Читать книгу: «Поезд вне расписания», страница 8

Как я был лауреатом…

Январь 1998 года. Редакция журнала «Москва». За окнами пестрый, шумный, многоликий и многоголосый Арбат. А тут на стенах в коридоре и над столами в кабинетах – иконы, журнальные цветные иллюстрации святителей и иерархов русской православной церкви. Кабинет главного редактора Леонида Бородина. Довольно просторный и такой же скромный. Как, впрочем, всё и все в журнале «Москва». А может, кажется… Леонид Бородин вручает премии за 1997 год лучшим авторам журнала. Среди лауреатов и я, совсем неожиданно. Впервые в жизни на подобной процедуре. Хотя был уже лауреатом журнала «Неман». За 1991 год. В Минск меня тогда никто не приглашал. Не до того было. Инфляция. И, помнится, получил я что-то около ста рублей. Как раз на них можно было в общем вагоне до Минска и обратно в Пинск приехать. Вот такие премии. Правда, на сей раз мне обломился… аж миллион! И это обрадовало, пожалуй, больше и Диплома лауреата, и добрых слов Бородина, и роскошного стола, и…

Опять сидел грустный, опечаленный и, как почти всегда в последние годы, хмурый: жизнь прошла мимо. За пьянкой да бедламом, зачастую мной же творимым, ничего и не заметил. А заключение, что днями сделал врач на УЗИ, и вовсе оставляло скупые надежды на какой-то мало-мальский просвет. Хотя бы в будущем. С одной почкой (правая, оказывается не функционирует), да еще с моей селезенкой-печенкой – прямая дорога в яму. И, видимо, скорая уже дорога…

Давно заметил, всё ко мне приходит с опозданием. Книги выходили, когда я их уже уставал ждать. Потому и радости в принципе не было. Пришло настоящее признание – печатает меня добрая дюжина изданий – нет читателя. Тиражи у журналов столь низкие, что страшно подумать. И вот думаешь: а нужно ли это вообще?..

Конечно, с такими мыслями следовало бы не то что отказаться от премий и гонораров, а и вообще бросить писать. Но пишу. И хожу по редакциям. Правда, уже без трепета, без робости. Как на привычную работу. Надоевшую и скучную.

И все-таки ждешь публикаций. И похвал. Не столько отзывов, сколько похвал. А это, что-то не то, что-то тревожное, что давно уже замечаю в других. И твердо считаю их больными. Именно больными, а не, как в таких случаях часто говорят, не от мира сего.

А спустя год, в январе 1999-го, в Центральном Доме культуры железнодорожников мне вручили Международную литературную премию имени Андрея Платонова, учрежденную Московской железной дорогой, Союзом писателей России и газетой «Московский железнодорожник». Сегодня это одна из самых престижных литературных премий для русских писателей. Ни о каких букерах-антибукерах, да и об официальной Госпремии России в области литературы никто из русских писателей и поэтов нынче не помышляет. Всё это для тех, кто обслуживает Кремль, московский «Белый дом», кого и дустом не вытравишь с эстрады, радио и телевидения. Я бы даже так сказал: из литераторов нынче жируют те, для кого нет никаких принципов, моральных норм и чести. Впрочем, жировали они и при советской власти. Но речь не о них.

Вместе со мной литературную премию имени А. Платонова получали прекрасный прозаик и публицист, автор нескольких десятков книг, лауреат государственной премии России и весьма престижной российско-итальянской премии «Москва-Пенне» Борис Екимов, известный тележурналист, автор многих документальных фильмов, книг, пьес для театра и телевидения, лауреат Государственной премии СССР (за фильм «Париж. Почему Маяковский?..») и Российской Федерации (за телерепортажи из Франции), премии Союза журналистов (за фильм о всемирной выставке в Монреале), член Союза писателей, профессор Георгий Зубков, лауреат Государственной премии и премии имени Константина Симонова, автор многих популярных романов и повестей Семен Шуртаков, известный прозаик и бард Николай Шипилов…

Среди лауреатов премии имени А. Платонова были такие признанные мастера слова, как прозаики Валентин Распутин, Василий Белов, Владимир Крупин, Петр Проскурин, Леонид Бородин, поэты Юрий Кузнецов, Глеб Горбовский, Олег Шестинский, Борис Примеров…

Конечно же, был роскошный банкет, было много почетных гостей – людей широко известных не только в Москве, но и далеко за пределами Российской Федерации.

