Читать книгу: «Лофт», страница 4

ГЛАВА 12

Всё раздражало.

Тембр голоса звукоинженера, частота кика, стул, который скрипел, как будто издевается.

Музыка не писалась. Всё звучало как будто мимо.

Всё, что выходило из колонок – было будто из головы, в которую я не хочу возвращаться.

Я пролистал сессию, закрыл всё к чертям и встал.

– Перерыв, – сказал в воздух. Никто не возразил. Даже я.

В гримёрке открыл Инсту.

Запросов, как всегда, море.

Остановился на одной – симпатичная, влюблённая, пишет без ошибок. Уже плюс.

"Привет. Есть планы на вечер?"

Ответ пришёл почти сразу.

"Ради тебя я отменю любые планы!"

Она была предсказуемой.

Бар – формальность. Смех – фальшивый. Истории про то, как "твои тексты – будто про мою душу" – в десятый раз.

Я отвечал вежливо. Почти доброжелательно. Купил ей выпить.

Сказал прямо: "поехали ко мне". Она только кивнула.

Трахались спокойно.

Без надрыва, без театра.

Она была внимательная, нежная. Слишком старалась, но это не раздражало. Просто напоминало, что для неё это – важнее, чем для меня.

Я делал всё, как умею. Ровно. Без шороха внутри.

Не было ни желания кого-то покорить, ни попытки спрятаться.

Просто секс. Просто вечер, в котором не нужно было говорить.

После она лежала рядом. Немного ближе, чем надо.

Я не отодвинулся, но и не обнял.

– Спасибо, – сказала она тихо. – Я… ну, это не просто секс для меня, ты понимаешь? Мне не надо от тебя ничего. Просто… это был мой способ сказать себе, что я могу.

Я кивнул. Без слов.

Просто потому, что понял.

Я слышу подобное не первый раз.

Она встала сама. Без вопросов. Без намёков на "ещё увидимся".

Переоделась.

Оглянулась на пороге.

– Ты был добрее, чем я ожидала.

И это, если честно, самое ценное.

Я проводил её взглядом. Не стал спрашивать имени. Не потому что наплевать. Просто это был вечер без продолжения. Зачем мне ей врать?

Когда дверь за ней закрылась, я лёг.

И вырубился сразу.

Без мыслей.

Без шума в голове.

Я проснулся посреди ночи от какой-то странной духоты. Вышел на крышу, потому что задыхался в лофте.

Воздух был густой, как будто стены начали дышать вместе со мной – и не в такт.

А она уже там.

Стоит у перил, в тонкой футболке, сигарета в пальцах, взгляд – в никуда. Свет от города рисует её лицо в полутоне: скула, нос, ресницы – чётко, всё остальное – размыто.

– Ну надо же. И ты здесь, – говорю, подходя ближе.

– О, привет, Митчелл, – отвечает, даже не глядя. – Не знала, что ты вообще умеешь подниматься с кровати без фанаток и аплодисментов.

– Сегодня исключение. Я решил сделать подарок небу – своей скромной персоной.

– Надеюсь, оно тебя заберёт.

Я усмехаюсь.

– Ты всегда такая добрая? Или только ко мне?

– Такая я только для тебя. Ты занимаешь особое место в моем сердце.

Я вытаскиваю сигарету, зажигаю молча. Несколько секунд просто стоим рядом. Она чуть отворачивается, но не уходит.

Я докуривал. Уже хотел идти, когда вдруг сказал:

– Поехали покатаемся.

Она медленно поворачивается, прищуривается.

– Что? На чем?

– Спустимся на парковку. Я заведу машину. Просто поездим. Воздух, скорость, фонари. Хуй знает зачем, просто хочется.

– Я даже не знала, что у тебя есть машина.

– Видишь, как много тебе предстоит узнать обо мне.

– Не то что бы я хотела.

Я делаю шаг к выходу.

– Решай быстрее, пока я не передумал.

– А ты точно трезвый?

– Да.

– Поехали.

Мы молча доходим до лифта.

И вдруг это простое "поехали" становится самым легким согласием за всю нашу историю.

