Читать книгу: «ХХ век. Как это было», страница 11

Бурное словоизвержение Керенского остановило появление председателя Викжеля Виктора де-Плансона. Это был полный, румяный, чисто выбритый господин, словно только что сошедший с рождественской открытки.

– Господа, – сытым баритоном провещал он, – я уполномочен Всероссийским Исполнительным Комитетом Союза Железнодорожных служащих предъявить вам ультиматум. Мы категорически требуем немедленно остановить гражданскую войну и собраться для образования однородного революционного социалистического правительства. Срок исполнения не более двух часов. В случае неподчинения этому требованию, железнодорожный союз объявляет прекращение всякого движения по дорогам с 12 часов ночи.

Керенский подошёл к Плансону и, глядя в его ясные карие глаза, произнёс свистящим шёпотом:

– Вы отдаёте себе отчёт в том, что ставите нас с большевиками в неравное положение? Ваши действия безразличны для наступающих из Петрограда большевистских войск, но вовсе не безразличны для движения эшелонов, предназначающихся на помощь отряду генерала Краснова.

– Через два часа я вернусь за ответом, – невозмутимо ответил Плансон.

Он развернулся и вышел. Керенский отрешённо посмотрел ему в спину, затем подошёл к генералу Краснову.

– Что вы предполагаете делать, генерал?

– Если бы не было предложения «Викжеля», наше положение было бы отчаянным. Пришлось бы пробиваться на юг, – туда, где есть ещё верные правительству войска, идти походом, испытывая все муки голода. Теперь, когда это предложение исходит не от нас, после недавнего боя, в котором советские войска испытали силу казачьего сопротивления, понесли значительные потери, мы можем выговорить очень приличные условия и прекратить эту гражданскую войну, которая всем одинаково тяжела и противна.

– Сколько же казаков осталось таких, на которых вполне можно положиться? – спросил Савинков.

Генерал вздохнул.

– Разложение идёт быстро, его усиливает сознание своего одиночества, слабости, покинутости всеми. Борьба при этих условиях невозможна. Мы можем остаться с несколькими офицерами и двумя-тремя десятками казаков.

Керенский растерянно посмотрел на Краснова.

– Что же, значит, приходится сдаваться на милость большевиков?

– Нет, воспользоваться предложением «Викжеля» и войти в переговоры.

– Я решительно против каких бы то ни было переговоров с большевиками, – сказал Савинков. – В какое тяжёлое, невыносимое положение попадёт Россия, если в правительство попадут большевики. Я мог бы пойти на соглашение только при том условии, что большевиков в нём не будет. Потому что стоит войти одному большевику в правительство, и он сумеет развалить все министерства. Мы должны бороться до конца и спасти Россию.

Есаул также не поддержал генерала.

– Я решительно против переговоров. Силы большевиков не так уж и велики, победить их можно даже и теперь.

– Сколько времени можете вы простоять здесь? – поинтересовался Савинков у Краснова.

– Я считаю своё положение в Гатчине за рекой Ижорой очень выгодным. В это осеннее, холодное время я сильно сомневаюсь, чтобы советские войска стали форсировать реку в брод. Она и летом, вследствие болотистости берегов, трудно проходима. Но мне нужны войска, а их у меня нет. Вместо оборонительных застав – наблюдательные, я не ручаюсь даже за сегодняшнюю ночь, потому что хорошего напора мне не задержать.

– А я за переговоры, – сказал Станкевич. – Государственные интересы требуют немедленного соглашения с большевиками и образования на основе этого соглашения нового министерства. Нельзя же отрицать их сильное влияние, и с ними приходится считаться, нравится нам это или нет. Больше того, на большевиков я не смотрю как на изменников, я даже полагаю возможным назначить прапорщика Крыленко своим помощником.

– Я понимаю переговоры только как военную хитрость, – произнёс Савинков холодно, – чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдём на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей.

