего дня очереди удалось перекинуться игривым словцом с мужиками, обеспокоенными его беспокойством, буркнуть кассирше название товара – взял полулитровую русской. И тут, ощутив в руке её тонкое птичье горлышко, засомневался: не от водки ли у него все эти странные видения или превращения? Не чёртики ли у него в глазах в образе Кути и всех тех, кого Он встретил у Крепости, мелькают? Слова известной песенки вспомнились походя:

… или, может, чёртиков зелёных

ловишь ты казённой простынёй?

Потолкался ещё по многолюдному в это время магазину, пофыркал, рассматривая некоторые товары и цены на них, и решил считать водку не виновной. И там, у Крепости, и здесь были обыкновенные люди, а не черти, как должно было бы быть, и потом, всё, что с ним было, как раз произошло на трезвую голову, хотя и больную после вчерашнего приёма.

Вывод позабавил его. И трезвому, оказывается, может показаться чёрте что.

После прогулки подъём по лестнице подъезда измучил его. В почтовом ящике лежала газета. Он развернул её в кабине лифта на последней странице. Здесь печаталось продолжение репортажа Крепость в горах. На стене кабины на уровне глаз красовалась надпись коричневым фломастером: – крепись, друг…

В квартире тихо, душно, неуютно. Когда подходил к своей двери, вокруг плавали зажигающие аппетитные запахи; у него же в квартире и на кухне витал нейтральный дух пустого пространства.

Прихватило его, когда Он разул лишь левую ногу и со сладострастием пошевелил освобождённую из тисков ботинка пальцами.

Пуклик стоял в небольшой толпе сосредоточенно сумрачных людей. Рубахи на нём не было. Сыромятный ремешок, поддерживающий не его короткие штаны под молочно-белым шаром живота, приспущен.

Перед ними – шаг в одну сторону, шаг в другую – ходил суровый подтянутый Кутя и визгливо выговаривал:

– Посмотрите только на себя! Толстые… жирные… ослабленные… Пузом Крепость не возьмёшь! – повысил он голос до крика. – Пухлой рукой за каменную чечевичку не удержишься! Усталостью не победишь! Потому… Начнём с самого простого. С бега.

Он усмехнулся нехорошо, вглядываясь в лица притихших слушателей. У Пуклика от слов Кути и его усмешки похолодела кровь в жилах. А Кутя позвал:

– Пошли!.. Бегом. Бегом!

Все побежали. Пуклик будто бы колыхнулся вслед, но с места не сдвинулся. Даже во сне ему лучше не бегать. Однако его размышления о сновидении были жестоким образом прерваны болезненными ударами под зад. За промедление, стало быть.

– А ты чего? – рявкнул Обжа. – Догоняй! – и добавил ещё раз.

Кутя легко бежал впереди. За ним валкой жалкой группой тянулись туши сопящих и хрипящих персонажей этих диких бегов. А позади бегущих резвился Обжа, поддавая ногами и руками отстающим.

Горизонт перед глазами Пуклика поплыл кровавой оковкой. Рядом задыхались сотоварищи по превращению, некоторые падали, их с побоями поднимал Обжа.

Да что же это творится? – бессильно вскипало под самым сердцем. – Зачем я бегу? Почему я бегу? За что меня бьют?

Едкий обильный пот облил Пуклика целиком, словно ливень, рухнувший с небес. В горле, казалось, торчала раскалённая кочерга, и ею кто-то неосторожно пошевеливал. Сердце приготовилось выпрыгнуть из тела, чтобы не испытывать его бешеных потребностей.

Умру! – теплилась мысль в загнанном сознании, борющемся за выживание подчинённого ему организма.

Всё! – понял Пуклик, падая и проваливаясь в бесчувствие. В разорванную грудь со свистом входил воздух, но его не хватало.

– А-ххо!.. А-ххо!.. – хрипела грудь.

Он лежал выхваченной из воды рыбой в прихожей своей квартиры, одетый в плащ, обутый в один ботинок. От пота мало что не натекла лужа. Вся одежда промокла насквозь.

