Читать книгу: «Соно Вероника. Пьячере!», страница 2

– Соно Верóника. Мольто пьячéре! – повторяю свою персональную мантру.

Рядом пара девчонок, уже заметно подвыпившие, танцуют, дергаются в конвульсиях. Изящнее надо! Как я. Ловлю ритм и, не обращая на них внимание, плавно двигаюсь, цепляю на себя со столиков взгляды.

Внезапно кто-то подхватывает меня со спины и кружит.

Никита, дурак! Ну что не понятно?

Удерживая моё брыкающееся тело, он ставит меня на ноги и в мгновение оказывается впереди, улыбается, тупица, во весь рот. Это уже раздражает. Чувствую себя бешеным драконом, но Никита не унимается и снова обхватывает меня, стиснув тело с руками, поднимает и крепко сжимает руки, что вырваться невозможно. Наши лица в нескольких сантиметрах друг от друга.

– Отпусти! – рычу на него.

На нас все смотрят, я чувствую взгляды, но этот дурак мотает головой и жадно впивается в губы.

Я брыкаюсь, пытаюсь вырваться, но он так крепко держит и все, что я могу – укусить.

Никита вскрикивает, отпускает руки, а в бешенстве отталкиваю наглеца в сторону.

Санта Клеопатра!

У барной стойки, замечаю Ромку. Облокотившись, он, смотрит, не отрываясь, а на входе – моя сестра, влюбленная в Никиту Карина. Только не это! Будь у неё копьё, она бы в гневе запустила мне в грудь, а так лишь молнии сверкают из глаз.

Так глупо и нелепо бывает только в турецких сериалах, которые любит смотреть наша ма! Никита прикрывает рот, и надвигается, кажется, хочет что-то сделать в отместку, но я снова отталкиваю его от себя и бегу за сестрой. Карина демонстративно, даже театрально, разворачивается к выходу.

Глава 3

Выбегаю за ней на улицу.

– Карина! – кричу, чтобы остановилась, но она быстрым шагом сворачивает за угол бара в сторону чёрного хода. – Да, стой же! – скольжу до неё и хватаю за плечо.

– Как же я тебя ненавижу! – сестра цедит сквозь зубы и оборачивается.

Она злится больше, чем утром.

– Карина, я тут не при чем! Он сам… пьяный!

– Вот почему ты такая? – она не слышит меня. – С самого детства всё портишь! Сперва родителей у меня забрала, теперь его! – машет в сторону бара.

– В смысле забрала? – имею в виду родителей.

– Любишь к себе внимание привлекать! – у неё глаза на мокром месте, а я трясусь от холода. Колготки прилипают к ногам. – Лучше бы тебя никогда из детдома не забирали! Ненавижу тебя!

– Ты сейчас злишься, да? Про детдом – это же неправда?!

Но она смотрит, растопырив ноздри, как будто хочет что-то сказать, но не решается.

– Неправда? – повторяю и чувствую, как слезы подбираются к глазам.

– А ты думаешь, что тебя в детстве все соседи подкармливали? Печеньки, конфетки! – она шмыгает носом и смотрит с такой ненавистью, словно я – не я, не еë сестра, а самый чужой человек на свете. – Потому что жалели! Потому что ты – жалкая! Жалкая ворона!

Остолбенев от ее заявления, смотрю, и впервые не знаю, что сказать. Уверена, она говорит со злости и всë неправда!

– Я – Верóна! – от холода дрожащим голосом правлю, а сама уже не знаю, кто я.

Щиплет глаза. Наверное, потекла тушь и, возможно, она уже права – я похожа на ворону. Карина напоследок травит взглядом и, вытерев слезы, поворачивается ко мне спиной.

– Ненавижу тебя! – она кричит и убегает прочь.

Холодно, но стою, соображаю, что мне делать. Стираю змейки проступивших слез. Зубы стучат, и тело трясётся с такой силой, что с трудом держусь на ногах, чтобы не поскользнуться. Карина растворяется в темноте, а шаги за спиной пробуждают во мне невиданную ранее злость.

Они хрустят всё ближе. Рядом пролетает окурок и, ударяясь о накатанный снег, уголёк отскакивает в сторону.

Только Никиты здесь не хватает для полного «счастья». Когда же, если не сейчас поиздеваться надо мной? Не хочу его видеть, и чтобы видел меня, что я подавлена. Жмурюсь от злости и сжимаю замерзшие пальцы. Хочу двинуть ему снова, но уже с такой силой, чтобы встать не смог.

