Читать книгу: «Храм любви. Книга первая. Надежда», страница 3

 
Есть теория такая
Коллонтаевского взгляда,
Что любовь – стакан воды:
Утолил жажду – и иди
К коммунизму по пути.
Но если вдруг детей зачали,
То государству их отдали,
Словно в собственность народа
И всего земного рода.
Если вождь сказал: «Роди», —
Выпейте стакан любви.
Он назначит вам самца
Для рожденья молодца.
Чтоб рожала вся земля
Всегда от божьего гонца.
Племенной нужен всем род,
Как для жизни кислород.
Вот и думал весь народ:
Как освоить сей подход?
И сотворить в нем чудеса,
Чтоб стал мир – одна семья.
Рожали бы и под заказ,
По команде все на раз.
Если детей воспитание
Не было бы как наказание.
Ждать наряды на любовь
Каждый тоже был готов
За заслуги, как награды.
Счастью в этом были б рады.
Вот и ну ты, лапти гнуты,
По рожденью ждут салюты.
Но любви стаканы хором
За общим трудно пить забором.
Где же тот стакан воды
С напитком божеской семьи?
Почему же ты, Коллонтай, сама
Из своего стакана счастья не нашла?
Видно, ты считала, что любовь – служанка,
А получается, она жизни всей хозяйка.
Даже в той, к которой ты всегда звала,
Но в коммунизм дороги так и не нашла.
 

«Ну вот, мама, не горюй и не пой, и не один я с проблемою такой», – говорил он себе. Это укрепило его уверенность в том, что он хоть и выглядит белой вороной на спорном поле сознания, но не в бессмысленном занятии.

Однако он стал понимать, что как ни думай, но развитие любви зависит от женщины, а во всех религиях мира она является недооцененной данностью, требующей ее возвышения до божественной сущности. Данный пробел можно было бы заполнить через возвеличивание ее религией духовной значимости в любовных проблемах. Тогда любовь под ее патронажем могла бы править миром. Привести же к новому сознанию и тем самым создать новое понимание женщины-жрицы для новой гражданской семьи и сотворения на ней не вечных, но законных отношений. Каким образом это могло быть, практически конкретного решения он не находил. Был только убежден, что цель правильна. Иногда задавался вопросом: «Почему бы формирование мира с гарантированной, но временной увлеченностью не осуществлять в некоем Храме, как вратах свободной любви?» Ведь вечной люби – убежден был он – не существует, и вечный брак может со временем выступать для кого-то уже насилием и дискриминацией счастья.

«Ишь куда опять тебя понесло, – будто промычал однажды в ухо опять ему человек с небесным благоуханием из подсознания. – На сцену значимости опять тебя, каналья, тянет. Хочешь пройти по воде и превратить воду в вино или возродить новое пришествие Христа в женском облике? Не хочешь ли ты сделать женщину-рабыню царицей религии любви – это же мифические планы. Матриархатом попахивает. Нельзя делать женщину царицей права любви, морали и тем более дарить ей власть в виде религии для построения мира на любви и без войн, не получится. Женщины, по божьему выражению, – подвластные существа и недаром сотворены из ребра мужчины. Об этом даже не мечтала спасенная тобой девчонка в Чечне, она, как все дети, мечтала только о мире без войн, и тут женщины ни при чем. Ты взрослый муж, и тебе мечтать об этом неприлично, седину не смущай. Твой Храм в современном мире не может олицетворять Грааль любви и даже душу Марии Магдалины с ее душевным поиском и крестовым истязанием своего душевного несовершенства».

