Читать книгу: «Тайные грехи кроткой голубки», страница 2

Глава 4.

Следователь полиции Степан Фролыч Мартемьянов уважал общественное мнение.

Мысль де Шамфора, что «всякое общепринятое мнение – глупость, так как оно понравилось большинству», была ему незнакома. К тому же на уроках логики в гимназии, читая под партой «Робинзона Крузо», он пропустил тему логических ошибок, и едва ли мог внятно объяснить, почему argumentum ad populum , она же апелляция к мнению большинства, является неправильной. Поэтому, в вопросе о том, кто же виновен в преступлении, он охотно ограничился бы простым голосованием свидетелей – за кого они проголосуют, того преступником и объявим. Мешало только противное начальство, которое требовало всегда доказательств более веских, нежели общественное мнение. Однако привычка – вторая натура, и Мартемьянов каждый раз начинал следствие с одного и того же вопроса, приятного его сердцу: «Кого вы подозреваете, господа свидетели?!».

Когда следователю Мартемьянову сообщили потрясающее известие – что вчера вечером в саду госпожи Астафьевой убит, о ужас, сам знаменитый писатель Горчичников – первым делом он начал с опроса хозяйки дома, ее дочерей и домочадцев. Выяснилось следующее.

Прелестного человека, писателя Н.Н. Горчичникова, обожали решительно все. Никто никогда не желал ему ни малейшего зла – да и как можно, он же такой душка, талант, краса и гордость местного общества. Его жена? Ангел во плоти, и души не чаяла в своем муже. И если кто-то когда-то высказал в адрес милейшего Никанора Никитича недоброе слово, то это были те двое, такие гадкие, супруги Штольманы, которые вообще не жители нашего города, а приезжие. Вы понимаете? Пока их в городе не было, и убийств не было никаких, а вот как они появились, сразу и пожалте. Какой ужас.

Опросивши всех свидетелей в томе вдовы Астафьевой, Мартемьянов явился в дом Платона Теодоровича Штольмана, и сразу с места в карьер решил добиться признания от коварных убийц. Увы, злодеи оказались крепкими орешками. Для начала зловредный Яков Штольман объявил, что он сам является полицейским, следователем, надворным советником, служащим в полицейском департаменте Петербурга. И посоветовал тоном, в котором звенело железо:

– Так как я пока не арестован и предъявить вам мне решительно нечего, потрудитесь вести себя так, как полагается вести себя со старшим по званию… И обращаться ко мне следует «Ваша благородие».

Мартемьянов сбавил тон и высказался почти извинительно:

– Ну посудите сами, Ваша благородие , все говорят, что вы вчера с этим господином поссорились, и особенно ваша супруга, – тут Мартемьянов зыркнул в сторону Анны, сидевшей на диване в уголке с видом несколько растерянным.

– Моя супруга сказала всего-навсего, что не разделяет литературных воззрений господина Горчичникова. Это вы называете ссорой? Может быть, местным дамам, которые смотрят этому писателю в рот и на него почти что молятся, слова моей жены показались слишком независимыми… Но независимое мнение по поводу литературных вкусов – не слишком-то веский повод для убийства, не так ли?

– Вообще-то дамы говорят, что она с ним говорила очень резко…

– Если бы я убивала всех писателей, чье творчество мне не по вкусу, – негромко, но твердо молвила Анна, – то за мной тянулся бы шлейф из трупов. Но как вы видите, в газетах пока не пишут о массовых убийствах писателей в России?

– А может, вы только начали, и этот первый, – резонно возразил Мартемьянов.

Анна невольно рассмеялась.

– А напрасно вы смеяться изволите, сударыня, – дело весьма серьезное, и может кончиться тем, что я буду вынужден вас арестовать.

– Вам это будет стоить должности, – жестко заявил Штольман. – Полагаете, я, надворный советник, с моими связями в столице, не найду способов привести вас в чувство? Вы готовы арестовать достойную женщину, не имея против нее никаких улик? Даже мотивов преступления вы не можете предъявить ей никаких, кроме несходства литературных вкусов. Ни улик, ни мотивов! В конце концов, это демонстрация вашего профессионального бессилия, и я начну с того, что сообщу свое мнение вашему начальству.

