Читать книгу: «Земля последней надежды – 2. Время рыжего петуха. Всеслав Чародей 2.2», страница 3

ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ
БОГИ ИХ ОТЦОВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
В ТИШИНЕ

1. Кривская земля. Озеро Нарочь. Сбегова весь. Зима 1066 года, грудень

Зима.

Хотя какая там пока что зима – грудень на дворе. А только на осенние Деды навалился мороз, а сразу после того густо, хлопьями, повалил снег, укрывая озябшую закаменелую от мороза землю. Загудели в вершинах деревьев тяжёлые ветры, затянули снежной пеленой лесные просеки да поляны, наметая сугробы и снеговые шапки на соснах и ёлках.

Мело пять дней.

Мело так, что не видно было белого света.

И стихло так же внезапно, как и началось – бывалые люди, старики ждали, что после того, как водится в грудень по осени падёт оттепель, но снег лежал и не думал таять. Морозило так, словно стоял уже не грудень и не студень даже, а сам просинец.

«Не к добру это, – шептались старики. – Быть большой войне, быть большому разорению.

Но в такое верят только умудрённые жизнью старики, те, кто повидал многое, страдовал в полях и сражался на ратях.

Молодое сердце не верит в худшее.

Снег весело свистел под лыжами.

Невзор скользил по зимнему лесу, топча новую лыжню и не забывая то и дело сторожко оглядываться по сторонам – как же без того. Хотя, впрочем, озирался он больше по въевшейся в кровь привычке – шнырявший опричь по кустам Серый никого не подпустил бы к своему хозяину и другу.

Вот и сейчас пёс вынырнул из-за густого чапыжника, весело глянул на хозяина, глухо гавкнул – лаять Серый почти не умел. Невзор подкатился к псу, присел, запустил пальцы в густую тёплую шерсть.

И что бы я без тебя делал? – подумал с прихлынувшей вдруг благодарностью. Трудный и долгий путь показался бы ему ещё труднее и дольше без Серого, который охранял и грел его на ночёвках.

– Что там, Серый? – пёс беспокоился, то и дело оглядываясь. – Что там, пёсик?

Серый чуть взвизгнул, радостный от того, что хозяин его понял. Вырвался из рук Невзора, отскочил в сторону, вильнул косматым хвостом, словно приглашая его за собой.

– Нашёл что-то? – Невзор усмехнулся. – Ну пошли посмотрим.

Идти пришлось недолго – Серый выскочил на опушку бора и остановился, приподняв лапу и беззвучно показывая белые клыки, способные одним махом перекусить руку взрослого мужика. Остановился и Незвор, разглядывая пустую поляну.

Странная это была поляна – что-то тут было не так… Невзор даже не мог понять – что именно. Из высоких сугробов подымались столбы дыма – казалось, тут живут люди. Не в домах, а в каких-то норах…

– И куда это меня занесло? – ворчал Невзор недовольно себе под нос, завязывая ремешок на лыже и исподлобья поглядывая на дымящиеся сугробы.

И впрямь – за полгода обучения в войском доме в эти края ему забираться ещё не доводилось, и если бы не испытание, то вряд ли он набрёл бы и на эту вёску.

Да и откуда она вообще взялась? Невзор готов был поклясться, что ещё в позапрошлом году, когда они с отцом где-то в этих местах охотились, здесь не стояло ни одного дома, не подымалось ни одного дыма…

А может это и не дома?

И не вёска совсем?

Может, нечисть какая живёт?

Невзора невольно пронзило страхом – всё же таки деды миновали, а до Корочуна долго, нечисти самый разгул, да и нежити – тоже… хотя… дымы ведь, а дыма без огня, известно не бывает… а нечисть и нежить от огня бежит…

Да и Серый бы тогда сюда не сунулся ни в коем разе!

Невзор с досадой плюнул в снег, так ничего и не решив, выпрямился и вгляделся пристальнее – напрямик или обойти?