Председатель правления Союза писателей России Валерий Ганичев, поздравляя лауреатов, выразил признательность руководству Московской железной дороги и редакции газеты «Московский железнодорожник» за поддержку русской литературы, что, действительно, сегодня очень важно и даже необходимо.

Цитирую газету «Московский железнодорожник», что освещала церемонию награждения лауреатов Международного литературного конкурса имени Андрея Платонова «Умное сердце»: «Сейчас железные дороги, пожалуй, единственная отрасль, связывающая державу воедино. И точно так же газета „Московский железнодорожник“ соединяет на своих страницах писателей не только из разных уголков России, но и из далеких государств Содружества. Причем соединяет их именем Андрея Платонова, великого русского писателя, которому в этом году исполняется 100 лет. Отрадно, что одна из премий присуждена белорусскому поэту Валерию Гришковцу. Мы еще только осторожно предлагаем коллегам из Минска объединить наши писательские союзы, а вы уже это делаете на страницах газеты».

«Тепло поздравила своего соотечественника и других обладателей дипломов и премий советник посольства республики Беларусь в Москве Регина Минаева…»

Короче говоря, и на нашей улице был праздник…

1999

С КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ ВПЕРЕД, или КАК Я ХОДИЛ В ДИССИДЕНТАХ…

Боже, как меня заносило!..

ХХХ

Нет-нет и вспоминается октябрь 76-го. Ленинград, Петергоф – пригород Ленинграда, один из его районов, хотя находится от собственно города за 40 километров. Наверно, из-за знаменитого парка, дворца и фонтанов, созерцать кои съезжаются туристы со всего света и числят Петергоф в составе Ленинграда.

В Петергоф из Питера, из самого его сердца – с Васильевского острова, с берегов Невы, перенесли сюда Ленинградский университет. Тоже, без преувеличения, знаменитый, как и МГУ на весь мир. Построили целый городок – учебные корпуса, лаборатории, общежития…

Сам Суслов наведывался сюда посмотреть, как идет строительство университета. Да, действительно, есть на что посмотреть: университетский городок отгрохали под стать американским и западноевропейским подобным студенческим городкам – гранит, мрамор, дорогой кирпич, роскошная облицовка. То же самое и внутри зданий.

Здесь, в общежитии университета, пятый год жила та, что вытащила меня из заштатного Пинска – жениться. Экстренно.

Кое-как наскреб денег на кольца и все прочее, что связано с «торжественным вступлением в брак». Кольца пришлось покупать с рук, сильно переплачивать. Но… было жесткое требование: явиться во что бы то ни стало с кольцами! Чтобы все – как у людей…

Из-за нелетной погоды в Ленинград я попал тремя днями позже, нежели меня тут ждали. Из аэропорта Пулково еду в Питер. Моя суженая – в Петергофе. Из Питера качу в Петергоф. Меня выглядывают в окно с шестого этажа дома по улице Коллонтай в Ленинграде. Кружили этак двое суток. Я уж хотел плюнуть на всю эту свадебно-брачную чехарду и восвояси убраться в родной, пусть себе и заштатный, Пинск.

Эх, кабы тогда – да сегодняшний розум!..

Встретились. Поехали подавать заявление в загс. Правдами-неправдами, через подругу-депутатку моя суженая уломала заведующую Петергофского загса расписать нас вне очереди – через пять дней со дня подачи заявления.

Вторник, 6 октября 1976 года. Сырое, хмурое, осеннее утро. Ветер. Сиро и серо кругом. И на душе не лучше… С тяжелым сердцем поднимаюсь по ступенькам загса. Тяжелым голосом обреченного обращаюсь к суженой: «Галя, еще не поздно, давай свалим отсюда»…

– Что-о?! Скотина, распишись и убирайся вон!..

Вечером того же дня самолет уносил меня из мрачного и сырого, как колодец, Ленинграда в родную столицу – в Минск. А на другой день я уже был на работе в «Полесской правде». После работы, прямо в редакции, коллеги отпраздновали «счастливую перемену в моей жизни».