– Ну, давай, что ты там хотел? Отодрать меня, как львицу?! – мой голос дрожит и, шмыгая носом, говорю громко, специально, чтобы точно услышал.

Когда чувствую, что Никита уже за спиной, я резко разворачиваюсь, занося в ударе кулак.

– По-твоему мне этого сейчас не хватает?! – кричу и бью со всей силы в грудь, но второй кулак он ловко ловит ладонью, что приводит меня в большее бешенство, и хочется выть от бессилия.

Глаза слезятся. Не могу понять, кто передо мной. Всматриваюсь.

Это не джемпер Никиты, а чья-то светлая рубашка под черным пиджаком.

Поднимаю взгляд.

Ромка, насупившись, смотрит мне в глаза и крепко сжимает мой кулак своей горячей ладонью:

– На львицу ты сейчас не очень похожа! – он делает попытку улыбнуться. – Скорее, на замёрзшего сфинкса. – Ромка отпускает мою руку и быстро снимает пиджак. – Накинь, а то заболеешь!

Он протягивает пиджак с какой-то жалостью во взгляде.

– Ты всё слышал, да? – ищу в его глазах то самое равнодушие.

– Нет. Только то, что ты Верона, – он пытается накинуть пиджак мне на плечи. – Но это я и так знаю!

Я отстраняюсь, препятствую жесту внезапной доброй воли, а у самой зубы не сходятся.

Не нужна мне его жалость! Ни его, ни чья-либо ещё!

– Зачем ты вообще вернулся? – брезгливо морщусь и смотрю с презрением в глаза.

Я отталкиваю Ромку. Хочу вернуться за сумкой и пальто, сбежать куда-нибудь подальше, но от резкого движения нога предательски скользит на ребро. Хруст. Каблук сворачивает на бок и резкой болью отдает в лодыжке. Вскрикнув, заваливаюсь назад.

Санта Клеопатра!

Ну почему я такая неуклюжая, постоянно падаю на него? Ромка успевает поймать. Как всегда, как в детстве.

Теперь точно, всë! Вечер испорчен.

Окончательно!

Совсем!

Отдалённо слышу, как люди визгом приветствуют мою любимую группу. Но я не там, а здесь: на холоде, в объятиях того, кого презираю последние семь лет.

Это последняя капля.

Вжимаясь ему в грудь лицом, меня разрывает плачем от собственной никчёмности. Он быстрыми движениями накидывает пиджак мне на плечи и кутает, но это совсем не греет.

– Пойдём! Тебе надо в тепло.

Стирая влагу под носом, я отстраняюсь и мотаю головой.

Его пиджак на мне, как пальто. Маленькое чёрное пальто.

– Куда я в таком виде? – стараюсь смотреть не на него, а на сломанный каблук, который торчит, повёрнутый набекрень.

Носком ботильона касаюсь земли, чтобы хоть как-то держать равновесие.

– Через чёрный ход, – Ромка взглядом указывает на широкую дверь в углу здания. – Приведёшь себя в порядок, пока я делаю «Глинтвейн».

Обречённо вздыхаю. Хуже уже не будет! Согреюсь и поковыляю домой, сдаваться судьбе. Моя любимая песня уже вовсю играет, слышу знакомые слова.

Киваю Ромке, соглашаясь, и он помогает просунуть руки в рукава, а затем почему-то разворачивается, приседает на корточки:

– Цепляйся, донесу!

Что? Я не решаюсь.

– Давай, пока совсем не замёрзла! – настаивает Ромка.

Помедлив, холодными руками обхватываю шею, от чего Ромка ёршится, а я прижимаюсь к его спине. Такой горячий. Лежала бы так вечно. Рубашка слабо пахнет табаком и вкусным одеколоном.

Ромка подхватывает меня за коленки и осторожно встаёт. Даже думать не хочу, как всë это выглядит со спины. Надеюсь на пиджак, что спрячет то, что нужно.

– Тоже додумалась… надеть капронки в такой минус, – Ромка ворчит, ссылаясь на ледяные ноги в своих руках.

Хочу съязвить и колко ответить, но не могу – мои зубы не сходятся.

Холодно. Я лишь мычу в ответ, а Ромка осторожно ступает по накатанному снегу. До двери несколько шагов и я сильнее прижимаюсь к его спине.

– А помнишь, как мы лазили по гаражам, и ты неудачно спрыгнула, подвернула лодыжку, и я тащил тебя до дома на горбушке?