Больше седмицы тому, сразу после того, как стихла метель, словно того и дожидался (хотя в иное время никакая метель альбо мороз не могли помешать Старым дать трудное задание своим ученикам – должно быть, всё-таки чего-то иного выжидали Старые) Наставник Ясь сказал четверым новикам – Невзору и ещё троим таким же молоденьким:

– Возьмёте лыжи и пойдёте на четыре стороны. У каждого будет бересто, на котором показано, как найти оставленные мной ухоронки. Что в ухоронках – не скажу, поймёте сами, как найдёте. Возьмёте то, что спрятано и принесёте сюда, в войский дом. Сроку вам – десять дней. Кто прибежит первым – того на седмицу домой отпущу.

– А… – заикнулся кто-то.

– А кто не поспеет – понял Старый, – тому после две седмицы на поварне репу чистить да котлы отмывать…

– А… – не унимался любопытный новик.

– А кто вовсе ухоронку не сыщет, – отрубил Наставник Ясь, – так тот лучше пусть сразу домой ворочается, таким раззявам здесь делать нечего!

Новики поняли урок и повесили носы.

Кому куда идти – конались по ратовищу копья. Невзору выпало идти на север. Бересто привело его к самой литовской меже, где в дубовом дупле он и сыскал Ясеву ухоронку – мечевую подвеску в виде наконечника стрелы. Но искал слишком долго, и теперь время поджимало – боялся не поспеть до назначенного срока. Потому и срезал крюк через болота и неведомый дотоле лес.

Срезал, называется…

Решась, наконец, Невзор снова сплюнул на снег, для чего-то внимательно проследил, как замерзает свернувшаяся шариком слюна, сильно оттолкнулся ратовищем короткого копья и заскользил по пологому длинному склону к дымящимся сугробам.

И уже на ходу понял, ЧТО странного в этой вёске.

Тишина. Она была почти полной.

Не лаяли псы, всего раз замычала корова, не ржали кони.

Тихо было среди этих сугробов.

Невзор выкатился к крайнему сугробу и остановился, упираясь ратовищем в снег. Ожидал непонятно чего.

Серый вдруг насторожился и снова беззвучно оскалился. Чуть скрипнула дверь и из-за ближнего сугроба возникла – не вышла, а именно возникла, словно блазень-призрак – молоденькая девушка, почти девчонка. Увидела Невзора и замерла, не отрывая глаз.

Мальчишка замер тоже. А Серый вдруг улёгся на снег и спрятал морду меж лап – стало быть, и беспокоиться нечего.

Девчонка была хороша. Узорная бледно-зелёная рубаха, крашеная плауном, с красно-золотистой вышивкой, клетчатая понёва, овчинный полушубок нараспашку, шапка с бобровой опушкой… Круто выгнутые густые брови, пронзительные серые глаза, тонкий прямой нос и – длинная коса из-под шапки.

Несколько мгновений они глядели друг на друга, потом девчонка спросила:

– А ты кто такой?

– А ты? – не остался в долгу Невзор.

– Я первая спросила! – девчонка топнула ногой, хмуря брови – видно было, что она не в духе. – Отвечай, блазень!

– Я – блазень? – Невзор не знал, смеяться ему или злиться.

– А кто же?! – ворчливо бросила девчонка. – Может быть, я?!

– А чего же? – новик усмехнулся. – Я в позапрошлом году здесь с отцом проходил, никакой вёски не было…

Казалось, она готова засмеяться… но тут же это предчувствие куда-то сгинуло – девчонка нахмурилась ещё больше, теперь казалось, что она вот-вот заплачет, словно слова Невзора что-то ей напомнили. Что-то страшное.

– А ты за оберег подержись, – враждебно посоветовала девчонка. – Глядишь, глаза-то и разуются, тогда и увидишь кое-что…

Невзор невольно взялся за серебряный оберег на груди – громовой цветок в круге.

– И выматериться не забудь, – бросила девчонка.

Да она же просто смеётся над ним! Невзор грозно засопел и двинулся вперёд, она отскочила мало не на сажень назад, но убегать не стала – прыжок её плавно перелился в какое-то более грозное движение – и вот она уже как дикая кошка ждёт его нападения, чтобы вцепиться ему в глаза…

И ведь вцепится, пожалуй… и неведомо, за кем тут будет верх…

Серый открыл глаза и насторожил уши, но голову с лап не поднял, словно говоря – чего на пустом месте беспокоиться?