Упираясь в скользкий пол дрожащими от слабости руками, раздираемый кашлем, Он с неимоверным усилием перевернулся со спины на бок и сел. В голове, беспомощно падающей на грудь, клубился туман страшной обиды. Он заплакал, закашлялся. В груди и в горле застрял сильно нагретый металлический стержень и мешал дышать и глотать.

Не было сил подняться на ноги. Он пополз на четвереньках к ванной комнате. С трудом, стеная, надсадно кашляя и отлёживаясь, стащил с себя всю одежду, пустил горячую воду, перевалился через край ванны и притих. Спустя несколько минут Он уже блаженно внимал тому, как восстанавливается дыхание, хотя боль в груди не проходила, как отходят ноги и начинают повиноваться ему.

Закрывая воду, вспомнил о купленной водке. Перегнулся через бортик ванны и нащупал в кармане сброшенного на кафель плаща бутылку.

Через час пьяный и голый сидел на кухне, ел холодную, оставшуюся после вчерашнего ужина, картошку, откусывал колбасу прямо от куска и вперемешку запивал всё это горячим чаем.

Разогретый и сытый прошлёпал по полу, забрался в постель и заснул без мыслей, воспоминаний и обид, словно кто его обвёл, как говаривали в старину, мёртвой рукой…

Среди ночи его подняли пинками и резким голосом.

Глаза не открывались, бёдра, поясница и икры болели острой болью. Пытаясь встать, Он почти рыдал, не понимая кому понадобился, за что бьют опять. Тем временем его бесцеремонно встряхнули, отбирая последние силы. Голос Кути зло и надрывно прозвучал над самой головой:

– Пуклик!.. Ты?.. Пьяный?.. Этого я не прощаю… Обжа!.. Готовь бочку и катай его за провинность.

Невидимый Обжа залился идиотским смехом.

Вблизи, разрывая темноту, под свежим ветром колыхалось пламя жаркого костра. А Пуклика, который до сих пор не соображал, что с ним происходит, грубо схватили и толкнули головой в положенную на бок большую бочку. Он вдохнул стойкий запах пива и упал, стукнувшись головой о днище. Бочку покатили.

Вначале он упирался, сопротивлялся и ощущал удары локтями и головой, потом потерял сознание.

Будильник – самое злое изобретение человечества – звонил до того, пока Он не пришёл в себя со сна.

Проснулся, как с горы скатился.

Лучше бы не просыпался! Не было сил даже стонать.

Как и что Он думал о необходимости встать с постели, можно написать рассказ-вопль; сам подъём достоин повести-боли, а утренний туалет – по меньшей мере, драмы. Из таинственной глубины зазеркалья на него глянуло незнакомое лицо пережившего страшное несчастье человека: ввалившиеся подёрнутые мутью, как немытые сливы, глаза, синяки на скулах, ободранный и всё ещё кровоточащий нос, помятые и расставленные парусами быстроходного клипера уши…

– Как же я пойду на работу-у?..

Взвыл Он со страху в голос, потому что постоянное и неукоснительное соблюдение трудовой дисциплины служило для него тем якорем-мертвяком, который ещё удерживал его в коллективе. Хотел этого последний или нет. А дело своё он знает и выполняет. Но опоздай или не приди Он на работу без уважительной причины, а похмелье самая разнеуважительная, и ему нечем будет крыть козыри-наскоки тайных и явных недругов.

Следующая мысль была куда счастливее: – Сегодня же суббота!

Тут же появился недоумённый вопрос: – Зачем же я вчера завёл будильник?

Сколько не думал о будильнике, ничего вразумительного припомнить не мог. Память зашла в такие потёмки, что, казалось, и не вернётся оттуда. Должно быть, завёл пружину по инерции, на ночь глядя, ведь делал это каждый вечер. Вспоминай, не вспоминай, а в голове – хоть постучись ею обо что монолитное – ничего путного, лишь одна боль.

Попил чаю и снова завалился на кровать. Только к вечеру пришлось встать, одеться и сходить в магазин купить кое-какой еды. В магазине долго простоял в раздумье у винного отдела, невесело вспоминая запавшие в сознание слова и реализованные угрозы Кути.

Бутылку всё-таки взял. И повеселел. Показалось, как будто лихо перешагнул какой-то важный рубеж, за которым всё, что осталось, представлялось теперь простым, неважным и не страшным. И даже боли прошли.