Он выругался на своего невидимого преследователя мыслей, но это его не заставило молчать. Он рассмеялся над ним и продолжал паковать его сознание: «В таком разносе мыслей дойдешь до того, что захочешь образовать и свое виртуальное государство с партией любви. Защита мира любви с защитой и помощью женщинам может дать сторонников, но будет ли истиной? Можешь, конечно, это представить параллельным миром с даром духа созидания, а по его значимости – бессмертие. Рассматривай это как сказочное проявление добра. Соберешь из добровольцев армию любви, религию, валюту любви и веру своего мира с искусственным интеллектом и увидишь небо в клеточку. Будешь утверждать день святой мечты из камеры, где любовь с обрядами поклонения окажется дубинкой. Будет занимательно кое-кому посмотреть на тебя, но и только, этим и будешь довольствоваться. Сам говорил, что путь к вершине начинается с выбора цели, и столбовой дороги к ней нет. Только вот шагай к мечте кривой дорожкой развлечений и помаленьку, может быть, наскребешь на мечты деревеньку, только так тебя, как колобка, не съедят, и твои алые паруса, как Грина, не сгорят».

– Ох, как ты меня загружаешь, мой божий человек, заткнись! – кричал, наливая рюмку ему и себе, если такое было, когда он выпивал. – Я в тумане своих мыслей не запутаюсь, но растворюсь и исчезну преждевременно в никуда, если буду слушать у каждого фонаря шум от ветра и дождя.

После чего напивался порой еще больше, пытаясь забыться, и в таком состоянии просил неизвестность вернуть себя к реальности, не требуя смерти или кары, если посчитают, что он пошел по тропе греха. Когда начинал креститься, голоса и видения исчезли. Казалось, на этом ему нужно было ставить точку на своей задумке. Какое-то время действительно ему затея казалась уж мучительно сложной. Нет, он уже не пугался своих мыслей, но только всегда их бег пытался останавливать. Это не всегда помогло, и однажды ему даже приснился сон.

В нем он увидел, будто собрались где-то на небесах присяжные ученые и святые мужи, решив заслушивать его, какой он Храм хочет сотворить. Ученые, казалось, твердили ему, что у него частицу Бога в мозгах нашли.

Святые отвечали, что она в каждом человеке есть, и зовут медика подтвердить. В лице доктора заходит вроде его друг Рушави, которого он спас из плена в Чечне. Он что-то говорит ему, осматривает его, слушает, потом на костер срочно требует оправить, неизлечимым признав, и оговаривает его. Он чувствует: измена друга налицо, и за что, не поймет. Ничего сделать не может, так как и отрицать тоже не может, хоть и не говорил такого, а только думал. Возмутиться тоже не смог, будто язык ему вдруг оторвало.

– Как ведьма, пусть сгорит на костре, – заявил доктор. – Этот тип будет вам мешать.

«А может, я ему в чем-то мешать стал? – подумал он. – Врет же, утверждая, что говорил, будто новому миру нужна жертва и новая единая религия со стремлением к красоте. Зачем излагает то, чего не слышал?» Однако он настойчиво продолжал его оговаривать, будто читал его мысли:

– На него спустился порочный дух некого Храма и говорит, что некий Бог этого Храма призвал его к этой великой миссии власти над вами. Страх войны преследует и говорит ему, что этот мир уже летит под откос вашей ложной святости, и утверждает, что миру войны нужен мир любви, а вы ведете его к судному дню человечества.

Судьи закачали головами и потребовали рассказать, в чем смысл его Храма, и он будто бы заговорил. Говорил долго как на духу о том, что хочет обожествления жизни в любви и обожествления деяний красоты и страсти, без которой немыслима любовь, которую они считают Богом. Рассказал, что Храм видит как вместилище совершенства физического и духовного начала в человеке с совершенством над собой, чтобы каждый следовал гласу природы души. По этому гласу, как Богу, ведущему к счастью в любви, он и продумывает создание Храма любви. Потом, как будто черт дернул его, оговорил и веру, сказав, что нынешние приходы и храмы пустуют от того, что заполнены дохлыми кошками старой отживающей морали.