Невзор озадаченно остановился – хорош он будет, если увидят, как он дерётся с девчонкой…

– Да брось ты, – сказал он неуверенно…

Она, наконец, улыбнулась, но как-то неуверенно, словно её много и жестоко обижали… и теперь она боится верить людям… возможно, так оно и было.

– Меня Невзором зовут, – сказал он, всё ещё колеблясь, говорить ли правду иль всё же поостеречься. – Говорят ещё, будто я – сын гридня Несмеяна…

– А здесь чего делаешь? – всё ещё недоверчиво спросила девчонка. Она опустила руки, и тут только Невзор заметил, что из её кулака торчит длинное лёзо чуть изогнутого ножа.

Ого! А пчёлка-то с жалом!

Зато уж точно не нежить – куда нежитижелезное оружие в руках удержать?

– Иду, – фыркнул он. – Мне к Нарочи надо.

Несколько мгновений девчонка разглядывала Невзора, потом решительным движением спрятала нож. Видимо, поверила. Серый опять закрыл глаза, уши пса снова обвисли.

– Меня Красой звать… говорят, я была дочкой Неклюда-огнищанина…

Невзор вмиг ухватил главное.

– Была?! – вырвалось у него. В следующий миг мальчишка прикусил язык, но было поздно – лицо девчонки скривилось. Но миг – и она справилась с собой.

– Была – кивнула она почти спокойно, и голос её почти не дрожал… – Потому как нет его больше…

Новик закусил губу.

– Сбеги мы, – добавила девчонка. – От Плескова…

Невзор молчал. Вспомнились рассказы отца про то, как провожал в эти вот самые края плесковских сбегов, как на Нарочи поселились… мог бы и раньше вспомнить, память-то не вовсе дырявая. Вот небось на том самом берегу отец с Витко братались, кровь смешивали два года тому. Так вот кто эта девчонка!

Вспомнилась тишина в вёске. Что, неужто за два года ни в едином доме ни единого пса не появилось? Странные какие-то…

– Ладно, – бросила Краса, опустив голову… – Ты на меня не сердись, Невзоре? Есть хочешь, небось?

И когда это вой отказывался от еды? И Невзор, хоть и не вой ещё, а тут же ощутил, как у него бурчит и тянет в животе, и вспомнил, что в заплечном мешке осталась только горбушка зачерствелого хлеба и ломоть копчёного сала, а бежать ещё весь день.

Но просить еду у сбегов, которые сами с хлеба на квас перебиваются… Совесть не дозволяла.

– Погоди немножко, – кивнула Краса, правильно всё поняв. Крутнулась на месте, взметнув подолом понёвы и полами полушубка, и снова скрылась за сугробом.

Ждать пришлось недолго. Не успел бы Невзор сосчитать до двадцати, как она снова появилась:

– Вот, держи, – в руках у новика вдруг оказался ещё тёплый пирог, вкусно пахнущий печёной рыбой. – А то может, зайдёшь… передохнёшь мал час?

Несколько мгновений он и вправду думал – а то зайти? Но время поджимало…

– Нет, – мотнул он головой, жуя пирог. – Спешить надо…

Разломил пирог пополам, протянул половину Серому. Пёс оскалил страшные клыки, Краса ойкнула и попятилась. Но Серый только весело ухмыльнулся широко раскрытой пастью и осторожно взял пирог из руки хозяина.

Невзор откусил кусок, прожевал. Краса торопливо протянула ему глиняную чашу с дымящимся горячим сбитнем… Глотнул… сбитень дымящейся волной прокатился по жилам, заставил каждый сустав заиграть и напрячься… теперь и бежать будет легче.

– А вы где тут живёте-то? – спросил он, чтобы не молчать, и снова откусил кусок. – Я сначала думал – в норах, что ли?

– В землянках, – грустно ответила девчонка. – Человек по двадцать в каждой…

– Хм, – сказал новик, чуть было не подавясь. Вообще-то они в войском доме тоже спали все вповалку в одной горнице, и только Старые жили в отдельном доме в два яруса. Да ещё в другом доме, длинном, по самый князёк засыпанном землёй – шептались, что первый наставник здесь был из урманских земель, вот он построил такой дом, на свой, северный, лад – жили семеро воев, помогающих Старым в наставлениях. Только одно дело – два десятка молодых парней, почти что и мальчишек ещё… а другое – несколько взрослых семей… хоть даже и родня друг другу… родовичи.