Я, помнится, «праздновал» и за сухую «свадьбу» в Петергофе, и за тоску в питерской квартире на улице Коллонтай, где мы уже не раз коротали наши ленинградские ночи. Пил вечерами с друзьями детства водку и вино у «десятого» магазина. Пил и думать не думал, что много, ой, как много и долго пить мне с ними на этих скамейках, в этих вот кустах, в беседках да подъездах. Пить зимой и летом, весной и осенью. Пить в радости и в горести. Глушить тоску вином. В родном, в одночасье ставшим таким неуютным, таким чужим городе…

Где ты, моя радость?..

Спустя три месяца привез в Пинск жену. Уже с «животом».

Где ты, моя радость?..

Радости как раз-то и не было. Если и была – мимолетом. А так – все больше тоска да печаль. И – вино, вино, вино…

Так и жили. Два упрямца, два себялюбца в одной берлоге, где каждому было тесно даже по отдельности. Да еще мама-теща, старая медведица, бессовестно заглядывающая и нагло сунувшаяся не свою берлогу…

И года не прошло – убрался я вон: живите! – освободил маме-теще берлогу.

И посыпались жалобы, доносы и письма, в основном анонимные в «инстанции». И потянулись сплетни, слухи. И не выдраться из этой паутины, из грязных сетей дешевых науськиваний и склок.

Вино, вино… Друзья. Знакомые. Просто собутыльники. Я пил. Я спивался. Но все же, что-то и удерживало меня. На самом краю. Любовь к литературе, к поэзии? Слово, что жило, бродило, клокотало в сердце моем? А может, молитвы матери? Поддержка – словом и делом хороших людей?..

Да, я много пил. Может, потому и не стал подлецом, негодяем…

Тогда же, летом 1978-го написал стихотворение «В минуту откровения». Его никто не брался печатать. Но все же, в первую книгу мне удалось его включить:

Обо мне уж так судачили, рядили,

Меня хаяли, чернили и рябили.

Но меня еще за что-то и любили,

И такие, знаю, тоже люди были.

Вдруг уеду я, потом опять приеду.

По весну вдруг загрущу, а то по лету.

Наплевал давно на суды-пересуды, —

Счастья мало от тог, что бьют посуду…

И меня когда-то били – не убили.

Вот такие, братцы, были со мной были.

Нет, на суды-пересуды мне даже теперь, прожив почти полвека, не получается наплевать. Я их жутко боюсь, судов-пересудов. Особенно после сильного перепоя. Идешь – голову боязно поднимать, в глаза людям смотреть невмоготу. А тогда – и подавно. Вот и хлестал «бормотуху». Уж она-то, поганая, вливала в нутро и веру в себя, и смелость, и уверенность. Правда, ненадолго. В этом-то, эх, знать бы тогда, именно в этом вся каверза, все зло, вся беда, что скрывает в себе вино и пьянство – самообман. Глупый и уничтожающий, мимолетный мираж самообмана. Приходит, неумолимо наступает похмелье. Тревожное поначалу. Страшное – потом. Трагичное – еще некоторое время спустя. Горе, беду, смерть не обманешь…

А сколько низости, сколько позора волочишь за собой, прежде чем дойдешь до могилы? Собственной могилы…

Господи, надоумь, останови пьющего!.. Помоги, всели в него надежду на спасение, разум – на постижение иной, истинно светлой – трезвой стороны жизни.

Человек, не плюй в сторону несчастного. Это твой отец, твой брат, твой сын. Или мать, сестра, дочь… Может быть, это ты сам – завтра…

Как хотелось (и хочется) быть честным, справедливым, не иметь долгов…

Жизнь продолжалась. Жизнь продолжается.

Как много я встретил хороших людей… И встречаю теперь.

Сколько красивых, порядочных женщин, не скрывая интереса, смотрели на меня… Может, смотрят и теперь..

Сколько добрых людей подавали мне руку… Спасибо им, подают и теперь.

Сколько было у меня друзей умных, талантливых, надежных…

Слава Богу, они есть у меня и сегодня.

Не потому ли до сих пор все еще пишутся стихи?..