Все ахнули, услышанному, а голос Дьявола стал ему нашептывать дальше, требуя его повторять, и он, ведомый невероятной силой, стал повторять:

 
Ух ты, да ах ты,
Черти с богом не согласны,
Что в раю прекрасна жизнь
И святою должна быть.
– Как про слезы всем забыть?
Горем счастье может слыть, —
Говорят они святым,
Грешный нагоняя дым,
Что пустили в рай из шахты
Их мохнатые мерзавцы.
– Ишь, чего решили сдуру, —
Молвил Бог, скрутив фигуру
Между пальцев в амбразуру.
Ей, крестясь уж не в святую.
«Нет», – ответили ему,
Черти, вымывшись в пруду.
– Мы косить под святых будем,
Грешки прежние забудем.
– Белены с утра объелись
Иль на углях перегрелись? —
Отвечает Боже им.
– Трудно мне так стать святым.
А ответ: «В рай пропускай
И прощенье нам давай.
Быть с тобою нам родными,
Если б ты считал святыми
И в грешной любви людей,
К ним ты точно сам злодей.
И понять тебя, Господи,
Сложно в этом, пойми,
Ведь на простыни любви
Смерть не знают от войны.
Мы с пруда давно вам пели,
В райской скучно всем купели.
Мы рай построим на земле
Не тот, что ты создал себе.
Чем ты манишь души в рай?
Развлечений нету, край.
Ходят бедные святые,
Все как будто холостые.
Манну ждут и чтут тебя,
В этом радость будто вся.
Страсти сложены на полку,
А без них счастье без толку.
О них люди не мечтают.
Увлечений их не знают.
И свобод желаний нету,
Секс карают по завету.
Мы ж свободу обещаем,
За дела любовь желаем.
Это б счастьем называли,
Правом этим бы прельщали.
И такой бы Рай создали,
Чтобы все о нем мечтали.
– Ах, вы, бесовы козлята,
Скользкой истины маслята, —
Возмутился Бог сначала
И вдруг задумался немало.
– Может, правда, дать свободу
Всем по чести и по делу.
Закон на сем в раю создать,
Совесть святостью считать?
На ней семью любви венчать.
И рай новый заказать.
Почесав нимф так и сяк,
Решил собрать святой костяк.
Он и нынче заседает,
Но каким рай все ж быть, не знает.
Чтоб люд к нему всегда стремился
И от горя не томился.
Бог, как образ человека.
На них смотрит уж без смеха.
– Ведь в аду дерьмо глотают
И потому все в рай желают, —
Говорит он сам себе.
– Не делать это ж на земле?
Но в раю не знают страха,
И нужна кара в ад возврата.
Вот тебе и ух ты,
Вот тебе и ах ты!
 

– Да уж, да уж, – в растерянности хором молвили заседатели.

Над головами всех пронесся смех и смолк. Он, воспользовавшись их замешательством, продолжил:

– Вот-вот, ныне над проблемой даже Бог занемог. Идейно и эмоционально выгорели все, как и ваши храмы прихожанами. Чтобы их пустоту заполнить новыми прихожанами, этих дохлых кошек нужно выкинуть и заменить живыми.

Это еще более обидело заседателей, но он убеждал их тем, что это можно исправить, только заполнив храмы новым Богом природы души и преклонением перед ним, как перед чудом.

– Похоже, он масон со странными и больными впечатлениями и убеждениями, – перебив его, заявил судья, – и в маске нечистого духа стремится к власти над миром, попирая нас и наше учение, прикрываясь созиданием некой божественной Империи любви.

Далее судьи посоветовались и вынесли свой вердикт:

– Если все это так, то он издевается над чувствами наших верующих прихожан, попирает наши устои и без нашей воли пытается сотворить непотребное нам, то его, за нарушение божьих законов, приговариваем к сожжению, – молвили уже в один голос все заседавшие.

Он пытался оправдываться, утверждая, что поступает по совести и святому вразумлению, и просил разумной милости, говоря, что хотел только спасения женщин от векового семейного угнетения быть всем вечной женой, как и миру не грозить войной. При этом уверял, что не заменяет их веры, а только их мужскую веру женской дополняет, которую их вера отвергает.