ГЛАВА 13

Я не знаю, зачем согласилась. Может, потому что было поздно, и в голове за день разлетелись все фильтры. Может, потому что устала воевать. А может, потому что его голос прозвучал не как обычно.

Он шёл рядом со мной к лифту, не торопясь. Не шутил. Не провоцировал. Просто молча шёл, а я молча шла рядом.

На парковке оказалось, что у него не просто есть машина. У него их три.

– Это что, памятники твоему эгоизму? – фыркаю, упираясь руками в бока. – Porsche, Mercedes и… что это вообще?

– Maserati, – лениво отвечает он. – Как видишь, у меня проблемы с самоконтролем и хороший вкус.

– А как ты её выбирал? По количеству нолей в ценнике?

– Я выбирал по цвету. Чтобы красиво отражалась ночная тоска.

– Тебя стоило бы штрафовать за каждую патетичную фразу. Зачем тебе аж три тачки, Грейсон?

– Потому что я люблю ездить. И потому что деньги – штука скучная, если не сжигать их на то, о чем ты всегда мечтал.

Он открывает пассажирскую дверь.

– И, кстати, я не сажусь за руль пьяным. Почти никогда.

– Ура, моральный ориентир во плоти, – говорю я, усаживаясь. – Прямо-таки образец социально ответственного алкоголика.

– Знаешь, с каким выражением лица ты это сказала?

– С таким, каким я смотрю на просроченное молоко.

Он смеётся. Не громко. И не как обычно – не едко, не с вызовом. Просто смешно ему.

Мне почему-то тоже.

Едем долго. Город за окном живой. Красный, жёлтый, белый. Стёкла ловят неон, как мокрая плёнка. Он не включает музыку. Я тянусь к магнитоле.

– Включай уже что-нибудь.

– Только не мои треки, – сразу говорит он.

– А ты думал, я их включу?

– Обычно все именно так и делают. Особенно после секса или перед ним.

– Ну, к счастью, у нас не тот случай.

– Это пока.

Он смотрит в мою сторону, коротко.

Я закатываю глаза. Он улыбается. Почти непроизвольно.

Я наугад выбираю плейлист. Что-то гитарное, меланхоличное, не его. Он не возражает.

– Удивительно, что ты вообще не слушаешь себя. Учитывая твою скромность.

– Я слишком хорошо знаю, что внутри этих песен. Не хочу туда возвращаться.

Мы останавливаемся на светофоре. Он открывает окно. Глотает ночной воздух, как будто ему нужно что-то, чтобы остаться в сознании. Он выглядит уставшим.

– Ты хоть когда-нибудь отдыхаешь? Спишь нормально? – спрашиваю.

– Только когда срываюсь. В рехабах обычно высыпаюсь.

Он смотрит прямо вперёд.

– А ты? Ты всегда выглядишь будто куда-то опаздываешь.

– Я?

Я откидываюсь на спинку.

– Ну я действительно всегда боюсь чего-то не успеть или пропустить.

Он усмехается.

– Ты – ненормальная, Коллинз.

– А ты – человек, который пугает меня тем, как быстро из самовлюбленного козла он может стать нормальным. И обратно.

– Потому что я хорошо маскируюсь.

– Не думаю, что это маска.

Он не отвечает. Просто едет дальше. Пальцы на руле двигаются в такт музыке.

Мы останавливаемся у какого-то пустого перекрёстка, под вывеской "Deli 24". Он выходит первым, обходит машину, открывает мою дверь.

– Галантность от тебя – это подозрительно.

– Просто хочу первым оказаться в зоне видимости камер, если ты решишь меня прикончить.

– На фоне твоей Maserati? Даже не мечтай. Я бы не смогла жить с такой ответственностью.

– Это Porshe. Maserati осталась в гараже.

Мы заходим внутрь. Он берёт себе кофе, я – воду. На кассе он на автомате платит за двоих.

– Не думаю, что на мою бутылку была подписка "грей митчелл платит за всех".

– Можешь отдать мне деньги, если твоей феминистской сущности станет от этого спокойнее.

В машине он открывает бардачок, чтобы взять сигареты, и оттуда выпадает сложенный вчетверо детский рисунок.

– Это ещё что?

Он бросает взгляд.