Жизнь продолжается. И пусть иногда заносит меня и теперь, все же ничего подобного с историей, что приключилась со мной двадцать лет назад, не повторяется. Да и время уже другое. Другой, наверное, и я. Другими стали и те, кто так или иначе был замешан, либо посвящен в ту мою «историю». Иных и на белом свете уже нет. Мир их праху, зла на них я не держу. Но – обо всем по порядку.

ХХХ

Итак, 1976—1980 годы. Вспоминаю и не знаю, плакать мне или смеяться. Хотя и потом со мной чего только не бывало, куда я только не попадал, во что не встревал, в какие горести-беды не вгоняла меня глупая моя судьба…

Вот уж воистину: из-за дурной головы… нет, речь вовсе не про ноги непутевые пойдет.

Тема эта, а точнее – то мое житейское приключение все не давало и не давало мне покоя. Я не раз и не два подступался к ней, даже в художественной форме пытался что-то крапать, рассказ там, либо повесть. Но все что-то не шло, не выходило так, как хотелось бы.

А недавно дошел даже до того, что специально поехал из Москвы в Минск, в издательство «Мастацкая л1таратура» и прямиком к его директору писателю Георгию Марчуку.

– Георгий, – говорю ему, – выручай.

Мы земляки, давние знакомые. Георгий Марчук известный писатель, драматург, сценарист, по его роману «Цветы провинции» в Пинске снимался художественный фильм. Сам же писатель, если быть точным, родом из Давыд-Городка. Но когда ты живешь в Москве, любой белорусский город, любое местечко кажутся родными, а тут Давид-Городок – сто верст от Пинска…

– Что случилось, новый сборник привез?

– Нет, в конце 1979 года, в ноябре или декабре, точно не помню, на меня в ваше издательство анонимка поступила. В 1980-ом у меня должна была выходить первая книга стихов. Но нашелся «доброжелатель» и преподнес мне «подарок» – анонимку в издательство, копию – в ЦК КПБ.

– Э, брат, наши архивы, можно сказать, по ветру понесло: за эти двадцать лет мы двадцать раз переезжали из кабинета в кабинет, уплотнялись, ужимались, не до анонимок было.

– Жаль, для меня это вопрос чести, описать те мои метания, боли-страдания, надежды да ожидания.

– А ты, – говорит Георгий Марчук, – дуй прямиком в национальный архив Республики Беларусь. Теперь там все цековские бумаги хранятся. Пиши заявление – разберутся.

В тот день в архив я не поехал. Решил поступить, как мне показалось, хитрее: написал официальный запрос, мол, так и так, было тогда-то на такого-то такое-то письмо.

Спустя недели две-три приходит ответ: «Уважаемый Валерий Федорович! Сообщаем, что в находившихся на хранении архива документах ЦК КПБ за 1979—1980 г.г сведений по интересующему Вас вопросу не имеется».

Я снова отложил свой «мемуар» до лучших времен. Но как-то летом, гуляя в районе, где прошли детство, юность и молодость, и «счастливые дни первой большой любви» вспомнил, как была подписана та злосчастная анонимка. А подписана она была так: «Подруга бывшей жены».

И двинул я домой. И давай перерывать свой личный архив, искать записи, что делал я по горячим следам, что пытался потом писать в художественно-документальной форме. Кое-что нашел.

Из этого «кое-что» выбираю кое-что и леплю повествование о случае, который чуть было окончательно не поломал мою жизнь. А то, что тот давний случай сыграл в моей судьбе роковую роль, судить можно лишь по такому эпизоду. После той анонимки у меня долго не то, что не издавали книгу, но и совсем не печатали стихов. Более того, мне пришлось под конвоем участкового отбыть, как тогда говорили, «на озеро» – в местную «психушку»…

И было мне от роду двадцать пять годков. Только что, можно сказать, отслужил в армии. Женился-развелся и по многочисленным «хождениям» бывшей жены да тещи по самым высоким пинским кабинетам я оставил редакцию «Полесской правды». А уж там сдуру бросил журфак БГУ и подался к родной братве. Благо, она кучковалась у «десятого» магазина. Я жил неподалеку, если не сказать, совсем рядом. Тут же жила и моя недавняя «ненаглядная» со своей не в меру активной мамой.

