Читать книгу: «Разговор с внуком», страница 3

Первая влюбленность

Эта история будет короткой. Слова «влюбленность» я еще не знал, но слово «любить» произносил часто, обращаясь к отцу или матери.

Между влюбленностью и любовью есть различимые грани. Влюбленность может перерасти в любовь, но чаще всего так и остается влюбленностью. Неслучайно Стендаль, французский писатель, великий мастер психологического романа (его книги, кстати, есть в моей библиотеке), считал, что любовь – это когда ты получаешь наслаждение оттого, что видишь любимый и любящий объект. Эта бесхитростная, наивная любовь, эта непосредственная влюбленность в действительность или в собственные грезы, в красоту человека была с детства присуща мне. Было у меня это чувство где-то глубоко в душе.

На соседней улице жила очень симпатичная девушка, полукровка: наполовину армянка, наполовину русская. Было ей примерно семнадцать-восемнадцать лет. Меня, тогда еще совсем ребенка, она поразила своей красотой и изяществом. Густые волнистые волосы, высокий чистый лоб, гордый взлет бровей, тонкие черты лица, открытые, ясные глаза. Ох, и одарила же ее природа! Говорили, что никому из девушек никогда не приходило в голову завидовать этой удивительной красоте, а у парней никогда не возникала мысль, что она полюбит кого-нибудь из них.

Когда пришло время ей выходить замуж – я был безутешен. Побежал к ней во двор и, увидев, говорю: «Ну чего же ты, не могла подождать меня?!» Услышав эти слова, она только рассмеялась, ласково провела рукой по моим волосам и сказала: «Ты совсем еще глупый малыш».

Я горько плакал навзрыд весь вечер. Никакие уговоры и обещания не действовали, все переживал, что такая красота от меня уходит!

А тогда я еще и в школу не ходил…

Что такое локоть товарища

И второй случай. Также из ростовского периода моей жизни. Мне приблизительно 5–6 лет. На окраине нашей улицы, недалеко от нашего дома, был знаменитый кирпичный завод. Там занимались обжигом кирпича. И наша улица, когда приходилось вывозить этот кирпич, особенно в непогоду, вся сотрясалась от матерных ругательств, какие только есть на свете…

Как-то раз мы с ребятами пошли в степь за этот кирпичный завод, решив устроить своеобразный поход. А представляешь, что такое летом донская степь? До сих пор не пойму: чего ради нас понесло в эту степь? Огромные желтоватые пространства уходят вдаль и сливаются с горизонтом. Все кругом выжжено солнцем, и только белые пучки ковыля колышутся на ветру, словно седые бороды. Сверху раскинулось голубоватое небо, солнце немилосердно жжет, и некуда деться от его зноя. Вот мне через некоторое время и стало дурно. Все поплыло перед глазами.

«У меня солнечный удар», – только и успел пробормотать я, споткнулся и упал. Казалось, небо, рухнув, раскололось напополам. Трое или четверо моих товарищей подошли, подняли, подхватили меня и протащили на руках через всю степь не одну версту. Кто-то из них нахлобучил мне на голову свою кепку. Ребята дотащили меня до криницы, водичкой сбрызнули, и я понемногу стал приходить в себя…

С тех пор я четко уяснил, что такое товарищество, взаимопомощь, что такое рука друга, который не бросит тебя в беде. Если есть возможность помочь, если нужно кому-то – помоги. Сделай это ради себя и ради своего друга.

Я потом так себе сказал: «Это учеба жизнью». Не кто-то за тебя аннотацию сказал, а ты сам проверяешь жизнью на себе и делаешь зарубку на всю жизнь.

Русский богатырь Иван Поддубный

Для меня с детства цирк был особым, удивительным миром.

Я отчетливо помню свой первый поход в цирк: мне было года четыре, может, пять, я упросил отца cводить меня – в Нахичевани-на-Дону, на центральной площади за городским театром (ныне Ростовский-на-Дону академический молодежный театр), появился цирк шапито. Больше всего меня восхитили акробаты, которые в прыжке умудрялись несколько раз перевернуться в воздухе и летали на трапеции под самым куполом. Мне так понравились гимнастические трюки, что самому сразу же захотелось стать акробатом. Желание стать акробатом присутствовало у меня до той поры, пока я не увидел самолет.

Эти первые детские впечатления позже повлияли на мое приобщение к снарядовой гимнастике. B городских дворах появились подвесные кольца, примитивные турники, брусья. Мастерили мы их сами и сами же на них крутились и вертелись, демонстрируя друг перед другом силу и ловкость. Конечно, мне нравились и выступления клоунов на арене, особенно выступления «шута его величества народа» Виталия Лазаренко с его задорными агитками и скетчами, которыми он заканчивал свои представления. Вот что осело, сохранилось в памяти: «Привет вам граждане! Я шут, я создан людям на потеху, за правду нас частенько бьют, но мы не изменяем смеху».