– Фанатка. Маленькая. Подарила после концерта в Сиэтле. Это было через несколько недель после того, как я передознулся и попал в реанимацию в очередной раз. Сказала, что я её кумир и что у неё папа тоже умер.

Я медленно разворачиваю бумагу. Человечки из палочек, сцена, крошечная фигурка с гитарой, надпись:

"Грей, не умирай"

У меня внутри щёлкает что-то странное. Я кладу рисунок обратно.

Он закрывает бардачок.

– Я не умираю, если ты об этом. Не грусти.

– Не думаю, что мне может так повезти.

Он ухмыляется. Но в глазах – что-то другое.

Что-то более глубокое.

Когда подъезжаем обратно, в лофте горит одно из окон. Райан, наверное, вернулся.

Грей ставит машину на место. Несколько секунд мы сидим молча. Он не глушит двигатель.

– Было странно, – говорю я. – Но не плохо.

– Я всегда стремлюсь к "не плохо". Это мой потолок.

– Я не собираюсь тебе льстить, Грейсон.

Он поворачивает ко мне голову.

– Ты могла бы и не соглашаться.

– Да, могла бы.

– Почему согласилась?

Я открываю дверь.

– Не знаю. У меня был тяжелый день. И просто…

Я выдыхаю.

– …в тот момент это показалось очень интересным вариантом. А это говорит многое. Например, что у меня отказал инстинкт самосохранения.

Он не смеётся. Просто кивает.

– Ещё покатаемся?

– Посмотрим, – говорю.

ГЛАВА 14

Я понятия не имею, как ужин превратился в поле боя, но это произошло.

Хотя, если честно, я знал, что так будет. Даже хотел. Потому что где я и Эйвери, там всегда начинается война.

Всё началось невинно – шум, алкоголь, музыка. Лорен что-то рассказывала о новых эскизах, Райан показывал какой-то смешной ролик, и всё шло нормально.

Но стоило кому-то вкинуть тему политики, как атмосфера накалилась быстрее, чем вискарь в моём стакане.

– Ты не можешь отрицать, что движение BLM изменило общественное сознание, – Эйвери скрестила руки на груди, её взгляд метко сверлил какого-то парня напротив. – Это не просто тренд, это реальный шаг вперёд.

Я усмехнулся, сделав глоток.

О да. Сейчас начнётся. Погнали.

– Да, шаг вперёд, который превратился в модное явление, где белые либералы отмывают свою совесть, постя чёрные квадраты в инсте, – лениво бросил я, наклоняясь вперёд. Лёд в моем стакане дребезжит. – Реальные проблемы никуда не делись. Разве что стало выгоднее об этом говорить.

Райан нервно кашлянул. Кто-то за столом поёрзал, но Эйвери не двинулась с места.

Её спина выпрямилась. Лицо изменилось.

Как будто я только что лично оскорбил её личное существование.

– Значит, по-твоему, борьба за права – это маркетинговая стратегия? – её голос был низким, напряжённым, почти шипящим.

– А разве нет? – я склонил голову набок, медленно, как кот, наблюдающий за мышью.

Посмотрите на неё.

Огненные волосы собраны в небрежный пучок, несколько прядей выбились, высветленные на концах. Чёткие скулы, лёгкий румянец на щеках – то ли от злости, то ли от алкоголя. Широкие джинсы, чёрная футболка с какими-то странными котами, тёмные ногти. Сейчас икона феминизма взорвется.

Губы сжаты в тонкую линию, но глаза – самое интересное.

Карие, но яркие, как будто внутри что-то их подсвечивает.

Всё в ней сейчас напряжено.

Она готова к драке.

Прекрасно.

Я наклоняюсь ближе, мой голос становится тише, но не мягче.

– Посмотри на корпорации, которые ставят радужные логотипы на один месяц в году, но при этом используют детский труд в третьих странах. Или на звёзд, которые делают щедрые пожертвования, потому что это хорошая реклама. Если ты не видишь в этом игры, ты чертовски наивна. Или просто дура.

Она резко ставит бокал на стол.

Глухой удар.

Я вижу, как её пальцы сжимаются в кулак.

