Тринадцатая Мара

От автора

Эта книга – осенне-кофейная история, полная любви и магии. Она покажется вам тортом, отведав который, вы, вероятно, воскликните: «Но это же перец, лава и огонь! Я не могу дышать от чувств. И какие, простите, хорошие эмоции я могу получить дальше?» Но дальше, благодаря сильному контрасту, раскроются в вашем сознании такие виды вкусовых оттенков, которые вы раньше не испытывали. Так будет с отношениями между главными героями. Их невероятное противостояние заставит вас подумать: «Тут просто не может быть никакой любви!». Но она может. Я и этот чудесный роман докажем вам обратное. И да, постепенно мы отмоем ваш рот от перца до состояния чистоты, сияния и блаженства.

P.S. Никаких привязок в славянской мифологии, все совпадения случайны.

Спасибо чудесному корректору текста, солнечной Виктории Петрожицкой. Спасибо генераторам чувств Наталье Р. и Ольге С. за великолепную обратную связь по главам – вы были для меня обратным компасом эмоций. Ценно. И спасибо моей маме за любовь, за неё саму.

Часть 1

Глава 1

«Любое настроение может исправить хороший кофе и свежая булка. Если этого не происходит, править надо судьбу».

В кофейню заходят за хорошим настроением. За передышкой, минуткой отдыха, запахом расслабления, вкусом удовольствия. Работая баристой, постепенно теряешь это чувство: отвлекает жужжание кофемолки, мытье питчеров, обжигающий пальцы пар капучинатора. И все же моменты замедления ловим и мы: аромат корицы, мягкая ткань дивана, греющий ладонь стаканчик.

К десяти из печи на кухне доставали круассаны, и запах в этот момент обволакивал всех и каждого восхитительный. Кьяра умела втягивать его ноздрями, пропускать через себя и настолько ощутимо наливаться восторгом, что он бил через край. Посетители ощущали его, они шли на этот свет греться. Но Кьяры здесь нет уже два месяца, за стойкой только я и новенькая по имени Элина – девушка в высшей степени тихая и неприметная.

В зале пусто, несмотря на первый снег за окном.

В одиннадцать женщина лет пятидесяти купила две ватрушки, напиток заказывать не стала, расплатилась наличными. Спустя десять минут вошел парень – толстый и печальный. Попросил большой капучино, едва уберег от падения многочисленные книги, которые держал в руках. Студент. Взбивая молоко, я зачем-то замедлилась и нырнула на изнанку бытия – мары так умеют. Очутилась в живом сне, где каждое существо представляет собой противоположность тому, кто оно есть в яви. Обратная сторона показала, что за стойкой стоит веселый и хорошо сложенный молодой человек, не жирняк. И не печальный. На изнанке он остался тем, кем хотел стать в реальности, ему не помешали грустные убеждения о сложной жизни, непростых отношениях и неуверенность в себе. Конечно, я могла бы подмешать в капучино целительную для его разума мысль, которая способна будет повернуть его судьбу к лучшему, но я не буду. Мары не вмешиваются в судьбы, каждый проходит свой путь сам.

Студент принял картонный стаканчик, расплатился картой.

А еще через двадцать минут пожаловал наглый парень в татуировках и с проколотым ухом. Он вызвал во мне мгновенную волну отторжения и даже злости. Злость – такая простая и доступная эмоция: как легко ее вызвать, как легко ей воспользоваться. Но я старалась принимать мир целиком, людей в нем тоже. Потому что я еще не определилась, тяготею к тьме или свету, и потому на моих запястьях не горели ни черная, ни белая руны. Собственно, левое запястье, где однажды, возможно, зажжется темный символ, была зататуирована «парадом планет».

– Мне черный и покрепче, детка.

Ненавижу «деток». Только злиться мне нельзя, потому что моя злость способна вылиться вовне ударной волной – так уже случалось в прошлом. И размер разрушений прямо пропорционален силе чувства. Лучше отвлечься. Наливая кофе, я мысленно цедила фразу: «Это хороший человек. Все люди хорошие. Просто некоторые выбирают себя вести… как мудаки. Но это… хороший человек». Обычно аффирмация срабатывала, но в этот раз мое терпение лопнуло тогда, когда меня без спроса коснулись.