Но вернемся к анонимке, точнее, к ее содержанию. Познакомили меня с ним сперва в Пинском горкоме КПБ, а потом – тогдашний директор издательства «Мастацкая л1таратура». В нем вот-вот должна была выходить моя первая книга стихов. Из-за нее-то и разгорелся весь сыр-бор. Тогда автор книги, даже самой маленькой, самой незначительной и незаметной, становился как бы на виду, вроде индульгенцию от власть придержащих получал. И не только от них. Ну и, конечно, деньги. По тем временам не малые.

Все это и не давало покоя «Подруге бывшей жены».

Директором издательства «Мастацкая лiтаратура» в те годы был довольно милый человек – Михаил Дубинецкий. Как я потом узнал, не одного писателя и поэта если не спас, то по крайней мере, выручил он в трудную минуту жизни. Но тут случай особый: один экземпляр, как было сказано в послании «Подруги бывшей жены», ушел не куда-нибудь, а прямиком в ЦК КПБ! А ЦеКа партии в Советском Союзе был, что называется, и бог, и царь, и воинский начальник…

Директор издательства Михаил Дубинецкий встретил меня, изрядно помятого и перепуганного, куда как приветливо. Он, скорее всего, поначалу решил, что из провинции явился очередной бедолага-литератор с известной просьбой: поскорее издать книгу. Обычно первую…

Я представился. Его лицо еще более потеплело. Он-то, думаю, хорошо знал, сколько молодых поэтов в подобных случаях сгубили себя пьянкой, а то и прости, Господи, наложили на себя руки.

Я не долго морочил собой директора «Мастацкай л1таратуры», да и вообще, как помнится, не морочил и не шибко-то задерживался, как мне тогда казалось, высоком кабинете. Попросил посмотреть письмо, содержание которого уже знал. Из ЦеКа его, как тогда выражались, спустили в Пинский горком КПБ.

В родном горкоме я уже был. Сразу после «прогулки на озёра». Письмо в горкоме партии мне зачитали, но показать не показали, и вообще, сказали, не твое это дело, кто, мол, написал, факты-то подтверждаются, изложены правильно…

Но и Михаил Дубинецкий, царство ему небесное, письмо мне не показал: не положено! Так у нас заботились, да, наверное, и заботятся о «доброжелателях».

Содержание того письма было примерно следующее: «Вы собираетесь издавать книгу стихов В. Ф. Гришковца. Но это полностью деградированная личность. Он беспрбудно пьет, бросил жену, мою подругу, и малолетнего ребенка. В. Гришковец не просто пьяница и аморальная личность, он отъявленный антисоветчик. Когда В. Гришковец напивается, на каждом углу кричит: „Вот придут из-за Буга наши, будем коммунистов на столбах вешать!“ Разберитесь, пожалуйста, и ни в коем случае не издавайте книгу этого отщепенца».

В Советском Союзе с подобной репутацией была одна дорога. Точнее две – в сумасшедший дом и в места, называемые в народе не столь отдаленными. К тому же, три года назад, работая в «Полесской правде», я наотрез отказался сотрудничать с КГБ. Они долго ходили за мной, уламывали, сулили помощь. Наверняка, и теперь «ходят». Особенно, после письма в ЦК.

Но это меня, скажу честно, тогда пугало мало. Меня пугало, угнетало другое: не видать мне книжки!.. Хуже того, вообще печатать перестанут. Для меня же писание стихов было ВСЁ. И цель жизни, и главная мечта.

– Ты только не горячись, – наставлял меня Михаил Дубинецкий, – ни с кем не выясняй отношений, никому ничего не доказывай. Что это за «Подруга бывшей жены» – ясно. – Он смотрел на меня из-за очков усталыми глазами и, помнится, много курил. – Езжай домой, устраивайся на работу и, самое главное, ни грамма в рот! Всё утихнет, всё уляжется и, верь мне, будет у тебя еще не одна книга…

Спустя годы я узнал: Михаил Дубинецкий был свой, пинский, из деревни Остров. Может, это также сыграло свою роль. Правда, с ним, спустя года три, я еще раз виделся. Он тепло поздоровался, спросил про дела, про жизнь. Больше я к нему не подходил, а зря, надо было поблагодарить – за добрые слова, за поддержку.