Но это я немного отвлекся, а моя сегодняшняя история о другом знаменитом цирковом артисте, которого мне довелось увидеть. Гуляем мы как-то с мальчишками по городу, вдруг видим афишу. На ней изображен какой-то силач в облегающем трико с голыми ногами. Из-под черных усов белели крупные зубы. Читаем по буквам, что же там написано. Афиша гласила примерно следующее: «Завтра единственные гастроли Ивана Максимовича Поддубного: впервые по возвращении из Америки популярнейшего борца в мире». Понятно, что мы загорелись желанием увидеть этого силача.

Наступило это памятное «завтра». Сидим в цирке, на галерке, где были самые дешевые места. Галерка почти всегда бывала переполнена, a партер часто пустовал. Собственно, и цирк, Сережа, тогда не был похож на современные здания для цирковых представлений – брезентовая крыша была только над местами для зрителей. Вся залатана, заплатана, тряпки разноцветные, как на лоскутном одеяле. Посреди арены был врыт столб, а на нем и держалась так называемая крыша.

Вначале появился ведущий, за ним в «параде-алле» гуськом прошли все борцы с лентами через плечо, увешанные медалями – плодами своих побед, напрягая шары своих мускулов. Арбитр представил борцов и лишь после этого объявил, что сегодня на арене цирка «чемпион чемпионов, чемпион мира Иван Максимович Поддубный». Публика заревела от восторга: «Поддубный, Поддубный!» Я тогда решил спуститься в партер, чтобы поближе увидеть этого силача, – и вовремя: на арене появилась гигантская фигура… Это был Поддубный. Вблизи он оказался намного старше, чем на афише. Рослый, мощный, с неуклюжими, непомерно большими и грубыми кистями рук. Он был похож на большого, тяжелого и очень усталого африканского слона. Поддубный церемонно поклонился публике и под дружные аплодисменты вновь ушел за кулисы. В тот день он не боролся, а лишь демонстрировал навыки тяжелоатлета.

Представление началось со схватки борцов. Они пыхтели, катались по ковру, гнули друг другу шеи, выламывали руки. Уже потом я узнал, что борцы в цирке не столько борются, сколько играют, заранее условившись, кто кого должен победить. Но тогда я смотрел на них широко открытыми глазами, восхищаясь мощью и силой атлетов. Во втором отделении вновь вышел Поддубный, поиграл мускулами, поприветствовал зрителей. За ним униформисты выкатили тележку с набором двухпудовых гирь и странное изделие с крючками, больше напоминавшее коромысло. Под музыку Иван Поддубный жонглировал двухпудовыми гирями, как пушинками, вертел четырехпудовую штангу, демонстрируя чудеса силы и ловкости. Эти тяжелые предметы выглядели в его могучих руках невесомыми и даже изящными. Гул пошел по всему цирку.

Затем ведущий объявил, что сейчас мы станем свидетелями невиданного доселе «акта силы». Униформисты подцепили к «коромыслу» по две гири с обоих концов. Поддубный крякнул и выжал его левой рукой. Такой же трюк он проделал правой рукой. Пока он пытался отдышаться, прохаживался по арене, униформисты подцепили к «коромыслу» еще по несколько гирь. Со стороны все это напоминало бубенчики в лошадиной упряжи. Мы замерли в напряжении. Поддубный подошел к снаряду, внимательно оглядел зал и с животным рыком воздвиг снаряд с гирями над своей головой. Красный от натуги, он некоторое время держал вес, затем с грохотом бросил его на землю. Цирк взорвался аплодисментами.

Вернувшись домой, я побежал к соседу. По утрам он выходил во двор и до пота занимался с гирей и штангой. Я знал, что гиря стоит у него на веранде. Даже с места мне не удалось ее сдвинуть. Услыхав возню, сосед выглянул из дома. Он подошел к гире, отодвинул меня и рывком оторвал ее от земли: «Сразу, парень, это не дается, – снисходительно сказал он. – Мало пока каши ел».

Так я понял, что мне еще очень далеко до русского богатыря Ивана Поддубного.

«Семафор судьбы», или Первые шаги к небу

Мои детские годы в Ростове совпали со временем бурного развития советской авиации: на улицах висели впечатляющие плакаты ОДВФ – Общества друзей воздушного флота: «Трудовой народ, строй воздушный флот!», «Пролетарий, на самолет!», «Даешь мотор!» и так далее.