Он смеётся, а я улыбаюсь. Никогда и не забывала!

– Моя мама тебя сильно ругала, – стучу зубами, а Ромка открывает тяжёлую металлическую дверь и заносит меня внутрь.

Тепло мгновенно укрывает спину.

– Потом я ругала её, что к тебе несправедлива, – вспоминаю, как обиделась на маму в тот раз и два дня с ней не разговаривала.

Ромка останавливается ненадолго и поворачивает голову, а я все ещё прижимаюсь. Кажется, что руки примерзли к его шее.

– Ты меня сейчас задушишь, ослабь немного хватку, – он хрипит и подходит к одной из дверей в коридоре.

Ромка открывает её и заносит меня в небольшую комнату, в которой горит яркий свет. Прямо напротив входа, у стены, стоит потёртый кожаный диван неожиданного зелёного цвета. Возле него царапанный журнальный столик с бумагами, а них грязная кофейная чашка. С постеров на стенах смотрят зарубежные группы.

Ромка опускает меня на диван и распрямляет спину, заправляет выбившуюся рубашку с пятнами от моей туши на груди.

Я кутаюсь плотнее в пиджак и смотрю на Ромку снизу-вверх. Трясусь.

Спаситель отодвигает столик и садится у ног. Он берёт в руки мою стопу со сломанным каблуком, а затем, расстегнув молнию, поглядывая на меня, стягивает с ноги ботильон и обхватывает ладонями лодыжку, не спеша шевелит.

– С–с! – я кривлюсь от боли.

Рома смотрит в глаза и тоже машинально морщится:

– Больно?

Киваю и грустно смотрю на открытую дверь, играет уже четвёртая песня. Еще немного и я всё пропущу.

– Не вставай, я сейчас.

Ромка поднимается, убирает с лица чёлку и направляется к выходу.

– Там моя сумка и телефон за баром, Лёшка приглядывает, – уже спокойным голосом прошу, останавливаю у выхода. Рома оборачивается. – Можешь принести? Меня, наверное, подруга обыскалась.

Он кивает и выходит.

Я наклоняюсь к стопе, растираю. Ботильоны можно выбросить, смотрю на них с тоской. Вряд ли получится починить каблук. Вздыхаю. Они мои любимые. Были.

Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, чтобы послушать Ромкин запах: вкусный, очень вкусный одеколон. Грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.

Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме, с улыбкой превозмогая боль. Закрываю глаза. Все там веселятся, а я здесь. Ни автографа, ни внимания. Никакого праздника!

Несправедливо!

Вдобавок не знаю, как возвращаться теперь домой? Без каблуков и с чувством вины. Сестра меня ненавидит. Мама, наверное, тоже. Уже, наверное, знает от Крины, что произошло и презирает меня больше, чем в прошлый раз. Предчувствую неприятный разговор. Может напиться, чтобы было всё равно, а утром сказать, что я ничего не помню?

Нет!

Потом эти вертолёты и здравствуй белый друг. Не хочу больше! Как я вообще могла во всё это вляпаться? Чувствую себя камбалой, раздавленной, плоской. Или это температура?

Стою на цыпочках, трогаю лоб – вроде нормальный, но присутствует слабость.

– Вы классная публика! – слышу красивый голос солиста. – Продолжаем!

Люди радостно кричат в ответ.

Классная…

Видел бы он меня, от такой публики точно бы стошнило.

Никита, наверное, счастлив, что испортил мне вечер.

В дверях появляется Рома с большой кружкой в одной руке, под мышкой у него моя сумка, а в другой руке резиновые тапочки, сложенные один в один.

Он опускает взгляд на мои ноги:

– Я же просил, не вставать! – недовольно ворчит и подходит к журнальному столику, ставит кружку.

– Мне уже терпимо, – взглядом ищу в его руках мобильный.

– Телефон в сумке, – будто прочел мои мысли, он кладёт её на диван. – Вот, тапочки, – он протягивает. – Зачем встала, ещё и босиком? Здесь же грязно.

– Мне уже всё равно! Хуже, чем есть уже не будет! – изображаю равнодушную улыбку. – Хоть так потанцевать, раз в зале не суждено.

Прихрамывая, я на носочках подхожу к дивану, сажусь и, сочувствуя ботильонам, забираю тапочки. Но их не надеваю, а кладу рядом с обувью и достаю из сумки телефон.

От Ленки пять пропущенных, от мамы больше десяти.

Санта Клеопатра! Я не решаюсь перезвонить. Всё равно уже ничего не изменится, остаётся только принять.