– Вас так много? – удивился он. – Отец говорил – всего десятка с два.

– Отец? – Краса непонимающе подняла бровь, и Невзор аж залюбовался – на диво хороша была девка. И впрямь – краса.

Длинная, в мужскую руку толщиной, золотая коса ниже пояса падает из-под тёплой суконной шапки. А васильковые глаза – словно небо в яркий июльский день. Округлое лицо с жёсткими скулами, светлая кожа и густые брови, серьёзный взгляд из-под длинных ресниц и гибкое тело под серой суконной свитой. Тонкий прямой нос с лёгкими и тонкими вырезными крыльями над полными тёмно-вишнёвыми губами.

Всё, брат, – молча сказал себе Невзор, – всё, пропал ты. Пропал вовзят. Он теперь точно знал, то ему жизнь – не в жизнь без неё.

– Эээй! – засмеялась (видно было, что в отвычку ей смеяться) Краса. – Ты онемел, что ли?

– Онемел, – признался Невзор.

– Отец-то твой при чём, спрашиваю?

– Так он вас сюда и провожал два года тому, – быстро пояснил Невзор, вспомнив, наконец про то, что ему надо спешить. – Несмеян-гридень, помнишь, может?

Краса только покачала головой, невестимо с чего отводя глаза, словно вспомнив что-то неприятное.

– К нам после ещё три ватаги сбегов прибилось, таких же, как мы, – пояснила она нехотя. Заметив что-то в поведении Невзора, спросила прямо. – Спешишь, что ли?

– Спешу, – вздохнул он и пояснил. – Служба.

Поспешно дожевал остатки пирога, допил сбитень.

– Воля богов да будет над этой кровлей, – сказал он, кланяясь. – И тебе благо дарю, дева Краса…

Она невольно покраснела – такими словами с ней ещё никто и никогда не говорил. Сварливость и неприязнь в её взгляде таяли на глазах.

– Уходишь? – спросила она чуть ли не с грустью.

– Надо, – коротко ответил Невзор. – Но я ещё ворочусь, будь уверена…

– Да уж, верю! – бросила она вдруг всё тем же сварливым голосом. Словно скурату ласковую сбросила. Словно он её обидел чем…

Новик коротко усмехнулся…

– Будь здорова, славница! – бросил он, уже не обращая внимание на сварливость девчонки – теперь-то он знал, что это всё – не настоящее. Оттолкнулся ратовищем и заскользил по снегу. На бегу оборотился – Краса всё ещё смотрела ему вслед – махнул рукой, и скрылся за стеной закуржавелого чапыжника.

Краса долго ещё смотрела вслед насмешливому и немногословному мальчишке. И только когда он пропал за чапыжником, когда он уже не мог её видеть, махнула ему вслед рукой. Поворотилась и пошла обратно к скрытому под снегом жилью.

Оттуда, из отворившейся в сугробе двери, уже глядело любопытное лицо Улыбы.

– Кто это был? – спросила она, глядя вслед мальчишке и щурясь от блестящего на солнце снега.

– Да так… никто, – задумчиво ответила Краса. – Человек прохожий.

– Э, Красушка, да ты ведь улыбаешься, – вдруг рассмеялась Улыба. Вестимо, сама-то она улыбнуться никогда не откладывала, потому Улыбой и прозвали. – Ай, Краса!..

А Краса и впрямь улыбалась – не впервой ли за эти два года, что миновали с разорения вёски «мстиславичами». От чего улыбалась – и сама не ведала.

2. Кривская земля. Мядель
Зима 1066 года, грудень

В кривской земле – зима. Трещат от мороза деревья, спят под сугробами и тонким льдом гиблые болота, дремлют под снеговыми шапками деревья – зима.

