Читать книгу: «17 левых сапог»

Шрифт:

© Михальский В. В., 2018

I

Много лет прожил он в этом городе тихо и неприметно и надеялся умереть неузнанным. Он уже давно достиг пенсионного возраста, но хлопотать о пенсии почему-то упорно отказывался. Никто не знал, кто он и откуда. Родных у него здесь не было, а немногие знакомые знали его не раньше чем с 1946 года, года, когда он появился в этом приморском городе. У него была деревянная левая нога и вишневая палка, покрытая бугорками гладких сучьев, и фуражка с надорванным лакированным козырьком. Все эти годы он жил в пристройке к мертвецкой и работал ночным сторожем в больнице. Его уже бессрочный паспорт был выдан на имя Адама Степановича Домбровского. И старые, и малые звали его просто Адамом, а отчество и фамилию помнили разве что в больничной бухгалтерии.

Усадьба больницы была очень обширной, там росло много деревьев и кустарников, поэтому мальчишки всех соседних улиц любили играть в больничном дворе.

Рядом со сторожкой Адама росло три старых тутовых дерева. Сейчас, когда тутовник поспевал, каждое утро происходило одно и то же…

Отстороживший ночь, Адам сидел на низком пороге сторожки, положив фуражку на колено, грелся в тихом раскосом утреннем солнышке. Он терпеливо ждал мальчишек. Когда, наконец, они появились, Адам облегченно вздохнул.

Впереди других мальчишек, как всегда, бежал лопоухий Митька Кролик.

– Привет родителям! – звонко выкрикнул Митька, подбегая к Адаму.

– Привет! Салют! Привет! – подражая своему предводителю, прокричала вся ватага.

И только самый маленький и слабосильный из ребят, Федя Сморчок, тихо сказал:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – ответил Адам.

– Ну, сегодня можно, да? – спросил Митька Кролик. – Мы уже и так два дня их выращивали.

– Сегодня можно, – ответил Адам, поднимаясь, – только на этих вот двух, – указал он на деревья. – Но зелень не обрывайте!

– Вперед! – заорал Митька Кролик, и, звеня голосами на весь больничный двор, мальчишки стали вскарабкиваться на тутовые деревья.

– Зеленые, зеленые не обрывайте! – крикнул старик и открыл дверь в свою сторожку.

II

В сторожке у Адама было чисто и светло, пахло свежевымытым полом и степью. Летом он каждый день рано поутру мыл пол в своей комнатушке – и не просто мыл, а драил веником, намыливая доски куском темного хозяйственного мыла. Эта причуда была приятна Адаму: во-первых, быстрее летело томительное рассветное время, во-вторых, он чувствовал себя при деле – за ночь он уставал сторожить, ничего не делая. Драил полы он еще и потому, что очень любил, когда все было чисто. Эта любовь к чистоте вошла в его кровь еще в годы работы на море и теперь стала одной из главных радостей жизни.

Степью пахло в комнатушке Адама от голубовато-матовой веточки чабреца, что лежала сейчас на выскобленных добела, вкусно пахнущих свежестью и хлебом досках грубо сколоченного стола. Адам очень любил этот горьковатый и такой привольный запах чабреца и поэтому часто приносил эту траву из степи, что простиралась сразу за больничной оградой.

Железная кровать с низкими голубыми спинками, стоявшая в углу у окошка, была аккуратно застелена зеленым ворсистым одеялом, подушка в свежей белой наволочке с черными штампиками подчеркивала чистоту жилища. Черные штампики на наволочке происходили оттого, что белье у Адама было казенное. Каждую субботу Адам менял его в больничной прачечной. Прачки его уважали за то, что «мужик хоть и пьющий, но самостоятельный, всегда помочь старается и на все руки мастер».

Отстегнув деревянную ногу и стянув сапог с живой ноги, Адам, не раздеваясь, прилег поверх одеяла и, как всегда, надев очки, взялся читать свежие газеты. Писем почта не приносила ему вот уже несколько лет, с тех пор, как в далеком сибирском селе умер его друг и спаситель, полковник медицинской службы в отставке Афанасий Иванович Каргин. Последнее, что получил от него Адам (вернее, не от него, а от его сестры Поли, которая выполнила этим предсмертную волю Афанасия Ивановича), была посылка с зеленой настольной лампой, что стояла сейчас на столе в сторожке Адама.

* * *

Скоро мальчишки потеряли интерес к тутовнику.

– Айда, скупнемся! – предложил Митька Кролик.