– Но кто же мог еще-то, Ваша благородие, кроме вас? – привел последний веский довод уже слегка струхнувший Мартемьянов. – Пока вас не было, и убийства не было, а как вы появились, так сразу…

– Очень, очень убедительно, – в голосе Штольмана звучала злая ирония. – Вариант, что преступник только этого и ждал, вы не рассматриваете?

– Вашего приезда? А откуда он мог знать, Ваша благородие, что вы приедете?

– Вовсе не обязательно именно нашего приезда. Он мог ждать приезда кого угодно – все время ведь кто-то приезжает в гости, верно? Главное, в окружении писателя появляются новые люди, и это отводит внимание от истинного виновника. А может, он и не приезда ждал, а просто ждал подобной ситуации, как вчера…

Поскольку в глазах Мартемьянова отразилось полное недоумение, Штольман пояснил:

– Ну сами смотрите: званый вечер. Званые вечера ведь не каждый день бывают, верно? Большой красивый сад, в который гости непременно выйдут погулять после ужина. Вот он и ждал, когда судьба преподнесет ему такое отличное место для его планов! Гости гуляют по саду. Все разбрелись кто куда. Писатель в одиночестве, в темной аллее, можно к нему подойти и выстрелить почти в упор. И никто не увидел убийцу, зато под подозрением куча народу. Кстати, пистолет нашли?

– Нет, пока ищут.

– А когда нашли писателя?

– Так утром… Вечером такой был ливень, все разъехались, а потом спохватились, что писателя нет, жена его все искала… а потом решили, что он первый ушел, ну, вроде как потому что обиделся…

– Понятно. То есть, пистолета уже и не найдут –убийца наверняка вынес его на себе.

– Да кто ж из них убийца-то?

– А давайте вспомним старое доброе «Cui prodest»? Вы латынь еще не забыли?

– Кому выгодно, – пробормотал Мартемьянов.

– Вот и давайте подумаем, кому выгодна смерть писателя. Заметьте главное: у тех, кто знал этого писателя уже давно, мотивов для его убийства непременно должно быть куда больше, чем у людей, которые его встретили впервые… то есть, у нас.

– Да отчего же-с? – в голосе Мартемьянова звучало искреннее недоумение.

Штольман смотрел на него тяжелым взглядом в упор, затем вздохнул – то был горький вздох умного человека, столкнувшегося с беспросветным сочетанием глупости и упрямства.

– У меня складывается впечатление, – молвил он иронически, – что до сих пор вы расследовали в основном убийства, совершенные в кабаках и притонах… я прав?

– Точно так-с… И что с того-с? – удивился Мартемьянов.

– А то, что нравы в так называемом приличном обществе все же несколько отличаются от таковых в кабаке. Здесь тоже совершаются убийства, но реже – заметьте, гораздо реже – если не верите, изучите полицейскую статистику. А знаете, почему реже?

Сделав паузу и не дождавшись ответа, Штольман пояснил:

– А потому, что только в кабаке сказанное кем-то нелюбезное слово может стать причиной тяжелых последствий. В кабаке ведь как: слово за слово, и вот уж перебранка, крики, драка, а потому уж в ход идут ножи. В приличном обществе люди умеют сдерживать себя. Резкое слово не может стать причиной убийства – а если уж до убийства и дойдет, то причины его здесь куда более веские. Веские, понимаете? Вот эти веские причины и надо искать…

Обозрев притихшего Мартемьянова, Штольман продолжал менторским тоном:

– Что вы знаете о прошлом этого писателя? Может, он какую-то девицу соблазнил, она ребенка родила, а теперь ее брошенный жених решил отомстить за позор невесты? Или девица сама решила мстить? Или еще проще: может, этот писатель денег дал в долг, а должник решил не платить? Кстати: забор вокруг дома мадам Астафьевой не настолько высок, чтобы любой ловкий мужчина не смог его перелезть. То есть, это мог быть и не обязательно кто-то из гостей – это мог быть вообще человек совершенно посторонний, даже не из этого города. Горчичников недавно здесь, раньше он жил в Москве, и кто его знает – не приехал ли кто-то из Москвы, чтобы свести с ним счеты?

– Да где ж теперь искать, если они из другого города? – развел руками Мартемьянов.

– В любом случае, если вы не знаете, где их искать виноватых – это не повод обвинять невиновных.