В те дни появились спички, на коробке которых был изображен самолет с громадным кукишем вместо пропеллера и надписью: «Ответ на ультиматум Керзона». Цена, как помню, была чуть больше копейки. Лорд Керзон – английский министр иностранных дел. Он предъявил советскому правительству наглый ультиматум, чтобы спровоцировать новую интервенцию против СССР. На деньги, собранные членами Общества друзей воздушного флота, в том числе и от продажи спичек, построили целые две эскадрильи самолетов: «Ультиматум» и «Наш ответ Керзону».

Общество друзей воздушного флота занималось не только сбором средств, но и часто проводило агитационные пробеги и перелеты, а также демонстрацию образцов авиационной техники. Как-то в городской парк привезли настоящий самолет. Его цепями привязали к дереву – громадному дереву, в пять-шесть обхватов, – заводили мотор. Гуляющие в парке сбегались, а когда самолет ревел, все подходили, под струю двигателя становились, и ощущение было такое, что ты тоже находишься в полете. Творилось что-то невообразимое. Конечно же, и я там был с друзьями.

Улучив момент, когда двигатель прекратил рычать, я подошел поближе. Подтянулись и мои товарищи. Видим – у двигателя самолета копошится летчик в кожанке с запачканным сажей лицом. Когда он на минуту отвлекся от своей работы, я его робко спросил:

– Товарищ летчик, скажите, а какие полеты можно делать на таком самолете?

Он с удивлением поднял на меня глаза, наверное, подумал: «Такой малец, а надо же – задает серьезные вопросы!» Однако вслух ничего подобного не сказал. Наоборот – ответил серьезно:

– От Москвы до Ленинграда – 600 верст – пролетишь всего за полтора-два часа и не заметишь, – ответил он, обтирая тряпкой замасленные руки. – Эти самолеты, парень, делающие по 400 верст в час, поднимают только одного летчика. Летают они и к нам в Ростов. Есть и пассажирские самолеты. Имеются и другого плана машины, которые могут подниматься в небо на высоту более 10 верст, но таких у нас пока мало.

– К самым облакам, что ли? – наивно спросил я.

– Да, – широко улыбнулся летчик. – Почти к облакам и даже выше.

– И не страшно?

– Не страшно. Когда заведут мотор, и машина взлетит – все страхи разом пропадут. Ничего страшного: летит себе самолет и летит, больше ничего.

– А легко ли научиться летать?

– Летать дело довольно трудное. Прежде чем начать учить человека летать на самолете, его учат по книгам, а потом показывают в мастерских, как все устроено, как работает мотор, как его запускать, как чинить, и только потом ученика сажают в самолет с инструктором-учителем. И вот еще что: чтобы объяснять народу, зачем нам нужны самолеты, собираются добровольные пожертвования на постройку самолетов. Устроено специальное общество – оно называется «Общество друзей воздушного флота». Запомнишь: друзей воздушного флота. А как не быть другом воздушного флота, если воздушный флот – друг народа, ребята? – спросил нас летчик. – Каждый может записаться в друзья. В сельсовете, в исполкоме знают и объяснят, как вам это сделать. Пойдете к секретарю, уплатите один рубль, а он вас запишет, выдаст квитанцию и значок для ношения на груди.

От счастья, что мне выпал такой шанс, я рванул стрелой домой за деньгами на взносы. Я твердо решил стать другом не кого-нибудь, а целого Воздушного флота!

Было еще одно событие, предопределившее мой дальнейший жизненный путь, или, образно говоря, это был «семафор судьбы» для меня.

Я познакомился с одним мальчиком: он жил в том же районе, что и я, только через два квартала. Прихожу к нему домой, а у него папа был летчиком, и у него был шлем авиационный, настоящий. Мы надевали шлем, очки, из стульев делали самолет, сидели и командовали друг другу: «От винта!» – «Есть от винта!» – «Контакт!» – «Есть контакт!»

Мы оба уже тогда бредили самолетами и авиацией.

Переезд в Мариуполь

Исключение из рядов партии говорило о том, что над головой отца сгущаются тучи. Сама атмосфера тех лет, 20–30-х годов, чтобы ты понимал, была полна бурных и противоречивых процессов. С одной стороны, в стране делалось невероятно много: строились заводы и фабрики, проводилась электрификация, сама жизнь приобретала новые формы и новое яркое звучание.