Они слезли с деревьев и наперегонки побежали к бассейну. Бассейн стоял почему-то не на центральной аллее больничного парка, а в глухом углу, за психиатрическим корпусом. В центре бассейна, на постаменте, голый бетонный мальчик с отбитым носом держал в руках большую рыбу, из пасти которой била широкая струя воды. Двенадцать рыбок поменьше, лежавших по кругу бассейна, тоже давали ему воду. Бассейн был довольно глубокий, почти в три четверти метра, и воды в нем набралось до краев.

Сняв трусы и побросав их кучкой на траву под акацией, мальчишки залезли в зеленовато-черную воду и долго плескались в ней, пока самый зоркий и бдительный из них Толян Бубу не закричал:

– Атанда! Швабра!

Прячась за кустами, к бассейну подкрадывался высокий и тощий Вениамин Швабер, служивший в больнице завхозом.

Быстрее всех выскочил из воды Митька Кролик. На какую-то долю секунды он опередил старого и тощего, но быстроногого Швабера, успел схватить весь ворох трусов и, прижав его к мокрому животу, побежал, петляя между деревьями.

Лысый Швабер, в роговых очках и новых желтых сандалиях, молча гнался за Митькой.

– Сачкуй!

– Митька! Давай!

– Дури его! Дури!

– Шва-а-бра! – орали мальчишки.

От охватившего их азарта мальчишки приплясывали и свистели, засунув мокрые пальцы в рот, совсем забыв о том, что они голые.

Неожиданно вильнув в сторону, Митька ловко обманул уже было настигшего его Швабера и припустил к мальчишкам. Выдохшийся Швабер замедлил бег, чтобы перевести дух и начать ругаться, но тут Митька, сам того не заметив, выронил чьи-то трусы.

– Митька, упали! – крикнул зоркий Толян Бубу. Но было поздно: Швабер подобрал трусы.

Довольный удачей, завхоз вытер трусами свою покрасневшую лысину, потом, вдруг увидев, что это не носовой платок, плюнул, выругался и, круто повернувшись, зашагал к больничной бухгалтерии, яростно сжимая в потной ладони голубые сатиновые трусы.

Мальчишки надели трусы и теперь стояли в раздумье вокруг голого Митьки. Несправедлива жизнь: трусы Митька выронил свои собственные.

– Не отдаст Швабра! – сказал Толян.

– Голяком домой нельзя, – сказал Генка.

– Слышь, Мить, – робко тронул пострадавшего за руку самый маленький из мальчишек и самый слабый в их компании Федя Сморчок, – слышь, ты посиди пока в воде, а мы к Адаму сходим, попросим. А он Швабру попросит, а?

– Точняк! – поддержал Федю Толян.

– Айда!

– Он у него возьмет!

– Он возьмет! – воодушевленно загалдели мальчишки.

III

Подбежав к Адамовой сторожке, мальчишки остановились в нерешительности.

– Иди ты, Толян! – сказал Генка Кость.

– Мне нельзя. Я его больше всех дразнил раньше.

– Да, ты там больше! – запальчиво ответил Генка. – Боишься?

– Я – боюсь?! – коричневатые маленькие глаза Толяна сузились. – Смотри, получишь, пузан!

– Сам получишь, – неуверенно огрызнулся Генка, на всякий случай отходя за спину Феди Сморчка.

Толян Бубу был готов драться в любую минуту, его боялись все, кроме Митьки.

– Пусть Федька, Федька пусть идет!

– Федька, иди!

Застенчивый и боязливый Федька Сморчок потупился. Идти к Адаму ему совсем не хотелось.

– Иди! Иди! – подталкивали его в спину. – Иди! Иди!

Больше всех усердствовал Генка Кость.

– Иди! – приказал ему и Толян Бубу.

Федя и сам не понял, как очутился он в комнате Адама и как закрылась за ним дверь.

Косые солнечные струи падали из окошка по всей комнате, наполняя ее разноцветным сверканием и едва уловимым звоном танцующих пылинок. Только в том месте, где стояла кровать Адама, еще оставалась легкая тень.

Сощурив от яркого света глаза, Федя смотрел на спящего Адама, на сверкающие разноцветные солнечные струи, на деревянную ногу у сундука и никак не мог сдвинуться с места.

– Ну давай, да! Чего стоишь! – приоткрыв дверь, угрожающе прошептал Толян.

– Дедушка! Дедушка Адам! – еле слышно сказал Федя и сделал первый шаг.

– Ну давай, да! – снова раздалось за его спиной.