Я включаю камеру на фронтал и выставляю перед собой руку, разглядываю отражение.

Так и есть – я не Верóна, а ворона.

Щеки в туше, глаза – красные и нос туда же. Сегодня день позора или позорный день! Скорее бы закончился.

Я нахожу в сумке влажные салфетки и тру под глазами.

– Выпей! – Рома берёт со стола кружку и протягивает.

Кладу грязную салфетку и телефон на диван, и с лицом благодарного гостя, я забираю кружку. Пахнет корицей.

– Надеюсь алкогольный? – нюхаю глинтвейн.

– Размечталась! – улыбается. – Тебе еще нет восемнадцати!

Он садится рядом и ждёт, когда сделаю глоток.

– Мне почти! – отпиваю немного.

Имбирь согревает, и тепло растекается по телу, а я от блаженства прикрываю глаза.

– Почти не считается, – он касается моей руки, подталкивает, – Давай, не останавливайся! – Ромка хмурится. – Как тебя вообще пропустили?

– Военная тайна! – пытаюсь шутить и не выдать Сашку, но вспоминаю про подругу.

Я делаю ещё один глоток и отдаю Ромке кружку. Набираю Ленкин номер, но она не отвечает. Наверное, не слышит.

Конечно, она там веселится! Не то, что я....

Песни я уже не считаю. Бессмысленно.

– А чья это комната? – рассматриваю стены. – Персонала?

Он кивает:

– Моя каморка!

– Ты здесь работаешь? Охранником? – удивляюсь.

Рома хоть и стал высоким, но для охранника маловато мышц, не то, что у Сашки – по сравнению с соседом он, и правда, шкаф.

Солист объявляет предпоследнюю песню, ещё одну мою любимую.

– Я здесь – управляющий, – Ромка отвечает так, будто совсем неважно.

Важно и очень неожиданно!

Неожиданно горда за него и презрение куда-то исчезает.

Ромка поднимается и смотрит на меня, а я с тоской на дверь.

– Мне нужно в зал, посмотреть, что к чему, а потом их проводить, рассчитаться и всё такое. Подождёшь? – он спрашивает с надеждой в голосе. – Я вернусь и отвезу тебя домой.

Но потом он хмурится, что-то вспомнив и, помедлив, спрашивает:

– Или тебя твой парень проводит? Забыл про него, … а он, похоже, про тебя.

– Парень? – пустым взглядом смотрю ему в глаза, пытаюсь понять, о чем он, и до меня доходит, что Ромка про Никиту. – Он мне не парень! – возмущаясь, раскрываю глаза. – Он думает, что мой парень… самовлюблённый кретин! Но Никита – просто друг детства.

Зачем-то оправдываюсь.

– Как я? – Ромка улыбается, и, смутившись, переводит взгляд на кружку.

Меня смущает другое. Ещё чуть-чуть и всё!

Всё закончится!

– Потанцуй со мной! – я подрываюсь на месте, забыв про больную лодыжку, и тут же вскрикиваю, цепляюсь за Ромкину руку, чтобы не упасть.

От резкого движения, остаток глинтвейна из кружки выплескивается прямо мне на платье, и брызги, коричневой жижей, оставляют на его рубашке кляксы.

Я замираю и Ромка тоже.

Хорошо, что напиток немного остыл.

Ромка брезгливо двумя пальцами оттопыривает мокрую ткань от тела, и недовольно надувает щеки, а потом громко, как сдувающийся шарик, испускает воздух.

– Ты… какая-то… ходячая катастрофа!

Смотрю на него взглядом провинившегося ребёнка.

А я как будто не знаю?! И без его замечаний сегодня в этом убедилась.

Пожимаю плечами, потому что другого ничего на ум не приходит.

Рома закатывает глаза и трясет головой, словно не знает, что со мной делать.

– Ладно, пошли! Есть идея получше. Надевай тапки! – указывает взглядом на них. – Идти сможешь?

Киваю неуверенно и наспех залезаю в резиновые шлепки.

– Вещи оставь, потом заберешь.

Он выходит в коридор, а я ковыляю следом.

– А куда? – еле за ним поспеваю.

Ромка останавливается возле туалетов, ждёт, когда догоню:

– Не отставай, кетчуп!

Я дохожу до него и, как закон подлости, из мужского выруливает Никита с друзьями.

Он расплывается в улыбке, подтаявшей от горячительного:

– О, заяц! Я думал, ты сбежала!