А в тот день я брел по слякотному Минску, не видя света. Ни перед собой, ни впереди. Как мне хотелось напиться… Забыть всё, плюнуть на всё, уехать куда-нибудь к морю-океану, да хоть к черту на рога!..

Я и жил в те годы мечтой: вот выйдет книжка, получу гонорар и… брошу, оставлю навсегда дыру, тянущую меня на дно. Дыра – это, конечно, Пинск. Мой родной, мой любимый, а теперь ненавистный, опостылевший город.

В то время, помнится, мы ждали квартиру. Это тоже держало меня в Пинске: лишняя комната…

Уволили меня после «озера» и из местного речфлота. Последний, за неимением ничего лучшего, подбирал даже конченых алкашей и прочий наезжий в Пинск сброд. Как сейчас сказали бы, бомжей. А вот меня «турнули». Без особых выволочек, но и проволочек. Уволили «по собственному желанию». И на том спасибо.

А город, родной город готовился к Первомаю. У «десятого» магазина, вокруг которого мы обычно собирались, на крыше биомицинового завода, что угнездился в стенах бывшей тюрьмы, грели веселые, почти в метр высотой буквы-лампочки: «Слава труду!». Вот тебе и слава…

В магазине и у магазина – огромные очереди: «дают» дешевую колбасу, не по многу, но всё же. А главное – по литровой банке болгарских томатов.

С расчетных я оставил себе «червонец», 10 рублей с гордо глядящим Лениным. Большие деньги! На праздник, завтра – Первомай.

Я долго раздумывал: потратить ли мне «пятерку» на банку так аппетитно смотревшихся болгарских томатов? И купил банку томатов, Не вина, не водки – томатов…

Со мной давненько такого не бывало.

Мимо меня проходил сосед, батя одного из нашей братвы. Поздоровались. Сосед кивнул на очередь: очередь недовольно шумела, гудела.

– Ничего, – сказал мне сосед, – завтра будут дружно кричать «Ура!».

На следующий день с утра, еще до демонстрации, пошел я к площади Ленина. Там в старой хрущевке жил мой приятель Котя.

– А, Валера, – встретил меня отец Коти, Владимир Владимирович, – проходи, проходи, будем вместе отмечать праздник весны и труда! – Он сильно грассировал, был уже не молод, но все еще довольно красивый. – Котьки нет, не ночевал. Празднует…

В голосе его слышалась откровенная ирония. Владимир Владимирович последние годы много пил. С годами всё больше ненавидел Советскую власть. Он всегда её ненавидел. Правда, до пенсии, – тихо, а теперь, особенно на подпитии. Свои чувства выражал довольно бурно. Был он сыном белогвардейского офицера. До 39-го года жили в Бресте. В суматохе «освобождения», – как говорил Владимир Владимирович, – отец его умудрился выжить, не попасть в руки большевикам. Может быть, с польскими частями ушел в Румынию? А может, воевал в армии генерала Андерса? Я, даже не знаю почему, ни разу не спросил Владимира Владимировича о судьбе его отца, о том, как они расстались, а точнее – потерялись в то страшное время. Владимир Владимирович много раз рассказывал о героическом пути армии генерала Андерса, об итальянском форте Монте-Кассино. Эту крепость долго штурмовали англо-американские войска, но так и не взяли. А вот поляки из армии генерала Андерса взяли, отбили у немцев и тем самым открыли англо-американским войскам путь в Италию.

Владимир Владимирович свято любил ТУ Польшу, хотя по крови был русским. Он всегда противопоставлял ее Союзу, Советам. И чем дольше жил, тем больше, яростнее противопоставлял.

После войны отец Владимира Владимировича жил в Америке – в США. А Владимир Владимирович «косил» сибирскую тайгу. Об этом он также любил поговорить. А еще любил показывать фотографии отца, присланные ему из Штатов. Цветные, яркие. У нас таких тогда и в помине не было. На них отец Владимира Владимировича был изображен на фоне своего дома в саду. Таких домов и садов у нас. Дело ясное, тоже не было. Да как-то и не верилось. Что у простого человека может быть такой дом и сад.