– Инквизицию, как над Галилеем, хотите свершить? – спрашивал их. Они отвечать ему уже не считали нужным.

– Надо его сначала заставить отречься от своей веры самодумства. Потом тоже сотворить, чтоб он отрекся от своего Храма самодурства. Если не отречется – сжечь или утопить не в святой воде, а в напитке греха. Душу конфисковать и чертям отдать, – выкрикнул кто-то из осуждающих. – Пусть это будет его карой господней.

Тут пришедший врач вдруг превратился в палача. Подойдя к осужденному, он постучал по его голове и произнес:

– Такие типы в огне не горят и в воде не тонут.

– Проверь, – услышал он голоса судей.

Палач призвал его к отречению от своей затеи. Когда он отказался это делать, стал добиваться отречения под пыткой. Достал какую-то картину из его коллекции экспонатов для музея любви. На листе была изображена подкова с надписью «Империя любви» под крышей какого-то храма с колоколом. Он быстро ее превратил в клеймо. Раскалив его на огне, стал прижигать его грудь. Не добившись признания, решили сжечь его целиком, как на костре инквизиции. Привязав его к кресту, под ним развели костер. Тут над ним стал летать неизвестный ангел и, ссыпая из своего рога цветы любви, погасил разбушевавшееся под ним пламя. Палач, видя, что это не получается, тут же приступил к следующему акту кары: утоплению его в какой-то огромной чаше воды.

Он, освободившись от жидкости, прокричал:

– В чаше Грааля меня утопить нельзя!

От этого крика и боли проснулся.

Этот сон он со временем было забыл, но через некоторое время он повторился, и его уже запомнил надолго.

– Надо же, до чего я дошел! – говорил он себе. – Кара приснилась за Храм, который я как дар в поклонение Марии Магдалине даже не сделал, а только подумал о нем, – почесывая затылок, говорил он. – Страшно, аж жуть, и друг – главный палач. К чему это все? – но заставить себя не думать совсем не мог. Его, как жабу на жабьем току, все равно распирала то одна, то другая мысль. Порой в своих уединенных рассуждениях он часто доходил до абсурда, но все эти мысли и поиски он по-прежнему старался сделать тайной своей души, чтобы никто не сказал, что у него какое-то странное увлечение.

Поиски возможных путей воплощения своей затеи скорее не от страха, а от ненужных пустых пересудов и насмешек публично никогда не выпячивал и внешне был спокоен. Порой, прислушиваясь к своему голосу из подсознания, пытался зомбировать этой идеей даже других. Выдумывал различные сочиненные байки о неких пришельцах с другой планеты или другой страны, будто рассказанные кем-то. Естественно, в этих выдумках сюжеты инкрустировались его мыслями, которые вселялись в призраки, которые пытались дышать предполагаемыми им демоническими чудесами некого Храма любви.

В этом положении если он еще не превратился в бесформенный овощ, то эту заслугу можно было с надеждой отнести к его затее, которая его прикрывала от серости. Так он своими выдумками рисовал возможное будущее. Это собственное внушение, высказанное порой шуткой, иногда кого-то убеждало, кого-то нет, но вело его к преодолению страха попасть в страну безумия, и он удивлялся сам выдуманным инопланетянам. Иногда мысли сжимали его в своих объятиях, и их фантастичность, как в экстазе сонного очарования, продолжали преследовать.

В подобных случаях из подсознания являлся прежний неизвестный человек, пытаясь убеждать его в мыслях. «Может быть, он и прав», – говорил он себе, убеждая в необходимости не только Храма, но и отдельного интернационального государства, Империи любви, наподобие империи Ватикана, как в самой отдаленной реальности. Конечно, он по-прежнему относил это к неким фантазиям и продолжал отмахиваться от них.