– То есть ты говоришь, что все, кто выходил на улицы, рисковал, кто протестовал – просто участники шоу? Ты серьёзно сейчас?

Я пожимаю плечами.

– Я говорю, что за любым движением стоит что-то большее, чем красивые лозунги. Миром всегда управляли деньги. Если ты думаешь, что кто-то там наверху внезапно решил стать хорошим, потому что люди вышли с плакатами, ты живёшь в сказке.

Она покачала головой, её губы сжались в тонкую линию.

Это удобно.

Мне нравится.

Когда люди злые, они честнее.

– Это такой удобный цинизм, да? Просто сказать: "Всё продажно, всё бессмысленно", и сидеть, пьянствовать, ни за что не отвечая. Ты только и можешь, что критиковать. Но сам ты хоть что-то сделал? Хоть раз? У тебя же денег до усрачки, ты хоть раз что-то жертвовал?

В комнате повисла тишина.

Я медленно усмехнулся.

– Я, в отличие от тебя, не строю из себя спасителя человечества. Не бегаю с камерой, выискивая, где можно добавить драматизма ради просмотров.

– Ах, ну да, ты же выше этого, верно? – она резко наклоняется вперёд, в её глазах полыхает что-то дикое. – Ты просто сидишь в своём вечном запое, как жалкий обдолбанный зомби, срываешь голос на сцене и считаешь, что твой псевдо-экзистенциальный бред – это великая истина.

– А ты, значит, много чего меняешь? – мой голос становится тише, но жёстче.

Она не моргает.

Хорошо.

– Ты сидишь в своей чёртовой кофейне, с камерой наперевес, берёшь интервью у людей, которые несут ровно тот бред, который ты хочешь услышать. Ты ничем не лучше корпораций, которые отмывают себе репутацию. Только у тебя нет миллиона долларов – у тебя только тщеславие и потребность чувствовать себя лучше всех.

Её ладонь ударяет по столу.

Резко. Громко.

Кто-то вздрагивает.

– Да пошёл ты нахер, Грейсон! – её голос срывается, но не в слабость – в ярость.

– Ты просто боишься признать, что ты уже давно не бунтарь. Ты клише. Взрослый мужик, который прячется за алкоголем, сарказмом и своими никчёмными подростковыми философиями, потому что боится посмотреть в зеркало и увидеть, что он пустой и никому не нужный.

Что-то внутри хрустит.

Я улыбаюсь, но ощущаю, как зубы сжимаются слишком сильно.

– А ты строишь из себя святую, потому что боишься, что без этой миссии у тебя не будет вообще никакой цели в жизни. Тебе плевать на правду. Тебе просто нравится думать, что ты лучше других. Я уверен, в глубине души тебе насрать на то, что ты так рьяно защищаешь.

Она бьёт.

Всего лишь пощечина, но щека вспыхивает болью, резкой и горячей.

Не зря она ходит на бокс или куда-то там.

Отлично.

Я медленно провожу языком по внутренней стороне губы, пробуя медный привкус злости.

– Чувствуешь себя лучше? – мой голос почти шёпот.

Она сжимает кулаки, но ничего не говорит.

Просто разворачивается и уходит.

Дверь громко хлопает.

Тишина мёртвая.

Я беру стакан, допиваю остатки виски и усмехаюсь.

– Ну, хотя бы не скучно.

ГЛАВА 15

Я не могу выкинуть наш разговор из головы.

Он горит во мне, как дотлевающая сигарета, как глоток слишком крепкого алгоголя.

Его слова, его ухмылка, его дерьмовая, снисходительная манера говорить со мной – так, будто я ребёнок, который ничего не понимает в этом мире.

Грейсон думает, что он недосягаем.

Думает, что его цинизм делает его выше всего этого. Думает, что может бросать свои ядовитые реплики, и они просто исчезают в воздухе, оставляя после себя только привкус дыма и виски.

Но нет.

Я не позволю этому остаться без ответа.

Я сижу в своей комнате, свет от экрана ноутбука режет глаза.

Передо мной открыта новая заметка.

Рабочее название: "Гнилые голоса поколения".

Пальцы ударяют по клавишам быстрее, чем я успеваю думать.

Гнев бежит прямо в текст, горячий, необратимый.