Опять заяц? Серьёзно?!

Я машинально хватаю Ромку за руку.

Он ловит мой взгляд, а потом вскользь переводит на Никиту и снова на меня, будто спрашивает – тот самый кретин или нет? По моему недовольному лицу, наверное, понимает, что да.

Тогда он отпускает мою руку, хватает Никиту за грудки и рывком вжимает его в стену.

– Э! Чувак, ты чего? – друзья Никиты активируются, но не решаются влезть.

– Ещё раз к ней приблизишься, я тебе прикус испорчу! Понял? – Ромка скалится на него и замахивается кулаком, но останавливает прямо у челюсти Никиты.

Тот щерится и смотрит на меня, потом на друзей, снова на меня, ожидая, что я заступлюсь. Но я распрямляюсь и с гордо поднятой головой буравлю его взглядом. Пусть знает, что за меня есть, кому заступиться, хоть я в этом и не уверена до конца.

– Ты понял? – снова спрашивает Ромка.

– Да понял! – брезгливо кривит губы Никита.

Ромка убирает руки, берёт мою и тянет за собой.

Солист в микрофон благодарит присутствующих гостей за внимание.

Опять этот Никита всë испортил! Из-за него я всë пропустила. Что за невезуха!

Мы заходим в зал. На сцене любимая группа собирает вещи, чтоб уйти.

Ромка помогает мне залезть на барный стул, а сам направляется к сцене. Рыскаю взглядом по залу, ищу подругу, но ни еë, ни Сашки не видно. Фоном играет музыка, и гости снова шумят.

Никита за своим столиком на втором этаже косится в мою сторону и в сторону сцены. Уже всë равно на его чувства, ему же плевать на мои.

– По просьбе нашего друга мы споём ещё раз, любимую многими и Верóны-Вероники, – солист группы делает акцент на моëм имени, отчего я чувствую, как вспыхивает лицо, – песню! – Солист улыбается и пальцем стучит по микрофону. – «Еле дыша!» – объявляет громко умопомрачительным голосом. – Специально для Верóны.

Я плавлюсь, как сыр в микроволновке, и снова подбираются слезы к глазам. Но это слезы радости! Ловлю Ромкин взгляд. Сосед, спустившись со сцены, уверенным шагом, под музыку как в фильмах, идет ко мне.

Это так мило с его стороны! Мы будто снова в поле копаем картошку, а Ромка где-то нарвал цветы: ромашки, одуванчики, и тащит их мне через весь огород, чтобы подарить.

Тогда мне было лет десять. Глупо, я знаю, но я всë помню. Пусть по-детски и смешно. Но…

Прячу взгляд и улыбку, отвернувшись в сторону. А Ромка становится так близко, что, кажется, он слышит моë сердце, колотится, как тогда, и сжимается до приятной боли.

– Танцевать не предлагаю, я на работе, – он произносит громко из-за музыки. – Как-нибудь в другой раз и, может, в другом месте.

Улыбаюсь сквозь слëзы и просто киваю. Он стоит рядом, и мы оба смотрим на сцену. Тапочки на моих ногах качаются под музыку. Я подпеваю, изредка поглядывая на Ромку. А он будто не замечает, и задумчиво смотрит вперёд.

Я счастлива, здесь и сейчас, и совсем не важно, что будет потом.

Даже если потом – наступит конец света.

Глава 4

Последний аккорд под радостные крики публики. От этого немного грустно. Ленок похоже меня бросила, подруга называется! И Сашки не видно. Не мог же он сбежать с работы вместе с ней. Или у них здесь позволительна такая безответственность?

Ромка наклоняется ко мне:

– Я сейчас рассчитаюсь с ними и вернусь, помогу дойти, – он машет бармену, а я, кивнув, смотрю на Лешку, который обслуживает двух людей и ставит перед ними разные напитки.

Может он знает, где подруга?

К Ромке подходит другой бармен.

– Сделай для девушки Глинтвейн, пожалуйста, – Ромка просит и, направив взгляд на меня, добавляет. – Безалкогольный!

Абьюзер!

Алкоголь бы мне не помешал, хотя бы капля, чтобы немного расслабиться и не переживать насчет дома.

Бармен кивает, принимается за дело, а Ромка мечется взглядом между мной и группой на сцене.

– Подождешь? Я тебя отвезу.

– Ты можешь взять у них автограф для меня? Я ради этого и пришла сюда с подругой. А я тебя в комнате подожду, может смогу ей дозвониться.