Звонкой переливчатой трелью разливается по лесу перезвон бубенцов на конской сбруе. Быстро бегут по лесу пароконные сани-розвальни, а в них – четверо богато одетых кривских весян. Хоть и близко Мядель от Нарочи, а всё одно – ради такого дела пешком идти невместно. Надо, чтобы все видели и слышали – кто едет да куда. И чтобы поняли – зачем.

А едет староста Ока из Нарочи с сыном Корнилой и двумя друзьями. Едет сватать за сына Гордяну, дочку Мураша, старосты мядельского.

Жмёт недовольно губы Ока да ничего не поделать – сыну вожжа под хвост попала. Скажи на милость, словно околдовал его кто – после вешнего Ярилы сын про своих, нарочских девчат и слышать не хочет, ни на одну не глядит, у наречённой своей прежней обручье дареное обратно стребовал, помолвку разорвал, позор девичий презрев, сразу целому роду в душу плюнул. А за родом тем в погосте сила немалая. Сверх того, ни Гордяна, ни отец её, Мураш, ни весь Мядель – не крещены до сих пор. Ни во что стали ни отцовы прещения, ни материны уговоры. Въяве помнит староста слова жены:

– Не дозволю! На язычнице жениться, мало не на ведьме! Нет на то моего добра! Бог не попустит!

Бог, однако же, попустил.

– Едут, едут!! – пронеслось по Мяделю. Мальчишки бежали вдоль улицы, вопя изо всех сил. А кто едет, и куда едет – про то и без них ведомо.

Гордяна глядела на выходное платье, лежащее на лавке, как на живую змею. Мать бросила поверх платья праздничную головку, шитую речным новогородским жемчугом – не бедно жили в Мяделе, совсем не бедно. Мураш, отец Гордяны, мало не в первых охотниках в округе ходил, было на что и жемчуг наменять, и серебро.

– Надевай, – материным голосом можно было бы заморозить всю Нарочь, если бы озеро уже не замёрзло по осени.

Гордяна молчала, закусив губу, теребила рукава платья, терзала твёрдыми похолоделыми пальцами плетёный пояс.

– Надевай, – повторила мать, вытягивая из сундука шитый серебром тонкий кожаный поясок с пристёгнутыми кожаными ножнами – и к праздничному, и к выходному, и к обыдённому платью русские женщины, словенские женщины, стойно мужчинам, вослед мужчинам, носили с собой ножи. Не ради выхвалы войской, ради чести человека вольного. Да и так-то сказать – нож ведь в любом деле первая подмога.

Зарежусь, если силой нудить станут, – как-то безучастно, отрешённо подумала Гордяна, глядя на ножны остановившимися глазами. Мать, верно, что-то поняв, ахнула и прижала пояс к груди.

– Дитятко, – только и вымолвить смогла пожилая Милава, враз как-то осунувшись.

– Сговорили уже, мамо? – безжизненно белыми губами почти неслышно спросила девушка.

Милава молчала. Потупилась. Да и что тут говорить – и так всё ясно.

– И меня не спросили?.. – в голосе дочери звякнули слёзы.

– Честь-то какова, доченька, – чуть слышно сказала мать.

– Честь, – горько прошептала девушка, опуская глаза. – Честь…

– Род знатный, Гордянушка, – сказала мать совсем уж потерянным голосом. – И богатый…

– Да жить-то не с родом! – перебила Гордяна. – И не с пенязями да мягкой рухлядью!

– Не с родом, доченька, но в роду, – строго выпрямилась мать. – А чем же тебе Корнило плох?

Плох? Или хорош?

Гордяна и сама не могла сказать, чем ей Корнило не по нраву.

– За христианина идти, мамо? – дочь пустила в ход последнее своё оружие. – Креститься? В церкви венчаться? Богов родных да дедов отринуть и позабыть?

Милава топнула ногой.

– Всё у тебя отговорки! – крикнула запальчиво. – Знаю я, кто у тебя на уме!

Гордяна едва заметно усмехнулась. А чего же и не знать-то? Всем ведомо, кто у неё на уме – всему Мяделю и всей Нарочи, после Купалы-то…

– Да ведь старый он, дочка! – хрипло и с отчаянием сказала мать. – Он же меня всего на восемь лет младше!

– Нету лучше него, – сказала Гордяна тихо.