Воцарилась пауза. Затем Мартемьянов набрался духу и решительно заявил, даже не заявил, а как-то этак дерзко тявкнул, вздернув подбородок:

– Я посоветуюсь с начальником департамента по поводу ареста вашей супруги. Вы там, в Петербургах, это одно, а тут у нас свое начальство и свои порядки, так что, до окончания следствия попрошу вас города не покидать.

– Разумеется, – холодно ответил Штольман, на лице которого было написано: «Судя по всему, мы тут застряли надолго».

Глава 5.

– Я начинаю чувствовать себя виноватым, – угрюмо произнес Платон Теодорович. Пальцы его нервно барабанили по кожаному валику дивана.

– Из-за чего? – осведомился Штольман, стоя у открытого окна и жадно вдыхая свежий воздух.

– Выманил вас сюда. Сидели бы вы спокойно в своей столице, ничего бы и не случилось.

Бросив взгляд на отца, сын быстро пересек комнату и положил ему руку на плечо.

– Да полноте, папенька. Вы же не могли предвидеть такого поворота событий.

Платон Теодорович поднял взгляд на сына. Затем шепотом почти умоляющим спросил:

– Ты ведь сможешь защитить эту милую девочку? Анхен? Я успел полюбить ее… Я не прощу себе, если из-за меня она….

– Пожалуй, мне стоит дать телеграмму в Петербург, – после секундного размышления пробормотал Штольман, и направился к дверям. В дверях он замер, обернулся, и, бросив взгляд на папеньку, совершенно упавшего духом, заявил:

– Ну, ну! Эта беззащитная девочка еще скрутит в бараний рог местный департамент полиции – если этот департамент будет так безрассуден, что перейдет ей дорогу. Или я ее плохо знаю!

И вышел.

Одинокая старческая слеза сползла по увядшей щеке старика; он торопливо стер ее, когда услышал звонкий голос Анны:

– Платон Теодорович, вы тут? А где Яков Платоныч…

– Пошел на почту дать телеграмму в Петербург, – тихо и печально отвечал старик.

– Это хорошо, – рассеянно отозвалась Анна. – Собственно, я именно с вами хотела поговорить. Вы не против?

Старик глядел на нее горестным взглядом, затем жестом пригласил присесть и дал понять, что он не против.

Анна помялась немного, а потом выпалила:

– Вы на меня не очень сердитесь?

– За что же, Анхен?

– Да- вот, не сдержалась я вчера. Надо было как-то попытаться им понравиться, а я вместо этого…

Старик усмехнулся.

– «Das ist der grösste Narr von allen, der allen Narren will gefallen», – произнес он и, глянув на вопросительное выражение, написанное на лице Анны, пояснил, – Это поговорка. «Самый большой из дураков тот, кто хочет всем дуракам понравиться». Если всем и каждому угождать, Анхен, самого себя уважать перестанешь. Ты это хотела у меня спросить?

– Не только. Скажите, вы ведь тут всех знаете, не так ли?

– Еще бы мне тут всех не знать, Анхен, – печально отвечал старик. – Я же врачом проработал в этом городе всю жизнь. У этой, Астафьевой, всех ее детей принимал. А теперь вот… поди, еще от дома нам откажет.

– Да и Бог с ней, пусть откажет. Я пытаюсь продумать все варианты, – Анна вскочила и прошлась по комнате, закусив губу. – Кто мог иметь зуб на этого писателя? Нет, не пожимайте плечами. Он писал рассказы, и, вполне возможно, брал из жизни сюжеты, или персонажей. А что, если он взял какого-то человека, с маленькими слабостями – и все эти слабости преувеличил так, что вышла карикатура? Я же читала эти рассказы, там все герои – уроды какие-то… А потом все знакомые стали над этим бедолагой смеяться… Представьте, живет человек своей жизнью – и вдруг ему такую свинью подложили! А он взял, да и пристрелил этого писателя в отместку. Вы такого не знаете?

– Да как не знать, – старик горько усмехнулся, – но в таком случае, я – первый в этом списке.

– Вы?!