Что-то подобное этому появлялось у него еще при исполнении интернационального долга в Афганистане, но тогда мысли были мимолетными, обусловленными кровавыми ужасами войны. Степень его любви к своим собратьям и стране определялась степенью его жестокости в бою. Однако то, что любовь больше интернациональна, чем национальна, он был убежден и тогда, и сейчас.

В мыслях он по-прежнему называл ее пленительной страстью здравого ума, призванного Богом объединить мир на каком-то общем согласии и интересе. Размышления о том, когда бы ни смерть и страх, а любовь и добро дарили право на власть, все-таки не покидали его. Убеждался в мыслях, что интернациональную политику и идеологию может проводить в полном объеме только интернациональное государство или сознание, воспитанное в подобном. Только оно может приговорить к смерти неопределенное сознание и Царство неопределенного знания. Законы существующих национальных государств всегда отторгали возможность соединения разноликой морали и единого соответствующего права. Единое мнение и различные связи в согласии без противоречий, в нормах приличия, путеводной звездой к любви не сияли, это постоянно разрушала вражда народов и борьба элиты за свою самость. Однако последнее время для него проблемы любви как проблемы мира и всего сообщества людей волновали уже меньше всего

– Если на этом уже сейчас можно что-то заработать или просто не разориться, – говорил он сам себе, – то все-таки надо искать приемлемые формы.

В этом он пытался найти что-то, что уже есть в любовных формах других стран, и идти вперед.

Ему в душе и втайне от всех нравился свой проект Храма, не возможной золотой жилой, а красотой и возможной масштабностью традиций и любовных обрядов, которые начал изучать. Так, обратил внимание, что в Китае существует прокат невест и родителей. Не оставил без внимания и послеразводные обряды успокоения и вселения надежд, что он со временем думал как-то использовать. В некоторых странах существовали и конкурсы красоты не только дам, но и мужчин. Задумываясь и над подобными явлениями, заметил, что во время проведения их молодежь мужского и женского пола, выступая друг перед другом с танцами, песнями и играми с древних времен, приобщались к общению и миру. Каждый мог проявлять свою любовь к своему избраннику или избраннице не только по внешней, но и по душевной привлекательности. Одни раскрывали в этом свою духовную значимость, а присутствующие зрители оценивали, определяя лучших, и обожествляли их, наделяли привилегированными правами.

«Интересные традиции, а если что-то подобное сформировать как ритуал обязательного общения и представления, по их оценке, неких льгот в кафе любви и за участия в мероприятиях общения, то это может быть стимулом, – размышлял он. – Значит, в моем заведении можно было бы сделать и так, чтобы люди искали свою гармонию». Именно поиск этой гармонии должен был, по его намерению, стать религией заведения и может даже человечества, в которой оно потеряет смысл к агрессии в хаосе произвола и сможет реализовать свой инстинкт веры в любовь.

Предполагал в фантазиях, что когда-нибудь могут появиться и роботы, заменяющие любовных партнеров и даже детей для обучения родительским обязанностям. В этом случае их не нужно будет кормить и тратить свое время на воспитание, а интеллектом и послушностью они могут быть выше живых представителей. Возможно, настоящих детей будут уже скоро воспитывать только специалисты и очень любящие родители, заслужившие это право. Однако так или не так, может быть или совсем не быть, но все это необходимо приводить в единую систему, и если это делать через веру в неких храмах святости, то это лучший выход решения любовных проблем.

В таком подходе современном могут появиться и дизайнеры любви, семьи и общения. Для того же, чтобы человечество не забыло историю развития натуральной любви, им нужны будут примеры, обряды и история морали, как и новые ее варианты, которые исключили бы стрессы и трагедии, порождаемые любовью. В этом без музея традиций и примеров – понимающе убеждал себя он – обойтись будет нельзя. Все лучшее и возможное планировал так или иначе при необходимости воспроизводить в сводах своего Храма.