– Так ведь женатый он, Гордянушка! – совсем уже упавшим голосом сказала Милава.

– Меньшицей за него согласна, – упрямо сказала дочь, глядя куда-то себе под ноги.

– Бесстыдница! – мать едва удержалась, чтобы не плюнуть на пол.

– Так Лада велела, мамо, – всё так же тихо сказала девушка. – И кто же мы, чтоб спорить с волей богини?

Мать гневно поджала губы. Тут мерялись враз две силы – сила родовой старшины, воплощённая в многовековом укладе, в передаваемых через сотни и тысячи поколений заветах и заповедях, и сила любви, воля богини, ломающая все препоны и преграды. И неведомо было, кто одолеет, ибо и богам не всегда подвластны законы.

– Надевай, – всё так же тихо, но твёрдо велела мать, бросая пояс поверх платья и головки. – Не позорь рода своего.

И тогда Гордяна поняла, что она ничего не сможет изменить.

Ничего.

В ворота, как водится, пропустили только сватов – Оку со товарищами, а наладившийся следом Корнило натолкнулся на груди четверых молодцов – друзья и родичи Мураша не сплоховали, не допустили бесчестья. Старостич собрался было обидеться, но раздумал – вовремя вспомнил обычаи.

Сваты входили в горницу, степенно обивая в сенях снег с сапог – ради такого случая надели лучшую сряду. И сапоги – мало не боярские, зелёного сафьяна, шитые цветной ниткой. Шубы – медвежьего, лисьего и волчьего меха. Шапки, крытые цветным сукном.

Отец Гордяны, Мураш, уже ждал в красном углу. Праздничная рудо-жёлтая рубаха, штаны синего сукна, сапоги – хоть и не такие богатые, как у Оки и его друзей, но тоже не последней выделки. Борода гладко, волосок к волоску, причёсана, шитый серебром кожаный пояс. Понятно, и Мураш тоже знал, для чего пожаловали знатные гости, и только притворялся, будто не понимает – так того требовал обычай, надо было соблюдать лицо.

Гордяна, трое подружек и мать укрылись в бабьем куте, поблёскивая оттуда любопытными глазами.

– Пожалуйте, гости дорогие, – широко повёл рукой Мураш, указывая на укрытые медвежьей шкурой лавки.

– А не с простом мы к тебе, Мураше, – отдуваясь, выговорил Ока. Сел на лавку, расставив ноги в расписных сапогах, утёр красное с мороза лицо. Остальные гости уселись рядом – скидывать шубы пока что никто не спешил.

Мураш повёл бровью в сторону бабьего кута – из-за печи вышла-выплыла Гордяна с деревянной тарелью в руках. На тарели – четыре дорогих каповых чаши. По горнице пахнуло мёдом и мятными травами. Мураш и сам невольно залюбовался дочерью – в праздничном наряде, в дорогой головке жемчуга и серебра, в сканых серьгах, колтах и обручьях синего стекла Гордяна, казалось, плыла над полом – чаши на тарели даже не дрогнули. «Перед старыми людьми пройдусь белыми грудьми». Ока и его друзья загляделись, невольно завидуя Корниле. Невольно как-то забылось и то, что и род не излиха знатен, и то, что и сама невеста – а мысленно они уже называли её только так! – и вся её родня не крещена.

Только бледна была очень, краше в домовину кладут.

Девушка плавно поклонилась гостям, поднесла угощение. Дождалась, пока угостились все четверо, вновь поклонилась, ещё раз прошлась по горнице и скрылась за печью, напоследях одарив отца взглядом, исполненным такой горечи, что у Мураша невольно заныло сердце, и он усомнился – а верно ли делает?

Гости утирали усы и бороды, довольно крякая – мёд в доме Мураша был крепок и заборист. Скинули на лавку дорогие шубы.

– Тут, друже Мураш, дело такое, – шумно вздыхая, сказал Ока. – Слышал я, что у тебя товар дорогой имеется… ну а у меня на тот товар купец сыщется – купец знатный, богатый да тороватый…

Слово было сказано.

Выждав несколько времени, Корнило решительно стукнул в ворота кулаком.