– Без проблем, – он подаёт мне руку и помогает слезть со стула. – Сама найдешь или попросить, чтобы проводили? – он снова озирается на сцену. – Мне правда нужно ненадолго сбежать! Работа.

– Сама, – с пониманием киваю.

– Отлично! Не торопись, я где-то на полчаса, – он окликает бармена. – Принесёшь девушке в мой кабинет?

Бармен кивает и внимательно меня сканирует.

Ромка, подбадривая, касается моего плеча. Он уходит к группе, а я, шаркая тапками, направляюсь к гардеробу.

Никита делает вид, что меня не знает. Он проходит мимо, специально так близко, что задевает плечом.

Дурак! Видит же, что хромаю. Я могла упасть!

Провожаю его недовольным взглядом и показываю женщине в гардеробе бумажный браслет на запястье со своим номером. Она его рвёт и отдаёт пальто. Прихрамывая, я шлепаю в сторону туалетов.

Уже всё равно, как я выгляжу, но думаю не очень в этих жёлтых резиновых тапочках. Не хватает такой же шапочки на голове для полного краха и приглашения в программу: «Снимите немедленно».

У туалетов компании обсуждают концерт, а я стараюсь на них не смотреть, притворяюсь, что я – не я, пялюсь на тапки и шуршу мимо.

«Соно нон Верона, соно пиккола ворона»⁵.

Хотя им всем всë равно, кто я – Верона или ворона с раненым крылом.

Захожу в Ромкин кабинет и, отодвинув здоровой ногой свою обувь, устало опускаюсь на диван. Беру телефон в руки.

От мамы снова пропущенные. Разблокировав экран, набираю подругу. Долгие гудки и, о чудо, она берëт трубку.

– Ну, наконец-то! – с кем-то хохоча, Лена отвечает моей заготовленной фразой.

Я молчу. Хочется столько ей всего рассказать, но боюсь, что Ромка появится в дверях и услышит.

Ленкин голос внезапно становится взволнованным:

– У тебя все впорядке? Ты где, Верон? С Кариной?

– Нет, она ушла домой, потому что я.... – усталым голосом бормочу, хочу снова назваться вороной, но что-то слишком много сегодня чёрных птиц. – Ходячая катастрофа!

Ромкино определение звучит не так обидно.

– А я счастливый пельмень! – шепчет в трубку и хихикает. – Так ты ещё не дома?

– Нет, я еще в баре, а ты где? Бросила меня… – хочется плакать, вспоминая свой вечер.

– Я с масиком, но если что – у тебя ночую!

– А как же его работа? – удивляюсь, почему его отпустили.

Слышу на заднем плане нетерпеливый голос Сашки.

– Он отпросился, и мы уехали. Я тебе звонила… а теперь мы катаемся по городу, – она снова добавляет шепотом, повизгивая. – Я так счастлива!

Сашка ворчит и подруга, извиняясь, спрашивает:

– Мне пора, Верон. Ты же не обидишься?

Я молчу.

– У тебя точно всё нормально? Сама доберешься?

– Да, – отвечаю сухо.

Не хочу портить ей вечер и ночь своими проблемами. Пусть хоть у кого-то сегодня будет радость.

– Отдыхай, я тебя прикрою, моя лучшайшая.

Вздыхаю и отключаю телефон, не дождавшись ответа. В дверях появляется бармен с глинтвейном. Улыбаясь, он ставит стакан на столик, и лезет в карман, достает пачку «Скиттлс».

– Вот, от Романа, – парень кладет упаковку рядом с кружкой.

В детстве я обожала «Скиттлс», его разноцветные кислые камушки, но похоже переела. А может, просто внезапно выросла, когда наша с Ромкой дружба закончилась.

– Спасибо, – грустно улыбаясь и смущаясь, убираю прядь от лица.

Бармен уходит, а Ромки всё нет. И маме боюсь звонить. И домой боюсь. Но если не приду, то она будет волноваться. Наверное.

А если то, что сказала Карина – правда, и на самом деле я никому не нужна? Меня просто все жалеют и делают вид, что любят?

Слезы просятся наружу.

Почему слова, брошенные в гневе, всегда ранят больнее, чем физическая боль? Рассматриваю лодыжку, которая немного припухла.

Возможно, завтра Карина остынет, переспит всё, а я буду страдать, но делать вид, что забыла, простила. Потому что я – хорошая. Или хочу ей быть. Выпрашиваю так к себе любовь.

Её.

Родителей.

Всех!

Боже, я, и правда, жалкая!