– Если сегодня к вечеру ко мне подойдёт хоть один батальон пехоты, – продолжал своё Краснов, – то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

– Да поймите же вы, – Станкевич для убедительности постучал костяшками согнутых пальцев по столу, – дальнейшее продолжение борьбы повлечёт за собой полный распад фронта; нужно найти органическое соглашение ценою максимальных возможных уступок. – Он повернулся к Краснову. – Какую пехоту вы ждёте? У вас под боком царскосельские казармы забиты пехотой! Пятнадцатитысячный гарнизон. Но отряда в сто человек не удалось собрать из них вам на помощь. Я лично два часа потратил на уговоры, голос едва не сорвал, – и что? Терпеливо выслушав увещания, убеждения и призывы, солдаты расходятся, не споря, не соглашаясь и не действуя. То же настроение, в сущности, и среди казаков: они формально идут в наступление, стреляют из пушек и винтовок. Но они не сражаются, так как потери большевиков после дня пальбы оказались смехотворно малыми. Но и большевистские войска такого же настроения: отряд Краснова отступил с потерями, не превышающими 20 человек раненых и убитых. Ясно, это был не бой. Масса была почти в равновесии. Но большевиков было больше, чем их противников, и они действовали единодушнее, и масса понемногу наклонялась в их сторону. Поэтому небольшой отряд Краснова должен был качнуться назад, просто для того, чтобы не раствориться в массе окружающей пассивной, колеблющейся солдатчины. Но разложение нагнало отряд – уже в Гатчине.

Но Савинков не собирался сдаваться.

– У нас есть польские войска. Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в Польский корпус и приведу его сюда.

– А вы уверены, что поляки пожелают вмешаться в наши внутренние дела?– ехидно поинтересовался Станкевич. – Да и когда придёт этот корпус?

– Прибытие поляков не повлияет на казаков и не заставит их драться – убеждённо сказал Краснов.

Керенский схватился за голову и закачался из стороны в сторону как при сильной зубной боли.

– Да не пойдут поляки; я знаю, что не пойдут.

– За вас,– подчеркнул Савинков, – наверное, нет. За Польшу, которая связана с будущим России, – пожалуй.

Есаул встал по стойке «смирно».

– Собрание офицеров, находящихся в Гатчине, – официально обратился он к Керенскому, – желают настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; мы ему доверяем и сейчас же приступим к организации защиты.

– Я не возражаю, – тут же согласился Александр Фёдорович. – Оформите приказ, – приказал он адъютантам.

Савинков подал Керенскому лист бумаги. Керенский взял бумагу, прочитал вслух:

– Предъявитель сего Борис Савинков командируется министром-председателем и верховным главнокомандующим Керенским в его ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине.

– Подпишите эту бумагу, Александр Фёдорович, я хочу ехать.

Керенский был сама любезность.

– Хотите ехать. Поезжайте.

Он подписал бумагу и отдал её Савинкову. Савинков и есаул тотчас ушли.

– Крысы бегут с корабля, – бросил им вслед Керенский.

Вошёл Плансон.

– Александр Фёдорович, я пришёл за окончательным ответом.

– Я согласен на переговоры. Комиссар Северного фронта Станкевич немедленно отправляется в Петербург, чтобы передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. Первое, большевики должны немедленно сложить оружие и подчиниться обновлённому всенародному Временному Правительству. Второе, Состав и программа этого правительства должны быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

– Я согласен отправиться на переговоры к большевикам, – сказал Станкевич, – но категорически отказываюсь ехать под белым флагом, так как считаю, что вступить в переговоры может только военная часть.

Керенский кивнул.

– Я согласен. Немедленно тайно поезжайте в Петроград и ведите там соответствующие переговоры.

Станкевич и Плансон ушли. Керенский сидел, сдавив голову руками. Адъютанты шушукались на оттоманке. Прошло несколько длинных, томительных минут.       Скрипнула дверь. Керенский вздрогнул, но продолжал сидеть всё в той же позе. Вошедший неловко кашлянул. Керенский поднял голову. Перед ними стоял казак.

– Я представитель полкового комитета девятого Донского полка, – неловко переминаясь с ноги на ногу и избегая взгляда Верховного главнокомандующего сказал казак. – К нам явились матросы-парламентёры во главе с Дыбенко. Нами с матросами выработаны следующие условия перемирия. Разрешите зачитать?

– Разрешаю, – сказал Краснов.