Федя сделал еще один шаг, потом еще и нечаянно зацепил деревянную ногу Адама. Нога громко стукнулась об пол, и Адам проснулся.

– Чего тебе? – ласково спросил Адам оторопевшего Федю. Он очень любил этого слабосильного беловолосого мальчишку с такими ясными, такими чистыми и такими правдивыми глазами, что всякий человек, взглянув в них, сразу вспоминал о том, что он тоже когда-то был маленьким.

– Дедушка! Там Митька, – пробормотал Федя.

– Чего с Митькой?

– Швабра трусы отнял.

– Как это так? Снял с него, что ли? – удивился Адам, присаживаясь на кровати.

– Не, не снял. Мы купались в бассейне, а он подкрался и отнял.

– А как же Митька твой теперь без трусов жить будет? – улыбнулся Адам.

– Не знаю, – пожал тонкими плечами Федя. – Мы все пришли…

– Понятно, – сказал Адам. – Подай-ка мне ногу!

– А чего же вы в бассейн лазаете, там же запрещено вам? – спросил Адам, пристегивая деревянную ногу.

– Не знаю, – потупился Федя.

– Не знаешь. А кто же знает?

– Не знаю.

– Ладно, пошли!

Взяв вишневую палку, Адам вышел из сторожки.

Мальчишки, поджидавшие его у двери, почтительно расступились.

Сильно опираясь на палку, покачиваясь вперед, Адам быстро шагал по боковой аллее, ведущей к больничной бухгалтерии. Окружив Адама тесным полукольцом, спешили за ним мальчишки. По правую руку от Адама воинственно семенил Толян, по левую – Генка, а Федю оттеснили в самый хвост.

IV

Швабер имел отдельный кабинет. Хотя и очень маленький – три шага в ширину и пять шагов в длину, – но свой отдельный кабинет. Этот закуток с высоким венецианским окном он выгородил голубой фанерной стенкой из большой общей комнаты бухгалтерии в прошлом году. Он гордился своим приобретением и всякий раз любил говорить: «Зай дете ко мне в кабинет! Я буду у себя в кабинете!»

Адам знал от кухонных работниц, что завхоз Швабер ест больничное и, мало того, всегда старается выхватить лучший кусок, всегда торопится и от этого у него изо рта падает, – так кухарки рассказывали. Адам брезговал Швабером. Швабер в свою очередь терпеть не мог Адама, но, зная, что с ним дружен профессор Никогосов Николай Артемович, не решался притеснять Адама и придираться к нему.

Когда Адам отворил легкую фанерную дверь кабинета Швабера, тот крутил маленький черный арифмометр.

– Доброго здоровья, Вениамин Иванович! – осевшим хриплым голосом сказал Адам.

Швабер молча крутил арифмометр.

– Доброго здоровья! – повторил Адам громче.

Едва взглянув на него из-под очков, Швабер буркнул что-то нечленораздельное и снова крутнул ручку арифмометра.

Митькины трусы лежали на подоконнике. Чтобы достать их, нужно было перегнуться через стол Швабера.

– Я насчет пацана, трусы вы у него… – начал Адам.

Швабер моментально оживился, бросил крутить арифмометр, двумя пальцами, как что-то гадкое, поднял Митькины трусы, лежавшие на подоконнике, и усмехнулся криво, обнажив длинные тусклые металлические зубы:

– Вы отец? Мать? Дедушка? Когда они все стекло на кухне разбили на кусочки, вы пришли заступаться! Когда за кочегаркой они огонь сожгли, снова заступались! Хватит с меня, я вам говорю! – Швабер повысил голос, и зубы его звучно щелкнули.

– Пустое всё говорите, – тихо сказал Адам, – нельзя так. Пацан со стыда сгорит. Или вы сами маленьким не были?

– Я был. Я был мальчиком. Настоящим, хорошим мальчиком от хороших родителей. Я не был такой шантрапой. – Распаляясь, Швабер бросил трусы на подоконник, и они упали довольно близко от Адама. Адам понимал, что его не переубедишь, и, когда Швабер сделал вид, что разговор окончен, и склонил свою жилистую лысину над арифмометром, Адам потянулся и взял трусы с подоконника.

– Отдайте на место! – побагровев, вскочил со стула Швабер. – Отдайте на место!

– Не отдам, – спокойно сказал Адам и повернулся, чтобы выйти из комнаты. Швабер выскочил из-за стола и потными ладонями стал хватать Адама за руки.

– Уйди! – сказал Адам негромко, но так, что Швабер попятился от него.