Я не называю имён, не делаю прямых намёков, но каждый, кто знает, о ком речь, поймёт.

Это не просто пост. Это анонс. Пока я не знаю, как и какой материал я буду готовить. Но я потом обязательно разберусь.

"Они кричали о бунте, но продались первыми.

Они писали о боли, но теперь их боль – только похмелье после закрытой VIP-вечеринки.

Их песни когда-то разрывали глотки, а теперь просто играют фоном в барах, где менеджеры среднего звена напиваются после работы.

Эти бывшие революционеры носят дорогие ботинки и говорят о "жестокой реальности" из своих пентхаусов с панорамными окнами.

Им больше нечего сказать, поэтому они цепляются за свою ненависть.

Они ненавидят перемены, потому что знают – в новом мире им нет места.

Они плюются в феминисток, потому что знают: раньше их сходило с рук гораздо больше, чем теперь.

Они насмехаются над движением BLM, потому что им страшно признать, что их привилегии больше не работают по умолчанию.

Они называют молодых музыкантов "слабыми", потому что видят в них талант, которого у самих давно нет.

Они кричат про цензуру, потому что их не зовут на интервью.

Они называют женщин "снежинками", потому что раньше никто не осмеливался назвать их ублюдками.

Они смеются над теми, кто пытается изменить мир, потому что они сами давно выбрали быть мусором этого мира.

Они больше не голоса поколения.

Они – его паразиты.

Я не называю имён.

Но если кто-то узнает себя – поздравляю, это не просто так.

Я скоро разберусь в этом."

Я перечитываю написанное и чувствую, как внутри всё бурлит.

Как будто меня заперли в комнате, полной дыма.

Грейсон уезжает в тур завтра.

Отлично.

Он исчезнет из моего пространства, и мне станет легче дышать.

Я вычищаю текст, делаю его ещё более отточенным, точным, словно лезвие.

Нужно выждать 24 часа. Нельзя отправлять пост на горячую голову.

Через два дня Твиттер взрывается.

В комментариях кто-то яростно защищает меня, кто-то кричит про "цензуру" и "охоту на ведьм".

Кто-то пытается разгадать, кого я имела в виду, но те, кто знают, – знают.

Лента горит, уведомления не замолкают.

Я закрываю ноутбук, но это не помогает – текст уже живёт своей жизнью.

Поздно ночью.

Я уже собираюсь лечь спать, когда телефон взрывается входящим голосовым.

От Грейсона.

Я замираю, смотрю на экран, как будто он может загореться.

Потом делаю глубокий вдох и нажимаю "воспроизвести".

Глухая музыка. Чей-то смех.

А потом его голос – пьяный, ленивый, тянущийся, будто он только что затянулся сигаретой.

– Кол-ли-инз… – Он растягивает мою фамилию, будто пробует ее на вкус. Голос ленивый, наглый, тянущийся. – Ты, конечно, сука талантливая. – Пауза. Затем смех, тёплый, хриплый, почти дружеский, но в нём скрыто что-то липкое, что-то тёмное. – Мне даже немного жаль, что ты так меня ненавидишь.

Глухой смех.

Чей-то голос на заднем плане. Женский.

Она спрашивает что-то, и он отмахивается.

– Да нет, детка, это не тебе. Это одной ебучей моралистке, которая думает, что может меня заткнуть.

Меня передёргивает.

– Ты правда думала, что я это не прочитаю? – Он фыркает. – Читаю.

И знаешь что?

Это забавно.

Ты такая дохрена предсказуемая, Коллинз.

Написала красиво, но в корне не права.

Пауза.

– Хочешь меня "отменить"? Хочешь что-то раскопать? Ох, детка, ты опоздала лет на десять.

Громкий стон. Женский.

Меня пронзает холодный, колючий удар по позвоночнику.

Чёрт.

Чёрт.

Чёрт.

Я ненавижу это.

Ненавижу его за то, что он прислал мне это.

Ненавижу её за этот звук.

Ненавижу себя за то, что меня это вообще задело.

– Ах да, не обращай внимания, я немного занят. – Грейсон хрипло смеётся.