Казак достал из кармана свёрнутый вчетверо лист бумаги, осторожно развернул его, разгладил ладонью и стал читать условия перемирия:

– Полная амнистия и выпуск на свободу всех юнкеров, офицеров и других лиц, принимавших участие в борьбе, кроме имеющих за собой обоснованное обвинение в государственной измене. Выпуск на свободу и выдача надлежащих пропусков всем членам совета союза казачьих войск. Прекращение грабежей, насилий и неистовств над мирными жителями, если таковые происходили, и впредь предотвратить. Свободный и организованный пропуск всех семейств казаков, находящихся в Петрограде, с правом вывести необходимое имущество. Установление надёжной охраны в Гатчине и окрестностях после отъезда казаков. Полная гарантия спокойствия и нормальной жизни в гатчинской школе прапорщиков и авиационной школе. Дать возможность приготовить всё для погрузки казаков отряда, не спеша. Немедленно по окончании переговоров открыть движение всех железных дорог, чтобы дать возможность подвоза продовольствия и всего необходимого. Открыть все заставы и установить свободное сообщение со столицей. Товарищи Ленин и Троцкий, впредь до выяснения их невиновности в государственной измене, не должны входить как в министерство, так и в народные организации. Передать Керенского в распоряжение революционного комитета для предания гласному народному суду под охраной трёх представителей от казаков, трёх от партий и трёх от матросов, солдат и рабочих Петрограда. Обе стороны дают честное слово, что над ним и вообще – ни над кем ни в коем случае не будут допущены никакие насилия и самосуды. Казак аккуратно сложил бумагу и спрятал её в карман. – Так что мы требуем арестовать Керенского, как изменника и предателя. Не бойтесь, ничего ему не будет. Мы волоса на его голове не позволим тронуть.

Лицо Краснова налилось краской.

– Как вам не стыдно, станичники! Много преступлений вы уже взяли на свою совесть, но предателями казаки никогда не были. Вспомните, как наши деды отвечали царям московским: «С Дона выдачи нет!…» Кто бы ни был он, – судить его будет наш русский суд, а не большевики. Или вы уже в большевики записались?

– Никогда донские казаки не подпадут под власть Ленина и Бронштейна. Этому не бывать. Нам с большевиками не по пути.

– Зачем же тогда вы вступаете с ними в переговоры?

– Отчего не вступить в мирные переговоры? – удивился казак. – Что же, разве большевики не люди? Они тоже драться не хотят. Всё одно нам одним, казакам, против всей России не устоять. Если вся Россия с ними – что же будем делать?

– Но предавать человека, доверившегося нам, неблагородно, и вы этого не сделаете.

– Мы поставим свой караул к нему, чтобы он не убежал. Мы выберем верных людей, которым мы доверяем.

– Хорошо, – устало сказал Краснов, – ставьте.

Казак ушёл.

– Генерал, прошу объяснить, как вы могли допустить присутствие матросов в самом дворце? – гневно обратился Керенский к Краснову. – Как вы могли даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Мало того, в моём присутствии вести торг о моей голове.

– Да, об этом говорят, и я знаю, что вы повсюду потеряли сочувствие.

– А офицеры того же мнения?

– Да, офицеры также недовольны вами.

– Что же мне делать? – тихо, ни к кому не обращаясь, произнёс Керенский. – Мне остаётся покончить самоубийством!

– Это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, – заверил его Краснов. – Я пристально слежу через верных людей за всем, что там происходит, и считаю даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. Пусть их там говорят, день пройдёт в разговорах, спорах, и к вечеру положение разъяснится, придёт пехота, и мы переменим тон. А что касается вашей выдачи, то ничего подобного я никогда не приму. Вы можете быть совершенно спокойным. Но мне кажется, что, может быть, было бы полезно, если бы вы сами лично, конечно, с хорошим эскортом – я его дам – поехали бы в Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным! Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства?

– Да, я это сделаю, генерал!

– Я дам вам конвой и попрошу матроса сопровождать вас.

– Нет, только не матроса, – Керенский в ужасе закрыл голову руками. – Дыбенко – мой враг!

– Что ж делать? – рассудительно заметил Краснов. – Кто ведёт крупную игру, должен уметь рисковать!

– Хорошо. Но я поеду ночью.

– Зачем? Ещё скажут, что вы удираете. Поезжайте спокойно и открыто. Пусть все видят, что вы не убегаете!

– Хорошо. – Керенский согласно кивнул. – Дайте мне надёжный конвой!

– Есть. А что касается торга, то, как ни велика вина ваша перед Россией, я не считаю себя вправе судить вас.

Краснов ушёл.

– И этот предал.