Претендентами на освещение могли быть не только демонстрации разных традиций народов мира. Полезным могло быть и искусство раскрытия женственности дамами, что как цветы неба и сердца представляют гетеры в Греции, гейш Японии и абсарки из индийской мифологии. Подобные им представители могли бы помогать бороться с мужским и женским одиночеством. Ими можно было исключать душевные трагедии и не только. Кроме этого, в таком интимном общении могли бы исключаться имущественные претензии. Современный же интим законен только в браке, при котором сразу возникают имущественные и нравственные проблемы. Вот тут как ни крути, с божественной правовой доступностью и отношения любовной страсти без традиционного брака могли бы как-то быть узаконены. Усмехаясь над своими мыслями, говорил себе: «Здесь хоть кишки вороти, хоть яйца рви, а танцующие небес цветы будут нужны для святого общения с рассказами и демонстрацией верности и любви. Ныне в некоторых странах подобные представители не считаются проститутками, а многим ставили даже памятники, как фавориткам знати. И почему что-то из этого общения в каких-то формах нельзя воспевать для всех? А для подчинения этой стихии разуму и счастливому сотворению жизни, кроме веры и Храма, ничего не подойдет».

Ради этого он вновь и вновь останавливал бег своих размышлений, боясь, чтобы любовь у него из обоснования Храма невольно не превратилась в политику борьбы за счастье человечества, хотя так или иначе бессознательно уже думал о моральной революции. Не подозревая также, что ковыряется в политической жиже, в которой боялся утонуть и предпочел такие дебри не раскрывать, а скрывать под более-менее благородными делами. «Делай, что возможно и что по силам, и будь доволен», – говорил он себе. Однако однажды бес дернул его, и он как-то обратился к одному видному политику и талантливому человеку его времени, пытаясь пристегнуть нехилого финансового компаньона к идее создания Храма любви.

– Какая галиматья, – ответил один из его секретарей, выслушав его рассуждения. – С такими идеями к нам еще никто не обращался. У нас есть предложения и лучше, и доходней.

От такого категоричного ответа ему стало больно и как-то не по себе, но это повторилось и с другими, к кому он обращался:

– Нашей прикормленной аристократии что не в дар карману, то как горох по барабану, – говорил он, скорее успокаивая себя, так как они, боясь выглядеть странными, не хотели видеть и выгоды. – Не каждый способен перепрыгнуть через бездну душевной нищеты, – добавлял он, оправдывая себя за неудачи. Однако продолжал упрямо идти к своему тайному замыслу, собирая все, что могло бы стать экспонатами для Храма. В душе отрешенно говорил:

– Неужто это люди того поколения, которое хочет изменить Россию и мир в лучшую сторону? – и не находил ответа. – В этом деле, похоже, и мало званных, и мало избранных. Что-то такое, кажется, было сказано Иисусом по подобному поводу.

Однако жена стала замечать его переживания, так как он стал иногда рассуждать наедине сам с собой, и попросила общего знакомого поговорить с ним.

– Нет, это бред, – сказал ему он, уяснив его затею. – Ничего не получится, слишком громоздкая цель, да еще и с действующими церковными конфессиями конфликт можешь получить. Стяжать святой дух, подвергая сомнению догматические основы святости, церкви реального мира, тебе не простят. Чтобы человечество стало свободным от предрассудков в любви, ну зачем? Этим ты не вскружишь головы. Какие тараканы в твоей голове. Тебе это надо? Да и не с нашими финансами такую бадью разводить. Живи проще в середнячках и не залезай в «непонятную». Сейчас более легкие деньги под ногами лежат. Ты же крутишься, и деньги имеешь, и так каждый. Ну, интимный магазин организуй, если эта проблема волнует или школу любовной гармонии, но без веры. Пригласи сексологов, психологов, подбери литературу, ученики найдутся. Только вот этот пафос стремления к величию может тебя выбить из твоей струи и разорить в ноль. Пойди в церковь, поставь свечку и забудь эти мысли. Эта орбита вращения не для таких мало могущих господ, как мы. Если тебе кого удастся заинтересовать, то тебя, как пуговицу, пристегнут к чужому парадному пиджаку, и только.