– Номерок свой оставь.

Я симпатичная. Наверное. С некоторых пор данный аспект бытия перестал меня волновать. И вместо того, чтобы шипеть: «Руки прочь!», я просто вложила в чужую молодую голову мысль о том, что через несколько месяцев ему, высокому и удалому, грозит воинский призыв. Армия, где его никто не будет ценить за татухи, где будут чмырить деды, где придется каждый день доказывать, что ты не сопля на палочке.

Черные глаза посетителя подернулись дымкой, на него накатила слабость. И эта чужая слабость перетекла в меня восхитительной силой, ощущением, могущества, манной. Мы, мары, так умеем: насылать мороки, вкладывать в чужие головы тяжелые думы, превращать чужое расстройство в собственное могущество. Это продлевает нам жизнь, ложится в копилку дополнительными минутами, и беда заключается лишь в том, что совесть моя при каждом подобном деянии не дремлет. Я не люблю чужую боль. Просто не люблю. Знаю, что многие мои старшие товарки давно и безоглядно приняли темную сторону, и уж они-то любят повеселиться над чужим горем, но я для сотворения гадостей слишком чувствительная. Могу развлечься иногда, могу вдохнуть этот наполняющий топливом «кайф» от чужого бессилия, могу позволить себе на пару минут утонуть в нем. Но на этом все. Я не подсела на него, как многие, и до сих пор не определилась, нужна ли мне для существования вечность. Потому как в вечности должен быть смысл, во всем должен быть смысл. И, если ты его пока не нашел, не стоит мучить плохими снами тех, кто и так живет безрадостно.

Мары четыре, шесть и двенадцать со мной не согласились бы. Мара номер одиннадцать – она же Кьяра – да. Но последняя выбрала свет, редко кто из нас так может. Еще реже мы способны принять в себе и то, и другое.

В общем, парень покинул кафе с мыслями куда более мрачными, нежели принес в этот зал. И про мой номер благополучно забыл.

Я какое-то время стояла за стойкой, чувствуя, как по телу пробегают волны удовольствия. Я до сих пор не знала, как работает трансформационный канал, преобразующий одно в другое, но работал он оттого не менее исправно: меня обволакивало могуществом так, будто я только что укололась. Да, на это легко подсесть.

Элина иногда смотрела на меня настороженно, даже косо, но никогда ни о чем не спрашивала.

Люди всегда пытаются нас вычислить. Одни для того, чтобы мы их излечили, другие для того, чтобы мы кого-нибудь искалечили. Бывает, некоторые ищут нас для собственных хитрых планов и манипуляций, но чаще для того, чтобы избегать в будущем, чтобы никогда не пересекаться. Элина нутром чуяла, что сближаться со мной не стоит, и я на контакте не настаивала.

Всего ноль, а морозец уже начал кусать лицо и покалывать щеки. Неожиданно холодная и влажная от снега лавка, хлябь под ногами – осень. Когда выдавался момент, я выходила на улицу. Просто посидеть, поразмышлять, подышать стылым воздухом. Даже померзнуть, если коротко и вкусом, тоже хорошо. С кофе, конечно же. Он на меня не влиял – ни на физические аспекты, ни на психологические. Но позволял насладиться вкусом, потому каждый раз я выбирала разный. Сегодня – с тропическим кокосовым оттенком, столь несоответствующим серому окружению города, все еще одетого в золотые оттенки неопавших листьев.

Нас находят у обычных родителей, мы у них рождаемся. И сразу изымают. Потому что человеческая женщина неспособна воспитать мару. Уже в возрасте двух чадо, не контролирующее себя, будет способно навредить или уничтожить дом – таков наш дар. Или проклятье. Родители перестают помнить о нашем существовании сразу же – удивительно, но так каждый раз случается, – мы же, будучи другими, не помним своих человеческих матерей и отцов. Нас воспитывают Старшие мары. Учат в едином Доме, где мы живем до совершеннолетия. Обучают лишь основам колдовства, потому как ему невозможно обучить – его можно постичь интуитивно. Когда ты готов, когда ты созрел. И потому одни мары, в зависимости от силы шестого чувства, определяются с выбором стороны сразу, другие ходят неопределенными до старости.