Керенский подошёл к окну. Весь двор был заполнен казаками вперемешку с матросами. Они живо и довольно дружелюбно обсуждали что-то. Судя по бросаемым на его окно взглядам, обсуждали его, Керенского. И уйти из дворца невозможно. Единственный выход уже занят караулом. Александр Фёдорович отошёл от окна и повернулся к адъютантам.

– Я прошу вас, господа, не терять времени и спасаться по одиночке сейчас же, кто как может. А я остаюсь здесь, в этой комнате, но живым предателям не сдамся.

Адъютанты вышли из кабинета. Керенский опять подошёл к окну, задумчиво посмотрел в него. Сколько он так простоял возле окна, он не смог бы сказать. Неожиданно вернулся один из адъютантов с комплектом матросской формы в руках.

– Александр Фёдорович!

Керенский испуганно обернулся.

– Что? Уже? А, это ты, Гриша. Что это у тебя?

– Матросская форма. Переодевайтесь скорее!

– Зачем? К чему этот нелепый маскарад?

– Александр Фёдорович, торг состоялся. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Вашу голову. Для исполнения принятого решения, то есть вашего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по-дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую секунду матросы и казаки могут ворваться сюда…

Керенский торопливо переоделся в матросскую форму, напялил на глаза синие очки и через задний вход ушёл в сопровождении адъютанта. Пять минут спустя в опустевший кабинет ворвались Дыбенко и казак, осмотрели комнату, переглянулись.

– Сбежал гад! – выругался Дыбенко, и огорчённо дёрнул себя за смоляной чуб.

КОМУ МИР, А КОМУ ВОЙНА.

«Находились ли они (союзники) в состоянии войны

с Россией? Разумеется, нет; но советских людей они

убивали без разбора. Они как захватчики стояли

на Русской земле. Они вооружали врагов советской

власти. Они блокировали порты России и топили её

корабли. Они серьёзно и деятельно желали ей гибели.

Но война – как можно! Интервенция – как не стыдно!

Им совершенно всё равно, твердили они, как русские

разрешают свои дела.

Они совершенно беспристрастны…тррах!»

У. Черчилль

Продолжалась мировая бойня. Миллионы солдат гнили в окопах, проливали свою и чужую кровь. А в секретном меморандуме (1915 год!) членам кабинета министр иностранных дел Великобритании лорд Э. Грей доводит до сведения коллег, что целью Англии на послевоенный период является безусловное недопущение России к Черноморским проливам, только что ей обещанным. Это делало неизбежной военную схватку двух держав в обозримом будущем. Новый раскол мира был заявлен.

В 1917 году Германский Генеральный Штаб приходит к выходу, что изменившиеся цели Германии – слом национальных суверенитетов в Европе и установление безусловного германского преобладания – не могут быть достигнуты в идущей мировой войне и необходима ещё одна всемирная схватка.

А конец первой мировой войны наступил неожиданно. По выражению капитана немецкой армии Эрнста Рема, «разразился мир». В Берлине, Гамбурге и по всей Баварии возникли советы. В Париже, Лондоне и Риме рабочие хлынули на улицы с требованиями мира и демократии. В Венгрии вспыхнула революция. На Балканах – крестьянские восстания.

«Вся Европа объята революционным духом, – сообщил Ллойд Джордж Парижской мирной конференции в своём конфиденциальном мартовском меморандуме 1919 года. – Среди рабочих наблюдается не только недовольство, но злоба и возмущение довоенными условиями. Массы населения во всех концах Европы берут под сомнение существующий строй – его политическую, социальную и экономическую основу».

В начале января 1919 года «большая четвёрка» – Вудро Вильсон, Дэвид Ллойд Джордж, Жорж Клемансо и Витторио Орландо – собралась в Париже, в конференц-зале на Кэ дОрсэ, для переговоров о мире во всём мире. Но пока миротворцы совещались, десятки тысяч союзнических солдат вели необъявленную кровопролитную войну против Советской России. По всему миру весной 1919 года распространялась яростная антисоветская пропаганда.

«В Одессе наступило царство террора и объявлена неделя свободной любви» (Дейли телеграф). «Красные изувечили американских раненых топорами» (Нью-Йорк сан). «Россия при красных – гигантский бедлам. Спасшиеся жертвы рассказывают, что буйные помешанные свободно разгуливают по улицам Москвы, вырывают падаль у собак». (Нью-Йорк таймс)

Поэтому нет ничего удивительного, что не прошло и двух месяцев после перемирия, а вожди союзников забыли о том, ради чего велась кровопролитная четырёхлетняя война. Все другие соображения отошли на задний план перед «угрозой большевизма». Она определила собой весь ход Парижской конференции.