Он действительно опять зачастил в церковь и серьезно думать некоторое время об этом перестал. Молился обычно долго, как бы успокаивая свою душу от безысходности. Пытаясь освободиться или окончательно утвердиться в своих замыслах, которые до этого наполняли его пустую душу каким-то поиском. Ему казалось, что после каждой молитвы за его спиной уже не вырастали крылья, а наоборот, отрубались желания, как части его конечностей. Однако от себя было не уйти, и продолжал терзаться душевными переживаниями.

– Хотя, по большому счету, причем тут моя душа? – говорил он, молясь как-то перед иконой. – Государство наше тоже отступило от своей идеи, став, по сути, мещанским монстром, и управляется куда ни плюнь такими же педантичными мещанами или идейными скопцами. Однако вряд ли кто от этого плачет, хотя тоже полного спокойствия и удовлетворения найти не может. Однако, что это я вижу? Только свои глобальные мечтания. Вот и Боже над ними вроде как плачет. Ну, мои страданья – это горечь по трудно решаемому смыслу жизни.

Так с горечью вопрошал он по несовершенству мира с идейным выгоранием элиты в нем что-то менять.

– А твои что значат? – опять вопрошал безответно он.

Мать Богородица из-под риз безответно смотрела на него, будто качая головой. Ему казалось, что по иконе, как и по его душе, текли слезы, как бы призывая к смирению со своей судьбой.

– Пусть это мне не кажется, плачет, значит, по делу. Слезы – это благое явление, они как некое очищение от греха.

Только такового у себя не находил и лишь в этих видениях обвинял небесных повелителей.

– Даже боги в бессилии и безысходности страдают за этот мир, омывая слезами его безрассудность, – шептало ему воспаленное от раздумий сознание. – Каждый день убивают, как на настоящей войне. Убивают плоть святой красоты и романтику жизни меркантильностью и прагматичностью борьбы за выживание. Красоте духовной, как и истине, не осталось места. Люди, призванные своим положением изменять судьбу мира, привнося в ее красоту, оказались не способны перешагнуть за границы обыденного круга наживы, чтобы в нем выразится и скрыться от безлико властвующего «я». Почему же боги отстранились и не могут исправить это?

– Может быть, их сознание, – шептал уже он сам перед иконой Христа, – не готово принять мой святой зов любви, к которой призываешь ты. Ты же извне, с небес, должен управлять сознанием всех. Видимо, управляешь так же моим, нагоняешь думы, а зачем? Хоть создал этот мир с насильем, призываешь к любви. Значит принуждение всех к любви – это твоя воля и право. Где же она, твоя божья воля с влиянием на разум? Вот уже я и за тебя, и за себя посылаю молитвы за всех жаждущих твоего обещанного мира. Хочу, чтобы они дошли до политиков, правительств и народов. Во имя всего святого! Дай им силу разума зрячих праведников! Пусть перешагнут через ограниченность своей жизни, наполни их души святой мечтой и помоги мне сотворить на земле задумку твою. Пусть в нем будет жить религия настоящего земного счастья, зовущая и к душевной, и к телесной радости. Пусть она дополнит наши религии новой надеждой непотусторонних желаний и станет не религией обязанностей, а сокровенной религией прав на реализацию земного счастья, через познание себя и соединение со своей божьей природой плоти и духа.

Подобные просьбы или полусознательные молитвы в его устах часто были скрытой причиной его внутренних сомнений и посещения церковных служб. Жена этой религиозности совсем не стала понимать и стала думать, что у мужа пошли какие-то психические отклонения, как у многих афганцев после ранений в военных кошмарах, которые им пришлось пережить. Сначала она смеялась над ним, говоря ему, что он молится Богу, а думает о грехе. Бог его никогда не поймет и не внемлет и за это даже может наказать, но с этими странностями постепенно смирилась.