С другой стороны, возникла целая прослойка людей, которым было выгодно списать на мнимых «вредителей» и «шпионов» ответственность за свои конкретные просчеты, за все беды промышленности и рабочих, порожденные как объективными трудностями, так и бездарной политикой властей, особенно на местах. Преуспели в этом и нечистоплотные деятели из органов внутренних дел и госбезопасности. На скамье подсудимых оказались технические руководители донских и донецких предприятий и руководители парторганизаций. Кое с кем отец был знаком…

Один за другим пошли открытые судебные процессы: «Шахтинское дело», «Дело Промпартии» и другие¹⁰. Говорили об угле и машинах и о «вредительстве». Потом лексикон процессов, которые шли то на Дону, то в Москве, обогатился еще одним глаголом – «шпионить». Чувствовалось, что это только начало. В день открытия процесса «Промпартии» в Ростове прошла четырехчасовая демонстрация: требовали всех арестованных расстрелять…

Мать моя была мудрой женщиной и умела предвидеть. Знаешь, Сережа, умные люди, особенно женщины, интуитивно чувствуют, как нужно поступить в тот или иной момент. В те времена лучшим вариантом был переезд на новое место жительства, что позволяло исчезнуть из поля зрения не только друзей и знакомых, но и органов госбезопасности. Вот она вовремя и «заболела».

Действительно чувствовала она себя в Ростове очень плохо из-за жары. Мама постоянно хваталась за голову, которую непрерывно мучила хроническая мигрень.

«У меня мигрень, не обращайте внимания», – все чаще говорила она. «Мигрень, мигрень, мигрень» – звучало рефреном почти в каждой беседе, если к нам приходили гости. В итоге, когда родители приняли решение о переезде в Мариуполь, где со своей семьей жила старшая сестра мамы тетя Анюта, все как-то свыклись с мыслью, что Климовым срочно нужно переезжать по причине болезненного состояния Марии Тимофеевны. Никто, правда, и не думал, что в степях Приазовья, где все давно сожжено тысячелетним солнцем, царит еще более жаркий и сухой климат. Летом в середине дня там не то что море – тень не спасает от жары: песок накален, как горячая печка. Это уже мы поняли потом, на месте.

В любом случае наш отъезд из Ростова-на-Дону – это тоже судьба. Считаю, что он спас жизнь отца и всей нашей семьи…

Вот говорят же, есть ответвления в судьбе. Главное, не ошибиться – пойти по правильному пути.

Как мы чуть не стали островитянами

Нас могло занести на другой конец страны – на остров Сахалин, описанный в одноименной книге А.П.Чехова.

Когда родители всерьез задумались о переезде, к нам приехал какой-то дальний знакомый отца, командировочный. Поселили мы его у себя во флигеле. По вечерам он все рассказывал, как хорошо на Сахалине, как там нужны рабочие руки, профессионалы и прочее. Тогда шел процесс активного освоения Сибири и Дальнего Востока. В итоге он уговорил наших близких друзей. Они поехали туда.

Мы к этому времени распродали имущество, сидели буквально на чемоданах и ждали, как условились, телеграмму из далекого Сахалина от своих ростовских друзей. Наконец получаем телеграмму: «Ни в коем случае не продавайте дом!» Оказалось, что этот человек – аферист высшей марки, типа вербовщика, а на Сахалине совершенно иные, тяжелые условия, совсем не те, что так красочно он расписывал в своих вечерних беседах.

Судьба уберегла нас от роковой ошибки.

На берегах Меотиды

В мир моего детского сознания навсегда вошел этот южный, знойный городок на Азовском море с разноплеменной речью русских, украинцев, греков, с синими баклажанами, цветущими мальвами вдоль палисадников и зеленью акаций на бульварах.

Больше всего Мариуполь после Ростова поразил меня своим морем. Я впервые не увидел горизонта, потому что не мог определить, где кончается море, а где начинается небо – такого же цвета.

Древние греки Азовское море считали в зоне «крайнего холода», называли его Меотийским озером. А у меня в памяти бесконечная жара, степь с выгоревшей травой, крутые склоны балок, перерезавшие город вдоль и поперек, закопченные силуэты доменных печей и дымящих труб мартена, порт с горами жирного антрацитового угля. Так начинался новый этап моей биографии.

С тех пор я видел много морей – Черное, Балтийское, Северное, Каспийское, – но мое маленькое Азовское море мне до сих пор дороже любого океана. Гладкая, как полированная сталь, вода, чайки, сопровождающие рыбацкие шхуны, шаланды и байды, парусные лодки. Море – мелкое, но в то же время в момент могло стать опасным для рыбака из-за частой смены ветров и отмелей. В Мариуполе я хорошо изучил морские приметы. Например, когда азовские моряки говорят, что «чайка ходит по песку – моряку сулит тоску», это означает, что на море вот-вот разыграется шторм.