Главнокомандующий союзных армий маршал Фош выступил на секретном заседании мирной конференции с требованием скорейшего заключения мира с Германией, который дал бы союзникам возможность бросить все свои объединённые силы против Советской России.

– Всем известно, в каком трудном положении находится германское правительство, – сказал Фош. – В Маннгейме, Карлсруэ, Бадене и Дюссельдорфе советское движение быстро развивается. Поэтому в настоящий момент Германия примет любые условия, какие ей предъявят союзники. Германское правительство просит одного – мира. Это единственное, что удовлетворит народ и даст правительству возможность овладеть положением.

Для подавления революции в Германии германскому верховному командованию было разрешено сохранить стотысячную армию и так называемый «чёрный рейхсвер», в который входили самые образованные и лучше всего обученные немецкие военные. Генерал Макс Гофман – бывший командующий германскими войсками на Восточном фронте и «герой» Брест-Литовска – предложил своему недавнему врагу маршалу Фошу план похода немецкой армии на Москву для уничтожения большевизма «в самом его источнике». Фош одобрил этот план, но с оговоркой, что возглавить поход должна не немецкая, а французская армия.

– В России сейчас царит большевизм и полнейшая анархия, – заявил Фош на мирной конференции. – Я предлагаю урегулировать все важнейшие вопросы, относящиеся к Западу, чтобы дать союзникам возможность использовать освободившиеся таким образом ресурсы для разрешения Восточного вопроса. Польские войска вполне способны померяться силами с русскими, если снабдить их современными боевыми средствами. Войск потребуется много, но их можно собрать путём мобилизации финнов, поляков, чехов, румын и греков, а также просоюзнических русских элементов, какие ещё имеются. Если сделать это, в 1919 году с большевизмом будет покончено!

Иной взгляд на проблему был у президента США.

– Во всём мире растёт чувство возмущения крупным капиталом, который оказывает решающее влияние на экономическую и политическую жизнь всех стран, – предостерегал Вильсон. – Чтобы избавиться от этого господства, необходим, на мой взгляд, постоянный обмен мнениями и постепенное проведение реформ: миру надоели проволочки. В Соединённых Штатах есть, может быть, и заблуждающиеся, но честные люди, сочувствующие большевизму, потому что они видят в нём строй, о котором они мечтают, строй, открывающий максимум возможностей для каждого человека.

Вильсона поддержал английский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж.

– В период, когда немцам был нужен каждый солдат для наступления на Западном фронте, – заявил Ллойд Джордж, – они были вынуждены держать миллионную армию в нескольких областях России, являющихся лишь окраиной этой страны. А в то время большевизм был слаб и неорганизован. Теперь он силён и имеет грозную армию. Готов ли кто из союзников послать в Россию миллионы солдат? Да задумай я послать для этой цели в Россию лишнюю тысячу солдат, вся армия взбунтовалась бы! То же можно сказать и об американских частях в Сибири, да и о канадских и французских. Самая мысль о подавлении большевизма силой оружия – чистейшее безумие. Но даже если допустить такую возможность, то кто должен оккупировать Россию?

В последних словах Ллойда Джорджа крылся весь смысл его речи. Ибо, в отличие от Вильсона, английский премьер руководствовался чисто прагматическими соображениями. Он больше всего опасался революции в Европе, так как слишком хорошо знал настроение английского народа, настроенного против дальнейшей интервенции в России. Кроме того, начальник британского генштаба Генри Вильсон предупредил военный кабинет, что единственная разумная политика для Англии – это «отвод войск из Европы и России и сосредоточение всех сил в наших собственных угрожаемых пунктах – Англии, Ирландии, Египте, Индии». Ллойд Джордж боялся, как бы Фош и Клемансо не попытались прибрать к рукам Россию, пока Англия будет наводить порядок в колониях. Стоило на время оставить Россию в покое. И англичанин горячо поддержал американца.

– Русские крестьяне приняли большевизм потому, что он дал им землю. Большевики являются правительством де-факто. В своё время мы признавали царское правительство, хотя отлично знали, что оно насквозь прогнило. Признавали потому, что это было правительство, де-факто, а большевиков мы отказываемся признать! Сказать, что мы вправе решить, кого считать представителями огромного народа, было бы противно всем принципам, за которые мы воевали.