А еще Владимир Владимирович рассказывал, как призывников и з западных областей Беларуси и Украины, совершенно необстрелянных бойцов, в январе 45-го бросили на штурм Варшавы. Висла и ее берега были красными от крови.

Владимир Владимирович, несмотря на довольно раннее время, был уже на подпитии. А на столе, прямо в зале, стояли начатая бутылка вина, стакан, какая-то нехитрая снедь. Владимир Владимирович знал о моей драме, да и не один раз мы с ним выпивали, потому сразу пошел на кухню, принес еще один стакан.

– Садись, будем праздновать! – грассировал Владимир Владимирович, наливая вино в стаканы. Он вообще был хлебосольным, любил компанию. Особенно людей близких, знакомых. Любил он и нас, Котькиных приятелей.

От вина я отказался. Дабы сегодня не напиться, я и оставшуюся «пятерку» с собой не взял. Да и к Коте пошел нынче лишь потому, чтобы там, у «десятого» магазина, не напиться с братвой. Пили мы по любому поводу. Пили и без повода.

– Ну-ну, тебе нельзя. Тебя вылечили, – иронизировал Владимир Владимирович. – А я себе позволю. За праздник! Весны и труда!.

И Владимир Владимирович в презрении скривил губы.

Из окна его квартиры хорошо просматривалось начало улицы Брестской, известный всем пинчанам «Серп и Молот».

Гремела музыка. За окном шли, втекая на площадь, колонны демонстрантов. Владимир Владимирович сидел, откинувшись на спинку стула, смотрел в окно. К вину пока больше не прикасался. Молчал. О чем-то думал и молчал.

Я же смотрел не только в окно, все это давно мне, как, впрочем, и всем было знакомо. Я смотрел на Владимира Владимировича. Я ждал и не ждал Котю. Мне просто не хотелось на улицу, в толпу. В веселую толпу.

И тут Владимир Владимирович взял мой стакан, в нем было вино. Посмотрел еще раз в окно, потом на меня, и выдал такое, что я до сих пор забыть не могу. Наверно, еще и поэтому я так ясно запомнил тот день «праздника весны и труда»:

С красным знаменем вперед

Очумелый прет народ.

Это так пришлось к месту, так соответствовало моменту, моему тогдашнему настроению, состоянию души…

И громко, слегка давясь, Владимир Владимирович выпил вино. Посмотрел на меня:

– Ты еще так не пишешь?

– Можно, а что толку?

– Правильно. И не пиши. Не то совсем хребет переломают. – Владимир Владимирович показал на окно. – После праздников иди к ним, пусть дают работу. А то взяли моду, чуть что – за воротник и…

– Ладно, Владимир Владимирович, не волнуйтесь, погода хорошая, день большой, вина будет много.

– Да-а. Вина будет много… – И в упор посмотрел на меня.

Помолчали.

– У них ничего больше и нет! Еще флаги да транспаранты с лозунгами и призывами. А вообще, я тебе скажу, это – агония. – Владимир Владимирович повернулся ко мне вполоборота и большим пальцем показал через плечо в окно. – Советская власть переживает агонию. Я недавно выпивал с офицерами. Вот за этим столом. Они про Брежнева и про Советскую власть такие анекдоты рассказывали – уши горели. Если бы я не знал этих ребят, подумал бы: провокаторы. И все так искренне хохотали…

– Теперь такие анекдоты даже дети друг другу рассказывают.

– Это и есть первый признак скорого краха Советов.

– Да бросьте, Владимир Владимирович. Что-то сильно затянулась их агония.

– Не знаю, как я, а ты еще доживешь до того дня, когда погуляешь на поминках по Советской власти…

ХХХ

Эх, Владимир Владимирович, жаль, не дожили вы. Совсем немного. А на поминках по советской власти больше других резвились как раз недавние партийцы. И даже члены Политбюро ЦК КПСС. Правда, уже под другими знаменами и лозунгами. Но все также, в пух и прах надув своих сограждан, пустив многих по миру, а то и натравив друг на друга в кровавой бойне…

ХХХ

– Владимир Владимирович, а знаете, какой был первый материал, что написал я в газету, став штатным сотрудником «Полесской правды»?

Владимир Владимирович выпустил струйку дыма и вопросительно посмотрел на меня.