Я – тринадцатая. На данный момент – последняя из найденных, самая молодая. Говорят, тринадцатая или самая сильная, или самая слабая, бедовая. Теперь, после событий, пережитых в недавнем прошлом, я, увы, склонялась к последнему.

Если бы к моему горлу приставили нож, если бы загнали в кабинет психотерапевта и приказали поделиться своей историей, я постаралась бы сократить ее до синопсиса. И она прозвучала бы примерно так: «Я просто хотела быть как все. Влюбилась в красивого мужчину, который за мной ухаживал, распахнула для него сердце. Не знала тогда, что мару он во мне непостижимым образом вычислил, не знала, что он желал с моей помощью подобраться к заклятому врагу. Не знала, что для осуществления своих планов он похитит Кьяру – единственного дорогого мне человека, – и тем самым нажмет на красную кнопку». И да, я должна была контролировать свою силу, когда разозлилась, но мой бывший соврал о том, что Кьяру похитил и изувечил другой человек, сказал, что она не первая и не последняя жертва…

Я не успела даже разобраться – сдетонировала, как бомба. Собственным черным злым отчаянием я разрушила офисное здание в центре города. И в здании погибло восемнадцать человек.

Мне никогда не отмыться.

Говорят, некоторым марам выпадает шанс на искупление. Если они совершают нечто ценное, имеющее смысл, вселенная проворачивает шестерни невидимых часов вспять. Так случалось в истории трижды.

И я не верила, что стану четвертой. Я не имела понятия, что именно нужно сделать, чтобы искупление пришло.

Мне с совершенным жить.

Но некоторое время назад я подумала о том, что Кьяра, возможно, жива. И я до боли в сведенных челюстях желала это выяснить. Если бы Веда^[1] отказала мне в четвертый раз, я бы нырнула глубоко. Возможно, настолько глубоко, что приняла бы темную сторону.

Но Веда вдруг согласилась.

Этим вечером, в семь. В Верховном Доме.

Просто досидеть бы в кафе, достоять за прилавком, обслужить бы клиентов, не нашептав им в кофе. И по сырому снегу, который к тому времени, судя по прогнозу, превратится в лужи, я дошлепаю до остановки, оставив за спиной униформу и ценные указания Элине.

* * *

Изнанка всегда честна. Она отражает, кем люди хотели бы стать, но запретили себе. Она отражает противоположности, смыслы, на ней выпирает все, что запрещено, отрицаемо, презираемо, некрасиво. Обратная сторона не знает уродливости, она – лишь зеркало, она вмещает в себя все. И не имеет расстояний. Перемещаться по ней можно, и это быстро, но всегда есть шанс угодить не туда, потому что в яви время линейно, на обороте все существует одномоментно. Поговаривали, там возможно осуществить прыжок в прошлое или в будущее, но пока слухи не подтвердились ничьим деянием и потому оставались лишь слухами.

Я выбрала обычный троллейбус, потому что он подошел первым.

Никогда не любила троллейбусы: запах стариков, чеснока, больных желудков и дыханий, укоризна в обернутых внутрь взглядах, обиды на несправедливую жизнь.

Я висела на границе видимого мира и невидимого просто так, от нечего делать. Из любопытства, наверное. И прямо сейчас забавлялась видом пожилого гражданина, которых в яви стоял смирно, держался за поручень, одет был в старое пальто и шляпу, держался интеллигентно. На изнанке же он ругался так, что пространство закручивалось спиралями.

– Уроды, мудаки, пидарасы…

Он крыл всех. Из него просто лилась вовне та злоба, которую он отрицал в себе наяву.