– Да, Анхен. Он написал рассказ про врача – и уж таким меня вывел… скрягой, стяжателем. Дескать, из жадности работает и земским врачом, и практику частную держит, и уж совсем с ног валится, а жадность сильнее… Но Анхен, милая! Я же тут был один врач на кучу народа – что ж, отказать несчастным, которые ко мне идут со своими болезнями?! Сейчас вот, как новых двух врачей прислали, я такой радостью отошел от дел! При чем тут жадность; это не жадность, а мой долг врача – хоть с ног вались, а лечи! – и что, право, за страсть была у этого человека все хорошее так перевернуть, чтобы вышло что-то низменное!

– Вас исключаем, – Анна улыбнулась, – а кто еще?

– Да были и «еще». У одной моей пациентки великая любовь случилась – ну, бывает. Замуж-то она по настоянию отца вышла; тот ей выбрал какого-то скрягу, она у него три года в одном потертом платье ходила. И скучен ужасно, двух слов не о чем с ним перемолвить. А потом она влюбилась в молодого красавца, и сразу у нее и платья новые, и браслетки, любовник щедрый дарил – и похорошела, ожила вся. Дело обыденное, но только наш писатель описал все так, что муж у нее святой, она – бездушная изменщица, грешница великая, а ее любимый – пустой человечишка. Этот ее красавчик, Даньшиков, хотел писателя на дуэль вызвать, но вроде как отговорили… деталей не знаю. Ох, да зачем вам все это?

– Она могла от досады пристрелить этого писателя?

– Она умерла, – печально возразил старик.

– Как так?

– Да так. После этого рассказа скандал был большой; весь город от нее отвернулся, на улицу выйти боялась… Очень она переживала, нервы ни к черту, здоровье пошатнулось – Kleine Streiche fällen eine grosse Eiche.

– А что это значит?

– Что «множество мелких ударов свалят большой дуб». После скандала она уехала, вместе с этим своим красавцем. Ну, а потом пришло мне известие, что умерла – вскоре после родов, я так и не понял, отчего…

Платон Теодорович вздохнул прерывисто; глаза его смотрели куда-то – то ли вдаль, то внутрь самого себя, и не разберешь. Анна подсела к старику, обняла его за плечи и зашептала:

– Да полноте, Платон Теодорович! А давайте попросим нам кофию сварить, может, там еще пирог остался… Ну что вы в самом деле так приуныли! Как зовут вашу кухарку? Луиза?

И, распорядившись насчет кофе, Анна продолжала:

– Ну, ладно, подойдем с другой стороны. Я вот про эту Олимпиаду Саввишну все думаю.

– А что про нее думать? Вам, поди, ее жалко, бедную вдовушку? Она, когда ее первый муж помер, уж так убивалась, что на всю улицу было слышно. А через два месяца замуж выскочила за другого. Потом и он помер – тоже рыдала, а через полгода нашла себе того ветеринара. Как ветеринар ее бросил – недолго горевала: писателя себя нашла, ну, я так думаю, и тут недолго останется одна. Четвертый раз замуж нельзя – но ей любовника один раз простили, и второй раз простят. Ей все простят, чего другой не простят. Голубка ж, беззащитная, она же одна не может; к таким, как она, сочувствие иметь надобно… Сейчас, небось, вся в слезах утопает, но надолго ли?

– Странно это. Я имею ввиду, как быстро она забывает человека, которого любила, и как запросто находит другого.

– Ну, есть такие женщины, которым вечно надо любить кого-то: то к одному прилипнет, то к другому… Вечно у нее своего стержня нет – ни мнения своего ни по какому вопросу, ни дела своего, ни увлечения – все только мужу в рот смотрит да слова его повторяет. Такие, знаете ли, бедняжечки: слабые, вечно нуждающиеся в поддержке…. Вечно им любить кого-то надобно…

– Ну так и любила бы того, кого потеряла, как все вдовы делают… память о нем любила… а не прыгала от одного мужчины к другому… И почему все-таки она так привлекательна для мужчин? А?

– Если уж вам интересно мнение старика, – Платон Теодорович взял чашку кофе с подноса, внесенного верной Луизой, – то я бы сказал вот что: есть как бы две породы людей; есть люди, желающие нравиться, и есть люди, желающие влиять. Влиять на политику, на свой город, на работе командовать. А поскольку не каждому из «желающих влиять» судьба назначила родиться королем или хоть стать генералом – он и пытается быть генералом хотя бы в своем доме; командовать, подавлять, ломать через колено жену, детишек – и опять же! Согласитесь, что сражаться с курицей много безопаснее, чем со львицей, верно? Вот мнимые герои и подыскивают себе такую жену, которая не львица, и слова поперек им не скажет. А наша Олимпиада – просто клад для этих – героических победителей куриц!