Всю свою жизнь, которую он прожил в коммунистическом режиме, это была погоня за званием в иерархии власти, где инициатива не очень-то одобрялась, а педантичность была ее основой. С падением этого режима свобода с безденежьем бросили его в пустоту и заставили думать.

В перестроечное время, после Афгана, он организовал кооператив, потом – фирму, где постоянных членов было не более трех человек, и в личном плане вроде бы обогатился. Имел две машины, купленные у военных, две дачи, молодую жену и жил свободно, не так чтобы на широкую ногу, но не в чем особенно не нуждался, а радости этого счастья как бы и не чувствовал. Чего ему не хватало, он и сам толком не знал. Ему стало ясно, что он, по сути, как был, так и остался по образу существования мещанином при той и этой власти. Мелкие бытовые интересы и развлечения. Обидно за себя никогда не было, но это осознание, что богатство в могилу с собой не заберешь, стало напоминать о себе, когда идея Храма стала задевать его самолюбие. Отступление от захватившей его идеи для его военной души было некомфортным. Посещая церковь, он как будто беседовал с Богом.

Время шло, дети подрастали. Жена на его странности: сбор различных сувениров и фактов любви из истории мира – не обращала внимания. Частые посещения церкви и одновременно повышенный интерес к интимной литературе уже тоже перестал удивлять. Ей было все равно, только бы в доме был покой и деньги. Сколько зарабатывал муж, она никогда не знала. Одно время он чуть было не разорился, но как-то выкарабкался, и семья больших трудностей от этого не испытывала.

Сколотить достаточный начальный капитал для большой раскрутки не получалось. Отряды различных мошенников то обманывали липовыми акциями, то с жильем, то с предложением покупки заграничных курортных апартаментов. С каждым годом работать приходилось все труднее и труднее. Крупные фирмы постепенно вытеснили таких, как он, мелких посредников. С этими ежедневными заботами идея Храма все-таки его не покидала, и однажды за гроши приобрел списанный дебаркадер.

На нем он стал разворачивать что-то вроде интеллектуального кафе с музеем любви. При этом он предполагал организовать не просто кафе, а интеллектуально-игровое купе-кафе с оригинальной формой общения и культурного отдыха. Предполагал, что интеллектуальное общение требует уединения только с понимающими тебя друзьями или с какой-нибудь интеллектуальной фонотекой. Такое купе-уединение – это для него было необходимым условием, где посторонние взгляды и интересы любопытства окружающих мешать были не должны. «Значит, вариант купе – это дополнительный вариант, обязательный к общему залу», – убеждал он себя. Тут ему ничего нового сотворять не приходилось – так, приват-кабины были во многих развлекательных заведениях. Ему же хотелось их упростить и сделать кабинами творческого уединения.

Для реализации этого подхода с открывшейся возможностью на дебаркадере он планировал в каждом купе установить компьютер для уединенного общения. Каждый посетитель мог бы создавать на нем свой сайт, где желающие могли бы раскрывать и показывать свое творчество. Это уже могли бы переносить и на большой экран в общем зале. Творчество планировал разрешать и на теле, и с телом, как Храмом своей души. Посмотреть уже интимное творчество можно было бы только за деньги. Таким образом, кафе должно было помогать создавать такие сайты, чтобы разврат не хватал за горло и совесть не отрубала головы.

Так как в этом подходе без зала свободного общения обойтись было невозможно, он подумывал о необходимости заранее предусмотреть среду занятий в общем зале. «Даже небольшой зал на дебаркадере для организации вечеров знакомств, творческого общения со свободным микрофоном и свадеб меня бы устроил. Такое точно не разорило бы, – говорил он себе. – Такое можно было бы даже сдавать и на этом зарабатывать. Рекламой и стимулом, естественно, могли служить различные откровения, а музей любви в исторической перспективе мог быть приманкой и познавательным развлечением».