– Но я просто не мог не ответить. Ты ведь ждала, да? Ждала реакции? Ну так вот она.

В голосе у него насмешка.

Но есть ещё что-то.

Что-то едва уловимое.

Интерес?

Я срываюсь с кровати, бросаю телефон на стол, как будто он обжёг мне руки.

Сердце стучит где-то в горле.

Я не злюсь.

Я в бешенстве.

Я ненавижу его за то, что он делает это.

За то, что он вообще мне пишет.

За то, что даже из другого города, даже пьяный, даже во время секса, он всё ещё находит способ вывести меня из себя.

Но больше всего я ненавижу себя за то, что часть меня была рада услышать его голос.

Я хватаю телефон.

Удаляю голосовое.

Выключаю экран.

Я больше никогда ему не отвечу.

Я повторяю это снова.

И снова.

И снова.

Только вот мы оба знаем, что это ложь.

ГЛАВА 16

Она ударила.

Я прочитал её пост раз пять.

Потом захлопнул ноутбук, выругался.

Потом открыл снова.

И снова.

Сначала со злостью.

Потом со скучающим интересом.

Она не назвала меня прямо, но и не надо было.

"Гнилые голоса прошлого, которые нужно отменить."

Вот так?

После всех этих споров?

После всех этих разъедающих ночей, когда мы стояли друг напротив друга, впивались словами так, будто могли разодрать друг друга на части без единого удара?

Она правда думала, что я просто забуду?

Что я пожму плечами и пойду дальше?

Конечно, я пошёл дальше.

Просто перед этим я немного развлёкся.

Я перечитал всё, что она когда-либо писала.

Каждую колонку.

Каждый пост.

Даже самые старые, ещё когда её никто не знал.

Не потому что меня жрала обида.

Потому что я хотел разобрать её по косточкам.

Она всегда строит из себя моралистку, журналистку с миссией, но никто не может быть таким ёбаным святым.

Где-то должна быть трещина.

Где-то должна быть ложь.

Я искал этот момент.

Хотел поймать её на лицемерии, но чем больше читал, тем больше злился.

Потому что она реально верит во всё это дерьмо.

Не продаёт, не юлит – реально верит.

А таких сложнее всего разъебать.

Я не переставал пить.

Голове плевать на пределы, всё в ней плыло, но это даже помогало.

Я слал ей голосовые.

Она только посылала меня в ответ.

– Коллинз, ну признайся, ты же хотела зацепить именно меня?

Ты ждала, что я прочитаю.

Ну?

Поздравляю.

Прочитал.

А теперь скажи мне, ты хоть раз задумывалась, что, может, твоя правда – это просто красиво упакованная ложь?

Она оставила мне одно сообщение.

Одно-единственное.

"Отъебись, Грейсон."

Я рассмеялся.

Залпом допил виски.

Удалил её номер.

Потом снова записал.

Потом снова удалил.

Женщины сменяли друг друга.

Я вообще о ней не думал в этот момент.

Я думал только о себе.

Об ощущении их ногтей на спине.

Об их горячем дыхании на шее.

О том, как они стонут, как выгибаются.

Потому что это единственное, что хоть немного похоже на жизнь.

На сцене – другое дело.

Там я настоящий.

Я беру в руки микрофон, и мне плевать на всё.

На сцене я бог, и мне не нужен никто.

Свет слепит, гитара врезается в рёбра, я кричу в микрофон, разрываю голос, срываюсь в толпу, отдаю себя целиком.

Басы отдают в грудную клетку, толпа орёт, свет режет глаза.

Я выкладываюсь так, как будто могу испепелить всех нахрен одной своей яростью.

Мне плевать на хейт.

Плевать на её посты.

Я на сцене, а она просто зритель.

Но когда концерт заканчивается, я снова перечитываю этот грёбаный текст.

И понимаю, что почему-то это меня всё-таки задевает.

Но не так, как она думает.

Я не убиваюсь.

Не страдаю.

Я просто злюсь.

Потому что если уж кто-то и должен был меня "разъебать", так это не она.

Она не должна была быть умной.

Она не должна была быть резкой.

Она не должна была говорить правду.

Но она, блядь, сказала.

И это раздражает больше всего.