– Чтоб вы сдохли, твари, твари…

Ярость, задерживаемая внутри, – вещь чрезвычайно опасная. Она – оружие. Она дает кратковременную силу, призванную поразить цель или обстоятельство, которое вас пугает. Если злоба зацепилась за тело, за разум, она рушит хозяина.

Интеллигент мучился от боли в спине, шее, у него болели колени. Приличный такой гражданин лет пятидесяти. Если бы другие видели его «оборот»…

Печальная пожилая тетка, сидящая у окна, ненавидела соседку по дому; парочка, обнимающаяся у поручней, выглядела вполне гармонично. Любовь окружала их в обоих измерениях. Пока. Быть гармоничным в обоих мирах сложно, мне такие особи встречались крайне редко. Чтобы не слушать маты, я вынырнула в явь, как всплыла на поверхность – пространство сделалось четким, плотным, зафиксировалось.

Томас, мой бывший, умел выглядеть гармоничным и там, и там. Ему, как я узнала позже, помогал заговоренный камень, окружал его иллюзией, именно поэтому мне не удавалось перехватить истинные намерения лжеца. Камень этот всякий раз, когда я пыталась рассмотреть Тома на обороте, давал сигнал тревоги. И однажды меня ласково попросили: «Любовь – это ведь доверие, так? Давай друг другу доверять».

Тогда я согласилась с ним. С чего мне было искать подвох там, где его не должно было быть? И доверие в любви – это правильно, а Томас поводов подозревать себя в двуличности не давал. Он вообще отлично сыграл свою роль, изумительно. Жаль, все это я поняла позже.

Троллейбус разгонялся и тормозил по мокрой дороге. До Дома Мар еще три квартала; у меня было время подумать.

Досье он, скорее всего, купил. Вычислил среди нас ту, которая ему подходит. Узнал личность точно, используя аммелиты – камни, реагирующие на нашу силу. А может, по моему родимому пятну на запястье, которое я позже закрыла татушкой. О пятне мог поведать экстрасенс. Конечно, многие из них были шарлатанами, но встречались и вполне «зрячие», особенно, если хорошо поискать и много заплатить. Томас не скупился. Ему не нужна была светлая мара, потому кандидатуру Кьяры он сразу отмел в сторону – такие, как Кьяра, способны на созидание, но не разрушение. Другие жили далеко, Идру – ведающую Мать – купить невозможно. Так что жребий пал на меня – тринадцатую мару. Полгода назад страшно наивную, как оказалось.

Когда троллейбус остановился у проезда Хайден, я вышла наружу. Моросило. Октябрь – месяц, когда воздух начинает кусаться и с непривычки кажется бритвенно-холодным, хотя температура около ноля.

Завернувшись в куртку, как в кокон, я быстро зашагала по переулку туда, где высился похожий на старинную библиотеку Дом Мар.

Мы все росли в нем. Он не дарил тепло, но дарил знания, пах свечным воском, старыми книгами и силой. Вокруг него, как сегодня, всегда шелестели высокие дубы. Ветер слабый, но деревья роняли листья, как капризные красавицы, уставшие носить одно и то же. Раньше осень казалась мне умиротворенной старушкой, настроенной на всепрощение. Но именно сейчас из-за скверного настроения она виделась мне истеричной старухой с косой. Мстительной и выжидающей. Иллюзия, конечно же. Призмы, фильтры сознания. Я все понимала. Улица всегда дарила мне силу, которую скрадывали стены и потолок. Убрать бы еще асфальт, дома, все эти перегородки, заменить их лесистыми холмами и хвойной дорогой… Но что есть, то есть.

Старая высокая дверь от нажима всем телом подалась внутрь – на ней коротко блеснул знак защиты.

Кажется, когда-то этот дом с высокими лестницами и потолками являлся библиотекой. Мы здесь росли, спали, нас здесь обучали. Только основам – о предназначении не рассказывали, да никто толком и не знал, есть ли у мар предназначение. Иногда сила дается для того, чтобы ей владеть, чтобы создавать с ее помощью хороший или плохой опыт, а вовсе не для великих, как многим кажется, дел. Даже старинные свитки, обрывки легенд, утерянные фрагменты, размытые временем картинки не раскрывали тайну происхождения мар.