– Кого Велес принёс? – послышалось из-за воротного полотна. Корнило невольно вздрогнул, чувствуя, как холодит на груди кожу серебряный крестик. Усомнился на миг – то ли делает. А голос за воротами продолжал. – Чего надо?

– Впусти! – потребовал Корнило, уже чуть подрагивающим от обиды голосом.

– Выкуп! – нагло заявили из-за ворот.

– Будет вам выкуп, – посулил Корнило.

Не зря припас тороватый Ока с собой мешок с печевом да укладку с серебром – пригодилось на угощение да дары. Не дожидая свадьбы, ещё на сговоре изрядно подоят сватов дружки да подружки семьи невестиной. Ступая через сыплющиеся под ноги горячие угли – запасли заранее! – Корнило дошёл по двору до крыльца, ступил на нижнюю ступень – считай, что в дом вошёл.

Вошёл в тот самый миг, когда было сказано про купца и товар – словно подгадал. А может, и подгадал, кто его ведает.

Гостя провели к сватам, усадили ближе к красному углу.

Словно сквозь сон Корнило слышал, как одаривал отец пряниками девушек, подружек невесты, что вцепились в рубаху и косу Гордяны – не пустим-де. Любовался, как метёт веником скатный жемчуг по полу его ненаглядная любовь.

И словно в тумане вспоминался ему тот вечер вешнего Ярилы, когда ему словно впервой бросилась в глаза до сих пор как-то не особенно заметная краса Мурашовой дочери.

Парни тогда мало не силой сговорили его пойти на игрища к Мяделю – Корнило верой отговаривался, бесовские-де игрища, так сам епископ Мина сказал в Полоцке. На деле же ему просто было лень ноги бить по лесным тропам.

Но друзья его всё же сговорили, и он не пожалел…

А потом случилось Купалье, и Гордяна вдруг отдала венок чужаку, мало того – на семнадцать лет старше себя. Околдовал её кто-то, что ли?

Очнулся Корнило оттого, что отец чуть толкнул его локтем в бок. Не вдруг и осознал, что сейчас не лето, и не изок-месяц, а самое начало студня, и за стенами избы – зима, сугробы и мороз.

Пришло время дарить подарки.

Отцу Гордяны, Мурашу, Корнило вложил в руки знатной работы зверобойный лук и тул, полный белопёрых стрел – знал, чем угодить первому охотнику округи. Клееные из нескольких слоёв разного дерева кибити лука с жильными и роговыми накладками, неразрывная тетива из лосиных жил, украшенные бисером налучье и тул. Дорогой подарок, кто понимает – у Мураша враз загорелись глаза.

Хозяйка дома, Милава, приняла от жениха – теперь и Корнила всяк про себя уже именовал женихом! – серебряные колты с узором из солнечных крестов. И запах дорогих духов тонкой струйкой тянулся из хитрых горловин.

И, наконец, Корнило подошёл к самой Гордяне, роняя на пол опустелый мешок. И на свет явились витые обручья – кручёные пучки тонкой серебряной и золотой проволоки с едва заметными смарагдовыми глазками застёжек.

Девушки-подружки завистливо затаили дыхание. Корнило застегнул обручья на запястьях невесты, глянул ей в глаза. И поразился – в глазах Гордяны стоял туман – не понять было, что там. То ли радость, то ли печаль.

Теперь был черёд невестиного отдарка.

Нетвёрдо ступая, точно пьяная, девушка ушла в бабий кут, скрылась за печью, провожаемая жадными взглядами сватов. Прижалась спиной к печи – матушка, не выдай!

Вот и всё! – сказал кто-то внутри неё. Вот и кончается твоё девичество. И прощай тот миг в купальскую ночь, когда воля Лады, казалось, посулила ей что-то иное.

Взгляд Гордяны прикипел к брошенной на лавку дорого вышитой рудой рубахе. А при рубахе – плетёный из золочёных шнурков пояс с кистями. Рубаху купила мать на менском торгу. Летом купила, сразу после Купалы.

Знала уже тогда?!

Сейчас она, Гордяна, возьмёт эту рубаху и этот пояс.

Выйдет к гостям.

Поднесёт и подаст рубаху Корнилу.

И это будет означать согласие.