– Пришел я в редакцию 24 февраля 76-го года. Редактор меня спрашивает: «Рассчитался окончательно?» – Я до этого работал на КВТ электриком. Я кивнул. – «Пиши заявление. И запомни: ты стал профессиональным журналистом в памятный день – сегодня торжественное открытие ХХУ съезда КПСС».

– У них до сих пор это считается праздником? Вот так липа…

– Да нет, редактор, по-моему, неплохой человек. Ничего лишнего не требовал. Ценил талант, умение работать. Да, так вот – работать. Первое мое редакционное задание меня слегка обескуражило. Нет, оно было простое, как пареная репа. И вместе с тем, как мне тут же заметили, очень ответственное: подготовить отклики трудящихся на речь Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева на ХХУ съезде партии. Дали мне подшивку «Правды». Там такие «отклики» на любое выступление Леонида Ильича шли косяками. Я раньше на них не обращал внимания, да, признаться, «Правду» я почти никогда не читал. Но предупредили: прежде, чем писать, созвонись с «авторами». И тут же предложили с десяток кандидатур: каменщики, слесари, доярки, полеводы, трактористы, звеньевые, бригадиры. Никакого руководства, даже начальства. Короче говоря, рядовые члены КПСС. Но, якобы, активные коммунисты с мест.

– Старая песенка: централизм! Единство «низов» и «верхов». Так и барахтаемся. Леонида Ильича горячо, всем сердцем поддерживаем и одобряем, а Сахарова и Солженицына гневно, с рабоче-крестьянским сознанием и негодованием осуждаем и клеймим позором…

И Владимир Владимирович, как всегда в таких случаях, криво усмехнулся.

– Валера, я шестнадцатилетний дурак, в 37 году в Бресте на первое мая, наслушавшись московского радио, в окно вывесил красное знамя. Смастерил накануне и вывесил. Родители ничего не видели. Вдруг стук в дверь. Входит полицейский. И к отцу по-польски: так, мол, и так. Он знал, кто был мой отец. Мать переполошилась. Скорее рвать это знамя. Ну, отец дал мне подзатыльник, пригласил полицейского на рюмку. Тот отказался. А вот закурить у отца закурил. Отец курил хорошие папиросы.

Владимир Владимирович замолчал, смотрел в окно. Там все также гремела музыка, колыхались знамена, транспаранты, шли люди.

– А вот представь себе, если бы мы с тобой сейчас высунули в окно флаг Соединенных Штатов? А если бы в тридцать седьмом, в Москве там. Или в какой-нибудь Рязани-Казани?..

– Владимир Владимирович, когда-то в четвертом классе на день пионерии мы, четверо друзей, не на пионерский сбор в школу, а на сбор костей к мясокомбинату пошли. Мешок прихватил я, он у нас до сих пор в сарае лежит, износу ему нет. Немецкий мешок, со времен войны остался. Огромный, почти в наш рост. Одна беда: с обеих сторон на том мешке – фашистская свастика. Набили мы его костями и по очереди прем, животы надрываем, от мясокомбината на улицу Полесску, заготларек. Кости принимали по 6 копеек за килограмм. Нам, пацанве рабоче-крестьянской, тоже хотелось и мороженого, и покурить, и в кино сходить. Родители же нам деньги почти не давали. Так, копеек десять-двадцать. Сами едва концы с концами сводили. Вот и промышляли мы сбором костей, тряпья. Несем мы тот мешок, да посмеиваемся: как ни клади его, как ни верти, а свастика – вот она. А навстречу нам – одноклассники-одноклассницы с пионерского сбора шагают. Утром, только звонок прозвенел, всех нас четверых в учительскую, к директору школы. Так, мол, и так, голубчики, почему на пионерском сборе не были. Кости собирали? Где, когда, зачем? – «Сдали в заготларек». – «А где мешок такой взяли?» Стоим, молчим, головы не поднимаем. – «Так все-туки, где вы взяли мешок?» И тут не выдержала наша учительница, даже имя ее вспоминать не хочется, выскочка была. – «Такой мешок только у Гришковца может быть!» Как будто Гришковцы фашисты. Гришковцы от фашистов настрадались не меньше других. Той, моей учительницы – точно. Слава Богу, спустя две недели мы с ней навсегда расстались.