Многие разъехались. Никто не жил вместе, не поддерживал друг друга, не являлся, что было бы логично, общиной. Когда мара рождается, её забирают, нарекают, обучают и отпускают. Дальше каждая сама по себе. Третья давно в Норингеме, том, что на границе с южными землями, пятая, кажется, живет вполне обычной жизнью и уже пра-пра-прабабушка, хоть выглядит на пятьдесят и каждые пять лет меняет мужа и паспорт. Четвертая известна своей мрачной жестокостью – её давно и прочно загнали в леса Потании, что не мешает ей держать местные села и города в страхе. Шестая, кажется, мелкими гадостями исподтишка накопила себе лет шестьсот жизни. Девятая белее лебедя на ауре, прославленная целительница.

А Веде – верховной Матери – наверное, уже за тысячу. Или за две. Возможно, я ошибаюсь. Доподлинно я знаю, что на обоих её запястьях горят руны, что означает: она приняла себя целиком. И темную, и светлую стороны. Это редкость. Её зовут Идра. Как «Гидра», но без «Г». Она незрячая, потому что лишила себя зрения колдовством сама – так делают, когда осознанно готовы получить доступ к скрытым пластам знаний, начать видеть не глазами. Кьяре двадцать пять, мне двадцать два.

И эти стены напомнили мне о том, как часто мы, несмотря на три года разницы в возрасте, шептались в спальне по ночам. Сказки, мечты, смешки. Принесенные с ужина булки в подоле; её мечты о своей кофейне, мои – о сказочном мужчине.

Только не о Томасе сейчас. Чтобы не сорвало с внутренней двери петли.

Меня ждали наверху.

Ступеней ровно тридцать шесть, перила гладкие, покрытые лаком и всегда кажутся теплыми.

– Садись.

На вид казалось, что Идре слегка за восемьдесят. Морщинистая такая бабушка с добрым лицом, которая вот-вот начнет рассказывать мудрые истории и потреплет тебя по голове. Очередная иллюзия: Веда никогда ни с кем не сближалась. Она была для всех такой же далекой, как подсвеченное солнцем облако на горизонте. Увидеть можно – дотянуться нет.

– Задавай свой вопрос, Мариза Эйе.

Она в кресле, я на полу, на подушках – мы всегда так перед ней сидели. И нарекала каждую из нас именно Веда. Собственно, мне мое имя нравилось, я не помнила то, которое дала мне биологическая мать.

Трещал огонь в камине; кажется, перешептывались обои. Здесь все всегда казалось странным, ненастоящим. Будто не комната, а картонная коробка, призванная скрыть спиральные потоки вечности.

Я глубоко втянула воздух – удивительно чистый, совсем не спертый и не пыльный. Выдохнула.

– Кьяра. Жива?

Веда всегда четко отвечала на вопросы, и потому задавать эти самые вопросы следовало ясно и сформулированно.

Долгая тишина в ответ. Почему-то вразнобой танцевало пламя на фитилях десятков свечей, расставленных вдоль стен.

– Думала, ты спросишь про искупление.

Голос у Идры молодой и мощный, совсем не старческий. Только тихий, мощный.

Про искупление? Я полагала, оно в моем случае невозможно. Именно Веда тогда, когда я хотела оборвать собственную жизнь, запретила мне шагать в смерть. Покачала головой и что-то шепнула – меня через огромное сопротивление отпустило. Стало ясно: не время.

А теперь она говорит как будто укоризненно. Будто мой вопрос неверен в корне, будто шанс жить мне выпал не затем, чтобы искать Кьяру.

– А для меня возможно… искупление?

– Ты уже спросила про Кьяру.

Я вздохнула, под потолком прошел шелест. Как будто дубы не снаружи, как будто их ветви – под люстрой.

– Она жива? – менять вопрос, после того как задал, бесполезно.