Выйдя на крылечко, Адам отдал трусы Феде.

– Ну я покажу! Ну я не потерплю! – захлебывался из окна Швабер. Но его никто не слушал.

Мальчишки, счастливые удачей, бежали к бассейну. Адам шагал к себе в сторожку и думал о том, что лучше было бы, если бы со Швабером обошлось без ссоры: уж очень он мелочный, паршивый человек, на все способен.

V

На другой день, как и договорились, в шестом часу утра Митька Кролик и Федя Сморчок были у его сторожки. Розовые и золотистые пятна света лежали на темной, освеженной росою земле и время от времени двигались и меняли очертания, когда медленный, слабый ветер проходил в ветвях тутовых деревьев, обступивших сторожку. Розовые и золотистые пятна лежали и на коленях, и на плечах Адама, сидевшего у порога на складном брезентовом стульчике. Толстыми грубыми пальцами он навязывал маленькие тонкие крючки на своем неказистом на вид, но испытанном спиннинге, составленном из алюминиевой трубки и метрового куска бамбука. Последний раз Адам ходил на рыбалку две недели назад с профессором хирургии Николаем Артемовичем и сейчас навязывал те три крючка, которые оборвал прошлый раз. Все эти последние дни дул «Магомет» – южный ветер, и тарашка совсем не ловилась. Сегодня с рассвета хоть и легонько, но дул «Иван» – ветер северный, и, по здешней примете, рыба должна была быть.

– Ну, че? – сказал Митька Кролик Адаму вместо «здравствуйте». – Позырь, сколько накопали! – Митька раскрыл круглую золотисто-черную жестяную банку из-под тахан-халвы: под легким слоем черной мокрой земли было полно червяков. – Сто семнадцать штук, понял! – похвастался Митька.

– Ну-ну! Молодец! – похвалил Адам.

Федя Сморчок стоял в стороне, опустив свои голубые глаза и почесывая ногу об ногу. Ему было обидно и очень хотелось сказать Адаму, что накопал червяков на своем огороде он сам и что красивая банка из-под халвы тоже его, но, боязливо поглядывая на лопоухую голову Митьки Кролика, он молчал.

– А ты мне закидушку дашь? – спросил Митька Кролик Адама с плохо скрытой тревогой в голосе.

– А вон приготовил, – кивнул Адам на землю. Рядом с его живой ногой лежала дощечка с аккуратными выемками, на которой была намотана светло-зеленоватая леска.

Митька благодарно промычал и, взяв закидушку, стал ее ласково рассматривать. И крючки, и литое свинцовое грузило, запрятанное до половины в розоватую резиновую трубку от медицинской кружки, – все было в полном порядке.

– Пошли, что ли! – сказал Адам, насадив на крючки кубики зеленой резины, чтобы крючки не кололись и не цеплялись. Встав, Адам сунул под мышку свой складной стульчик, взял из комнаты сетку с чем-то завернутым в газету, и они тронулись в путь. Митька Кролик со спиннингом Адама, как заправский рыбак, гордо шагал впереди, а Федя нес невидную закидушку и банку с червяками. Так они вышли за ворота больницы и пошли по широкой немощеной улице, поросшей темно-зелеными островками гусиных лапок. Идти по этой тихой, еще не проснувшейся улице было очень приятно. Свежий мягкий воздух очищал старую грудь Адама и глубоко входил в чистые, нежные легкие Митьки Кролика и Феди Сморчка.

По всей улице лежали розовые и золотистые пятна света, а вдоль дощатых заборов шли далеко голубоватые легкие тени. В тех местах, где золотистое пятно попадало на островок гусиных лапок, еще мокрых от росы, они вспыхивали ярко-золотым светом, а там, где попадало пятно розовое, горели ярко-алые места. По всей улице, уходящей далеко-далеко в сиреневый туман, никого не было видно, только у домика с зеленой калиткой сморщенный старичок Аркаша пас кур. Он сидел на низенькой табуреточке с прутиком в руке и строго смотрел за десятком рябых и красноватых кур, ходивших не спеша между островками травы.

– Ловись, рыбка большая! – радостно поднявшись с табуреточки, приветствовал рыбаков Аркаша, улыбаясь всем своим сморщенным темным личиком. – Покурим, што ль? Найдется?