Анна расхохоталась.

– Ну, их понять можно… А самой Олимпиаде что за радость от этого?

– Как что? Она при муже. Что головушкой-то качаете?

– Я бы сошла с ума, – с чувством отвечала Анна. – Каждый день играть какую-то роль…

– Роль курицы, – усмехнулся старик, поднявши палец.

– Каждый день отказывать себе в искренности, повторять чужие слова, чужие мнения, каждый день – это же можно потерять саму себя. Где я, ау!

– Но эта дама удовольствие находит в том, что через это она мужу нравится…

– Но не такой же ценой! Господи! Этак же мужа и возненавидеть можно, – Анна осеклась, – возненавидеть…

Она вскочила на ноги.

– Скажите, а отчего умерли ее мужья? Вы же доктор…

– Ну, первого лечил не я, но мой коллега уверял, что от холеры.

– У вас была эпидемия?!

– Нет, в том-то и дело. Мне показалось странным, что никто не заразился, а мой коллега уверял, что это он такой молодец, предотвратил заражение, вовремя принял меры…

– А это могла быть не холера, а что-то другое?

– Ну, по всем описанным им симптомам это была именно она.

– Хм… А второй ее муж от чего умер?

– Ну, тут уж я его сам лечил. Была у него сильная простуда, лихорадка большая – и вот, сердце и не выдержало. Жена от него ни на шаг не отходила, все помню, чаем его отпаивала с черничным вареньем.

– Обычно дают малиновое в таких случая?

– Ну, может, он малиновое не любил. Кто его знает. Даже странно – на вид такой здоровяк, а вот поди ж ты…

– А вскрытие тел, на предмет установить – была ли смерть криминальной, не проводилось?

– Голубушка, так вот к чему вы клоните! Уж не подозреваете ли вы – страшно выговорить – Олимпиаду Саввишну в убийстве? – он рассмеялся.

– Вам это кажется смешным? Но почему?

– Да полноте! Уж кого-кого, но эту кроткую глупенькую дамочку в роли черной вдовы, – он снова рассмеялся, махнув рукой. – Воля ваша, не похожа она на преступницу! Кротчайшая тихоня, этакая овца…

– Да, тут вы точно правы, – Анна была задумчива, – на преступницу она совершенно не похожа… но не могу я успокоиться, когда человек ведет себя неестественно, а другие только разводят руками и говорят: «Ну, вот уж она такая, что ж поделаешь». Все прочие люди так себя не ведут, а она ведет. Так почему же?!

– Да что уж такого неестественного вы в ней нашли, мейн либе Анхен?

Либе Анхен села на маленькую скамеечку для ног рядом с креслом старика и заглянула ему в глаза снизу вверх.

– Да что же за любовь-то такая, что сегодня была великая, прекрасная, а как назавтра мужа не стало – она эту любовь выбрасывает, как пустую конфетную бумажку?

Старик тихонько рассмеялся.

– Да вот такая у нее интересная любовь, что сегодня она за одним мужем все слова повторяет, все вкусы перенимает, в рот ему смотрит… А как другой появится, так полный разворот – все вкусы и слова первого мужа забыты, и она уже за вторым все повторяет… потом за третьим… Ну просто не женщина, а хамелеон! – Платон Теодорович махнул рукой.

Анна вздрогнула.

– Хамелеон, – произнесла она изменившимся голосом, – хамелеон…

– Кто тут у нас хамелеон? – весело прозвучал бодрый голос Штольмана. Войдя в гостиную, он не без удовольствия взирал на отца и жену, которые явно нашли общий язык.

– Это мы об Олимпиаде Саввишне говорили. Платон Теодорович сейчас сказал, что она ему кажется похожей на хамелеона…

Голос Анны звучал беспечно, но Штольману что-то почудилось; он спросил:

– Вы явно хотите мне что-то сказать?

Анна покосилась на Платона Теодоровича и сказала негромко.

– Я сон видела… Ну, вы же понимаете, о чем я. Я видела во сне писателя – и он сказал мне одну фразу…

– И что же он сказал?

– Он сказал: «Хамелеоны никого не любят».