– Она… – Идра смотрела незрячими глазами в далекие дали, а меня засасывало в черную воронку. Если сейчас скажет «нет», смысл – мой собственный смысл – пропадет. Не поможет и искупление. – Жива… Но не помнит себя.

Мой очередной выдох длился вечность. Он укутал долы и туманные дали, он создал новый мир и легенды в нем. Если Кьяра жива, память можно вернуть. Отварами, заклинаниями. Я найду всех и каждую из мар, кто-то сможет ей помочь.

«Спасибо» – именно это я уже хотела сказать, когда Веда заговорила вновь.

– Не ищи её сама, но ищи мужчину.

Я не хотела мужчину. Никакого, низачем. Нет, я не обросла ненавистью к мужскому роду, но именно сейчас и, может, в ближайшие месяцы-годы не желала с ними тесного общения.

– Не хочу мужчину.

– Слушай. – Голос Идры – как бритвенно-острая леска, как песня и как канат. – Отыщи самого сильного мужчину из ныне живущих.

В моей голове побежали кадры: ходить по качалкам? С сантиметром в руке, мерить объем бицепсов? Устроить на площади конкурс удара молотом? На глаз определять, кто жмет наибольший вес штанги? Самого сильного – где я буду его искать?

– Сильного не снаружи – сильного изнутри. Собственными принципами, характером, стержнем. И он поможет.

Кадры «качалок» благополучно растворились.

Я плыла на волнах облегчения. Значит, есть шанс. Значит. Есть. Шанс.

– Я устала.

Веда вдруг стала привычной старушкой, которой давно пора вздремнуть – знак: «Уходи». Вежливый, очень аккуратный.

Я поклонилась ей душой, поднялась с подушек. И только после спохватилась:

– Но как я найду самого сильного?

Мне не ответили: Идра, кажется, спала. Мирно трещал огонь в камине; пламя свечей стояло смирно, будто отдавало честь.

И только у самой двери меня нагнал ответ:

– Ищи на изнанке самого немощного и слабого человека. Не ошибешься.

Дверь за мной закрылась, хотя ее никто не толкал.

Лестница вниз, бархатный ковер. Я столько раз спускалась по ней в прошлом, что она снилась мне по ночам.

Вечерний ветер щипал за щеки и ноздри на вдохе. И бодрил.

«Ищи самого слабого на изнанке» – конечно. Гениально.

Я снова стояла у входа, запечатанного охранным знаком. Морось сменилась мелким снегом, но на неделе обещали потепление. Какое-то время я вдыхала тишину улицы, мрачность каменных стен, сырость асфальта.

После в проход завернул мужик – хорошо одетый, но пьяный. И шедший относительно ровно, пока не достиг меня. После качнулся, наступил в лужу, обрызгал мои светлые штаны. И прошипел:

– Че стоишь… на дороге… Сама, дура, виновата…

Я даже порадовалась его гнилости. И метнула вслед темную стрелу, несущую картину о том, как ему с лучшим другом изменяет жена, во всех красках. Дождалась похожего на скулеж тихого потока словесной брани, а после – волны чужой слабости, на середине пути сменившейся моей силой.

Как же хорошо, когда тебя обволакивает и наполняет могуществом, когда тебе бодростью дает в мозг. Черное небо надо мной вдруг показалось мне ясным и голубым, мир – податливым и услужливым. Казалось, над моей макушкой закружился символ подковы. Удача-удача-удача – как над теми, кто срывает джекпоты в казино.

Черт, почему я просто не смещусь на темную сторону, выбрав себе «место жительства»? Наверное, потому что мое нутро подсказывает мне, что прибои кайфа недолговечны и что могущество это так же иллюзорно, как потолок в комнате Идры. Или, может, потому что я до сих пор желаю понять, как ощущается сила светлых ветров?

От моих мыслей начали замерзать пальцы в кроссовках. Крыльцо бетонное, кроссовки летние.

Наконец-то я знаю, куда двигаться.

Двинувшись на выход из переулка, я впервые ощутила октябрьский вечер другим – умиротворенным, удивительным, несмотря на лужи и холод, почти идеальным.