Беру остывшую кружку, нужно выпить, отвлечься, пока сама себя не похоронила.

– Мальчик, водочки принеси! – пародирую проститутку Мерлин, побитую судьбой.

… или что там притупляет боль?

Нет сил больше ждать Ромку, иначе совсем расклеюсь от жалости к себе.

Я ставлю кружку на столик, убираю телефон в сумку и надеваю пальто. Чувствую слабость и почему-то морозит. Глинтвейн должен был согреть, а меня снова трясет от холода. Посижу немного и пойду домой, сама. Не буду Ромку ждать. Залезаю на диван с ногами, прижимаю их к груди и кутаюсь в пальто. Конечности будто во льду. Накрываюсь с головой и, оставив снаружи только нос, прикрываю глаза, пытаясь согреться.

Всего пять минут и я пойду.

***

Кто-то щёлкает меня по носу. С трудом разлепляю веки. Ромка сидит на корточках и машет перед лицом ладонью.

– Э! Ты чего? Яйца высиживаешь?

Он усмехается, но мне не смешно.

– Почему так холодно? Ты проветриваешь? – Щурясь, смотрю на открытую дверь, на сумку, на диван, столик. Губы сушит и во рту Сахáра. – Дай попить! – прошу его, мечтая о воде.

Ромка хмурится, всматривается в мое лицо. Он вытягивает руку к столику за кружкой и подносит ко мне, а я, высунув кисть из-под пальто, беру остывший глинтвейн.

– Ну-ка, дай посмотрю! – Ромка привстает и, как моя мама, подносит губы ко лбу. – Всё ясно! Ты горишь!

– А который час? – спрашиваю так, будто это важнее моей возможной температуры.

Вынув телефон из заднего кармана, Ромка активирует экран:

– Начало первого.

– А-а-а! – разлепляю квелые глаза. – Это не простуда, – тяжело вздыхаю. – Я просто превратилась в тыкву!

– Похоже, ещё и бредишь! – он улыбается и снова трогает лоб, но ладонью.

– Мне надо домой, Ром. Мама, наверное, сильно волнуется.

– Да, она звонила, когда зашёл, но ты дрыхла, – он чешет кончик носа, – и я ответил, прости! Сказал, что ты у меня.

– Ты совсем?! – в ужасе распахиваю пальто и опускаю ноги на пол. – Она итак думает, что я шлюха! Ещё и тебя в еë списке моих ухажеров не хватает! Зачем?

Смотрю испуганно в его синие, океанские, и снова начинаю презирать.

– Успокойся! Я же пошутил! – он смотрит так, будто оценивает меня по проститутошной шкале, какая я – элитная или не очень. – Я просто сказал, что всë с тобой в порядке, чтоб не волновалась. Обещал привезти через полчаса. И, похоже мне снова за тебя влетит от тети Светы, потому что ты – явно не в порядке!

– Но ты же не виноват, что я катастрофа! – успокоившись, вяло шевелю губами. – Я Ленку прикрою и тебя тоже, раз меня некому… всë равно мне сегодня светит большая звездюлина!

Пытаюсь улыбаться и снова кутаюсь в пальто, смотрю сонными глазами. Раздражает не только яркий свет, но и его красивая улыбка.

– Я возьму пуховик, прогрею тачку и поедем, хорошо? – Ромка поправляет мне пальто и, постоянно оглядываясь, выходит из своего кабинета.

Допиваю остатки напитка и терпеливо жду Ромку. Пешком я точно не дойду. Из коридора до сих пор доносится музыка, голоса. Бар работает до двух.

Ромка появляется в дверях с объемным жёлтым пуховиком в руках.

– Снимай пальто и надень пуховик, будет теплее.

Ромка подходит и помогает сменить шкурки. На моём лице блаженная улыбка, но слабость присутствует. И правда, теплее.

– Ты похожа на Пикачу! – он смеётся и снова щелкает легонько меня по носу.

– Пика-пика! – изображаю вялого покемона и с трудом улыбаюсь.

Ромка поправляет на мне тапочки, сворачивает пальто и, подняв ботильоны, помогает встать с дивана.

– Держи.

Я просовываю кисть в ручку сумки и прижимаю к себе объемный коричневый комок плотной ткани. И вдруг Ромка, обхватив, поднимает меня на руки, и смотрит в глаза с какой-то давно забытой мною нежностью.

Моë сердце, как взбесившийся метроном, чеканит ритм.

– Домой? – он вскользь улыбается.

– Может я ногами?