Конечно, ни один уважающий себя моряк не станет ловить бычков рядом с желторотыми мальчишками, с пацанами. Для нас же это было счастьем: с утра пораньше, когда так хорошо дышать – воздух свежий, бодрящий, – отправиться на берег моря, в район порта. Там мы купались и ловили бычков. Мне приходилось ловить бычков на самолов, то есть без удочки, прямо с пальца, без наживки. Иногда мы ловили бычков на самого бычка. Надо только поймать первого – самого глупого и жадного. И уже через минуту ты мог видеть, как вокруг тебя в воде кружат богато оперенные, большие, жирные бычки…

Поселились в Мариуполе у моей тети и ее мужа, бывшего матроса легендарного крейсера «Аврора» Тимофея Геращенко [11]. Он, как и мой папа, был родом из Бобриков. Настоящая его фамилия звучит чисто по-русски – Геращенков, отец его был из зажиточных крестьян, занимался торговлей и сельским хозяйством.

Сняли мы у них полдома в поселке Гуглино рядом с греческим поселком Сартана. У них три комнаты, и у нас столько же. На море добирались поездом с железнодорожной станции: одна остановка, и все. В жаркие летние дни десятки, сотни мальчишек-голышей с утра до вечера пропадали на золотом песке приазовских пляжей.

Я уже стал повзрослее, перешел в 3-й класс. Старое здание нашей школы обветшало, ее закрыли, а новую школу только строили. Поэтому учились мы прямо на улице под звуки маневровых паровозов и гудков с завода Ильича. Во дворе стояли парты, стулья и учебная доска. И я школу эту помню хорошо. Как ходил туда далеко, очень далеко, и летом, и зимой.

В нашу первую зиму в Мариуполе было очень холодно. Свирепствовали жутко вьюги, снегу намело так, что через заборы пересыпался. Дома, которые низкие, совсем придавило. Поэтому целую неделю мы в школу не ходили. Однажды проснулись: за окошком тихо, солнце улыбается, будто оно и не пряталось так долго от нас, – и мы тут же побежали в школу.

Приазовский Дед Мороз в копоти и саже

Новый год по праву считается одним из самых любимых и веселых праздников. Мы ждем пушистого белого снега, украшенную елку и Деда Мороза с его внучкой Снегурочкой, семейного застолья, бенгальских огней.

Не всегда наступление нового года праздновали 1 января. В допетровской Руси новый год начинался 1 сентября, на Семен-день, так как крестьянский численник приурочивал к этой дате завершение многих летних работ. При Петре I велено было царским указом: «…Считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего…»

В первое десятилетие после Октябрьской революции советская власть посчитала, что сохранение новогоднего праздника с его легко узнаваемыми религиозными атрибутами станет сильным искушением для празднования Рождества, поэтому отказалась от обоих праздников разом. Отмечали мы Новый год не так, как сегодня, – келейно, по-домашнему, без особой огласки.

Приближался 1936-й. Неожиданно в самом конце декабря последовал указ о разрешении официально праздновать запрещенный Новый год. Конечно, елку украшали не Вифлеемской восьмиконечной звездой, а пятиконечной красной коммунистической. Именно в эти годы у детей вновь появились Снегурочка и Дед Мороз.

В самый первый день нового года в Приазовье случилась оттепель: снег начал таять, пошел дождь. Мы как раз с сестрой и двоюродными братьями – Толей и Володей Геращенко [11а] – пошли на утренник в клуб на завод Ильича. Там, во дворе, была устроена елка для детей.

Подходим, а Дед Мороз, которого изображал обычный рабочий, стоит у входа с посохом в луже по колено, встречая гостей. «Только дуну понемногу – вкруг сугробы намело, берегите руки, ноги, закрывайте уши, нос: ходит, бродит по дороге старый Дедушка Мороз. Пусть летят и смех, и слово прямо к площади Свердлова», – загудел он сквозь ватную бороду и присвистом, похоже, изображал вьюгу. Тут на его беду и в самом деле налетел ветер, только с завода Ильича, и борода у Деда Мороза в момент покрылась толстым слоем сажи и копоти. Мы чуть не легли от смеха: «Ай да Дед Мороз с черной бородой!»

Я по этому поводу всегда вспоминаю рассказ одного старого металлурга, как дед внуку рассказывал байку: «Была черная-черная река, а рядом черная-черная скала, и были два черных-черных человека. И один черный человек говорит другому черному человеку: „Василий Иванович, и на хрена мы жгли все время резину?!“»