– Я не представляю себе, – заявил Вудро Вильсон, – чтобы кто-нибудь мог не согласиться с этими словами Ллойд Джорджа. Предлагаю созвать особое совещание на Принцевых островах или ещё в каком-нибудь легко досягаемом месте, чтобы выяснить возможности мира в России. Считаю необходимым пригласить делегатов как от советского правительства, так и от белогвардейских групп.

Клемансо, выступая от лица сторонников интервенции, был категоричен.

– В принципе, – начал он, – я против переговоров с большевиками не потому, что это преступники, а потому, что, дав им понять, что они достойны вести с нами переговоры, мы подняли бы их до нашего уровня. Если французскому премьеру будет позволено так выразиться, английский премьер-министр и президент Соединённых Штатов заняли слишком академическую и теоретическую позицию в вопросе о большевизме. Большевистская опасность сейчас очень велика. Большевизм распространяется. Он захватил Прибалтийские провинции и Польшу, и только сегодня утром мы получили очень дурные вести о его проникновении в Будапешт и Вену. Италия тоже в опасности. Там опасность, вероятно, ещё серьёзнее, чем во Франции. Если большевизм, распространившись в Германии, дойдёт через Австрию и Венгрию до Италии, Европа окажется перед лицом весьма серьёзной опасности. Поэтому против большевизма необходимо что-то предпринять!

После Клемансо выступил посол Нуланс.

– Я ограничусь констатацией фактов, – сказал он. – Расстреливают не только мужчин, но и женщин. Людей топят, отрезают языки и носы, живыми закапывают в землю, калечат, инсценируют расстрелы для устрашения, насилуют и грабят. В Петропавловской крепости держат роту профессиональных палачей. Большевистская армия – не армия, а сброд! А судьба английского морского атташе капитана Кроми! Он был убит, когда защищал английское посольство, и тело его было выставлено в окне посольства в течение трёх дней! Террор, массовые убийства, вырождение, коррупция, полнейшее презрение к союзникам – вот отличительные черты советского режима. И, наконец, – продолжал стращать Нуланс, – я хочу указать, что большевистское правительство ведёт империалистическую политику. Оно намерено завоевать весь мир и не заключать мира ни с одним правительством.

Но запугать президента США Нулансу не удалось. Вильсон составил ноту, в которой сформулировал своё предложение, и послал её советскому правительству и всем белогвардейским группам. Но белогвардейские правительства отказались встретиться с советскими делегатами на Принцевых островах. Переговоры зашли в тупик.

И Ллойд Джордж уехал в Лондон. На его место в Париж прибыл английский военный министр Уинстон Черчилль. Английский министр иностранных дел Бальфур представил его президенту США.

– Вчера в Лондоне, – заявил Черчилль, – состоялось заседание кабинета, проявившего серьёзное беспокойство в связи с положением в России и, в частности, в связи с предполагаемой встречей на Принцевых островах. Если на совещание явятся только большевики, то, по мнению кабинета, оно ничего не даёт. Необходимо учитывать военную сторону вопроса. Ведь в России гибнут в боях английские солдаты.

– Поскольку мистер Черчилль приехал из Лондона специально с тем, чтобы ещё застать меня здесь, я чувствую себя обязанным изложить моё личное мнение по этому вопросу, – учтиво ответил Вильсон. – Многое в нём не ясно, но по двум пунктам у меня нет никаких сомнений. Во-первых, я считаю, что войска союзных и объединённых держав не приносят в России ни малейшей пользы. Они не знают, за кого и за что воюют. Не приходится и говорить об участии их в какой-либо серьёзной попытке установить в России порядок. Они поддерживают чисто местные движения, как, например, казаков, которых невозможно заставить двинуться за пределы их территории. Поэтому я пришёл к убеждению, что союзным и объединившимся державам следует отвести свои войска из всех районов русской территории. Второй пункт – это Принцевы острова. Мы стремимся не к сближению с большевиками, а к полной осведомлённости. Сообщения, поступающие из России как официальным, так и неофициальным путём, столь противоречивы, что невозможно составить себе связное представление о положении в этой стране. Встреча с русскими делегатами могла бы пролить свет на обстановку.