Спрашиваю больше из вежливости. Может, я и не такая лёгкая, как о себе думаю. Хотя готова температурить чаще, если он будет брать меня на ручки.

– Ага, в тапочках?! Пика-пика?

И ничего я не сумасшедшая… разве что чуть-чуть.

– Ладно, неси меня… раз тебе охота таскать тяжести, – прижимаюсь к нему сумку и опускаю голову на плечо. Он выходит в коридор и быстрым шагом движется к выходу. – А ты не замерзнешь в рубашке? Давай я отдам тебе хотя бы твой пиджак?

Хочу поднять голову, но слабость в мышцах не даёт, и поэтому носом утыкаюсь ему в шею.

– Ты кипятковая, не переживай, я не успею! – Ромка смеётся и боком толкает тяжёлую дверь чёрного хода.

Я не чувствую мороза в его куртке, но уверена, его спина замерзла. чувствую. Вытягиваю свободную руку и, пока он несет меня до машины, касаюсь его спины, растираю там, где могу дотянуться.

– Не надо… щекотно! А то вместе распластаемся.

Ну и ладно! Не хочешь, как хочешь…

Мог бы и воспользоваться моей слабостью, потому что это первый и последний раз, когда я такое могу себе такое позволить.

Ромка подносит меня к тарахтящей машине, снимает сигнализацию, и открывает пассажирскую дверь, ставит меня на ноги.

– Садись быстрее и не забудь пристегнуться, – Ромка забирает у меня вещи и кладет их на заднее сидение, закрывает двери.

Я послушно выполняю его просьбу, пристегиваюсь и слежу за ним, как спереди обходит машину, а затем садится за руль.

Бросив на меня короткий взгляд, Ромка переключает передачу и машина трогается с места.

– Можешь вздремнуть пять минут, пока едем.

– Хочу… но не хочу, – обвожу взглядом его правильный профиль. – Ты надолго вернулся?

– Насовсем, – он отвечает сухо и следит за пустой дорогой. – А что?

– А я, наоборот, хочу уехать отсюда.

– Куда? В столицу?

– В Италию! – произношу с гордостью за свою мечту. – Там всегда тепло, море и солнечные парни.

Он смеётся и поглядывает на меня, но внимательно следит за дорогой.

– И что манит больше? Море или парни?

– Солнце, краски.

– Ну, этого и у нас полно! Летом.

– Всего лишь три месяца в году, а там почти круглый год!

Мечтательно говорю и вижу наш серый двухэтажный барак. Мечты сразу лопаются, как мыльные пузыри, и остаётся пресное ощущение предстоящих люлей.

Ромка паркуется на обочине напротив нашего подъезда и с сочувствием мне улыбается:

– Пошли, проигрывать бой? Выше нос, Пикачу!

Я тяжело вздыхаю и открываю дверь, поднимаю взгляд на наши окна.

В спальне родителей горит ночник и вижу, как мамин тёмный силуэт подходит к окну. Лучше бы это был папа. Он не такой страшный в гневе, как мама и Карина. Поворчит, а потом обнимает и, вроде, и не ругал совсем. Мама же может несколько дней распиливать осуждающим взглядом.

Санта Клеопатра, пошли мне побольше мужества и пофигизма!

– Подожди, я тебя до подъезда донесу, – Ромка открывает свою дверь.

– Лучше я сама… Там мама шпионит в окне.

Глянув на окно, он улыбается:

– А. Ну, ладно. Но всё равно провожу.

– Если не сложно, – шепчу в ответ. – При тебе она не будет на меня кричать. Ну, может, разве что, подзатыльник прилепит.

Теперь Ромка смеётся:

– Весело у вас.

– Угу… обхохочешься!

Он берет мои вещи с заднего сидения и, протянув свободную руку, помогает выйти из машины. Мышцы ломит и слабость в теле.

Придерживая меня за локоть, Ромка помогает доковылять до подъезда. Я подглядываю за нашим окном: силуэт мамы исчезает – наверное, уже возле двери караулит!

Мы заходим в подъезд и поднимаемся по нашей кошмарной лестнице, и тут у меня начинается приступ истерического смеха. Похоже, это нервы или чувство безысходности сковырнуло пробку печали. С каждой ступенькой я вспоминаю своë грандиозное падение на Ромку, его испуганное лицо и свои душераздирающие вопли.

– Тише! Ты чего? – Ромка не понимает, что со мной происходит и сам заражается смехом. – Ты сейчас всех разбудишь!