Через месяц будет свадьба.

Рука Корнила срежет её косу и принесёт выкупом в дом Мураша.

А голова Гордяны навсегда спрячется под рогатой кикой – наверное, тоже недешёвой.

Корнило ей даже нравился когда-то… Но потом пришло Купалье, – и встретился Несмеян.

Девушка беззвучно плакала – слёзы крупными горошинами катились по щекам. В горнице хмыкали и покашливали гости – невеста задерживалась уже сверх приличий. Озабоченная, заглянула в бабий кут мать.

– Девонька…

Гордяна злобно мотнула головой – метнулась над плечом толстая золотистая коса.

– Скажи, сейчас выйду!

Милава быстро-быстро закивала, исчезла – в горнице послышался её певучий голос, и недовольное ворчание смолкло: невестины слёзы – дело святое.

Гордяна перевела дух, плеснула в лицо водой с рукомоя, стряхнула капли с кончиков ресниц. Замерла на миг, глядя на своё дрожащее отражение в лохани, мотнула головой, решаясь, перевела дух. Рывком содрала с запястий обручья, шмыгнула носом, утишая последние слёзы, и шагнула в горницу, обрывая голоса. Уронила обручья на пол и сказала безжизненным голосом, видя уже, как пропадает улыбка с помертвелых лиц Корнила и отца:

– Замуж не иду!

Сваты уезжали, как оплёванные.

Никто не скалил над ними зубов, никто не потешался и не показывал пальцем, но ощущения у них были именно такие. А особливо – у Корнилы.

Опустив голову, бледный как смерть, несостоявшийся жених неотрывно глядел в меховую медвежью полсть саней, словно хотел там увидеть что-то важно для себя, словно резы какие тайные от Велеса самого разглядеть пытался или послание от самой Лады.

Впрочем, он был христианин, и никакие языческие демоны помочь ему не могли, пусть даже Гордяна и её родичи и звали тех демонов богами.

А не отвергнуться ли от веры христианской? – возникла вдруг крамольная мысль. – Может, язычником-то Гордяна его скорее полюбит?

Подумал – и сам испугался.

Бесовское наваждение эта любовь!

Рука сама вздёрнулась, кладя крёстное знамение, Корнило поднял голову и встретился глазами с НЕЙ – Гордяна стояла на крыльце отцовского дома и глядела на него. Ни торжества, ни насмешки, как ожидал Корнило, не было в её глазах. Девушка смотрела так, словно просила прощения, и это для Корнила было больнее всего. Он скрипнул зубами, словно обещая себе что-то важное, и снова уронил голову, отводя взгляд.

– Вы уж простите, гости дорогие, – неуклюже сказал, стоя в воротах, отец Гордяны, Мураш. И впрямь, станешь тут неуклюжим, будь ты хоть первым охотником в округе, хоть распервым, хоть вовсе единственным – не враз и поймёшь, как говорить со сватами, которым твоя дочка отказала уже после того, как ты сам согласился на всё и даже дары принял. Клял себя Мураш за поспешное согласие – понадеялся на послушание дочкино.

Поклонился, снова прося прощения.

Ока гордо задрал голову, не удостоив Мураша даже и взглядом, (сейчас он уже не помнил, как сам ругал сына за то, что тот хочет жениться на язычнице!) хлестнул коня кнутом. Розвальни сорвались с места, конь вспахал сугроб крутой грудью в расписной сбруе и вынес сани на дорогу.

Мураш несколько мгновений смотрел им вслед. Нехорошо уехали сваты, не было бы беды какой. Но постепенно возмущённая гордость взяла в нём верх над досадой и опаской.

Его род ничуть не ниже рода нарочского Оки! А предок Мурашов в здешних лесах даже раньше поселился! Так чего же тот Ока чванится – ишь даже слова сказать на прощанье не возжелал! Эка невидаль – девка отказала!

Лёгкая, почти невесомая рука легла на плечо Мураша. Не оборачиваясь, он угадал Гордяну. Дочь подошла вплоть, уткнулась носом в плечо отцу.

– Да… заварила ты кашу, дочка…

– Прости, батюшка, – в голосе девушки звенели слёзы. – Не могла я иначе.