– Полный отвод вооружённых сил союзников, – ответил Черчилль, – это логичная и ясная политика, но она привела бы к уничтожению всех небольшевистских войск в России. В настоящее время они исчисляются в полмиллиона, и хотя качественно они не первоклассны, количество их растёт. Принять такую политику, значило бы вынуть тот винтик, без которого развалится вся машина. Вооружённое сопротивление большевикам прекратилось бы, и для всей России наступила бы нескончаемая эра насилий и бедствий.

– Но ведь кое-где эти войска и военные материалы безусловно помогают реакции, – заметил Вильсон, – а, значит, если союзников спросят, кого они поддерживают в России, они будут вынуждены ответить, что и сами не знают!

– Интересно, – возразил Черчилль, – а если конференция на Принцевых островах сорвётся, одобрит Совет снабжение оружием антибольшевистских войск в России?

– Я уже объяснил Совету, как я поступил бы, если бы зависел только от себя, – заявил в заключение Вильсон. – Но мне остаётся лишь действовать заодно с остальными.

Вильсон также был вынужден вернуться в США. Его место занял государственный секретарь Лансинг, после чего тон переговоров заметно переменился. И конференция обстоятельно занялась тем, какими средствами можно лучше всего помочь белым армиям бороться с советской властью.

Черчилль предложил немедленно учредить Верховный совет союзников по русским делам, разбив его на политическую, экономическую и военную секции. Военная секция должна была немедленно взяться за дело и тщательно разработать программу вооружённой интервенции.

К лету 1919 года на территории Советской России находились вооружённые силы четырнадцати иностранных государств, ни одно из которых не объявляло войны. Это были: Англия, Франция, Япония, Германия, Италия, США, Чехословакия, Сербия, Китай, Финляндия, Греция, Польша, Румыния, Турция.

МАВЗОЛЕЙ

«Говорить о Мавзолее как о выдающемся произведении

зодчества можно хотя бы уже и потому, что он завершил

сложение одного из лучших ансамблей мировой

архитектуры – ансамбля Красной площади»

Академик С. Хан-Магомедов

«Как важно сохранить в неприкосновенности красоту

архитектурного ансамбля площади! Как прекрасно

вписался здесь гранитный Мавзолей – для меня это

гениальное творение зодчества».

Скульптор М. Аникушин

10 ноября 1917 года на Красной площади было многолюдно. Преобладали рабочие и солдаты. Выполняя решение Московского Военно-революционного комитета о захоронении борцов революции на Красной площади у Кремлевской стены, трудовая Москва хоронила рабочих и солдат, погибших в семидневных боях за власть Советов. В этот день не ходили трамваи, не работали заводы и фабрики, были закрыты магазины. В 9 часов утра со всех рабочих окраин медленно двинулись бесконечные потоки людей со знаменами и венками на Красную площадь.

      Траурное шествие вступило на Красную площадь около 10 часов утра. Первым несли гроб с красным крестом: в нём провожали в последний путь молодую санитарку Ольгу Вевер (латышка по национальности), которая погибла на Никольской улице при штурме Кремля. Весь день, до сумерек, лился к Кремлевской стене поток красных знамён. К стенам Кремля, где раньше погребали самодержцев, принесли 238 обитых кумачом гробов. В двух братских могилах, вырытых по обе стороны Сенатской башни, были похоронены 238 борцов революции. Среди них и 14-летний Павлик Андреев (”московский Гаврош”), который был смертельно ранен на Остоженке.

Рабочий хор запел:

      Настала пора, и проснулся народ,

      Великий, могучий, свободный.

      Прощайте же, братья, вы честно прошли

      Свой доблестный путь благородный.

«Отныне, – сказал американскому журналисту Джону Риду один из москвичей, – тут будет покоиться наш царь – народ».

14 ноября замоскворецкие рабочие на скрещенных ружьях принесли к Кремлёвской стене свою любимицу – 20-летнюю Люсик Люсинову, студентку Московского коммерческого института и члена большевистской партии, разведчицу-связную (её не похоронили 10-го, так как ждали её родителей из Тифлиса). 17 ноября у Кремлёвской стены вновь грянул прощальный ружейный залп: лефортовские красногвардейцы хоронили рабочего Вальцовского, умершего в госпитале от ран. Из захороненных в ноябре 1917 года 240 борцов революции известны пока имена только двадцати двух.