Еще не доходя до Аркаши, Адам полез в карман за кисетом, потому что знал, что Аркаша обязательно попросит курева, и совсем не потому, что ему так уж хочется курить, а потому, чтобы «поговорить с человеком», а табачок у Аркаши и свой был. Аркаша достал курительную бумагу, свернул крутку из Адамова табака, прикурил и сказал, подумав, то, что говорил подряд уже много лет:

– Ну, как дела? – сказал Аркаша.

– Помаленьку, – отвечал Адам.

Аркаша пососал самокрутку, выпустил дым и продолжал беседу:

– Ну, как жизнь? – сказал Аркаша.

– Да ничего…

– Ну погода-а! – сказал Аркаша, счастливо обводя округу своей маленькой ручкой с папироской между темными пальцами.

– Погода что надо! – подтвердил Адам.

Митька и Федя прошли вперед и нетерпеливо смотрели на Адама и Аркашу.

– Да-а, – сказал Аркаша, подумав еще немножко. – Да-а! Так на рыбалку, значит? Рыбу, значит, ловить?

– На рыбалку, – подтвердил Адам. – Так я пойду.

– Счастливого пути, доброго здоровья! – сказал Аркаша и радостно снял с лысой маленькой головы зеленую засаленную фуражку.

– За Толяном зайдем, а? Наверно, дрыхнет, – сказал Митька, – все равно остановка напротив его дома.

VI

Вышли из автобуса на конечной остановке, у старого рынка. Перейдя масляно сверкающие на солнце, отливающие голубоватым светом рельсы железной дороги, мимо старинной пожарной каланчи, в раскрытых воротах которой стояла новенькая ярко-красная спецмашина, мимо пустыря, усеянного камнями и смятыми жестяными банками, они прошли в переулок на стыке дворов бондарного завода и рыбоконсервного комбината. Справа от бондарного завода стойко пахло дубовой клепкой, а слева, из другого двора, пахло мокрой солью, рыбой и пряным маринадом. Узким переулком, где смешались в воздухе все эти запахи, мимо тенистого дворика маленькой ведомственной больницы они вышли к самому морю. Навстречу им высокий парень в брезентовых штанах и желтой вылинявшей майке тащил высокое цинковое ведро, доверху полное серебряной тарашки.

– Ух, идет! – воскликнул Митька Кролик. – За сколько наловил?

– С четырех утра! – гордо блеснув черными навыкате глазами, ответил парень. – Здорово шурует, только мелковатая.

Крутые, но невысокие волны резво бежали к каменистому берегу.

Море! Что бы он делал, как бы он жил все эти годы в этом чужом городе, если бы не было моря… С морем были связаны лучшие годы жизни Адама. Оно для него было живой водою, радостью его и единственным поверенным его тайных дум. А думать было над чем…

Первые годы он жил напряженно, как зацепившаяся за камень леса, натянутая на разрыв, но постепенно море успокоило его, и теперь он задумывался о своем положении все реже и реже…

Митька Кролик и Толян Бубу кольцами разматывали на камнях леску своих закидушек, Федя освободил крючки на спиннинге Адама от резинок и пытался насадить червяка. Пальцы слушались Федю плохо, скользкий червяк вырывался, не хотел на крючок, и Федя два раза наколол указательный палец, но настолько был поглощен работой, что даже боли не почувствовал. Бедный червяк, которого насаживал Федя, наконец собрался на крючке гармошкой.

– Ну, молодец! Ну, спасибо! – обернулся к Феде Адам. – С тебя рыбак настоящий будет.

Федя покраснел от удовольствия и покосился на Толяна и Митьку: слышат ли они?

– Только следующий раз всего не пяль на крючок, оборви половинку, вот так. – Адам твердым ногтем поделили червяка пополам и одним коротким и плавным движением пальца красиво надел его на крючок. – Видал?

– Видал, – сказал Федя.

– Ну, давай, насаживай, а я потом закину.

Польщенный доверием, Федя вспотел, прежде чем наживил все восемь крючков.

Десятки мужчин и парней ловили по берегу, но мальчишки видели и отметили с гордостью, что все они забрасывают гораздо ближе, чем их старый Адам. Грузило, пущенное со спиннинга Адама, летело не высоко и не низко и было пущено так умело и сильно, что могло пролететь еще дальше, но вся леска уже повисла над морем, и, дернувшись в воздухе, грузило упало в воду далеко за островком каменных плит. Адам чуть-чуть подмотал на пустую катушку и поставил ее на тормоз.

– Плачет! Плачет! Толян, позырь! Идите все! – закричал Митька, уже успевший снять с крючка первую тарашку.

Толян и Федя подбежали к маленькой рыбке, подпрыгивающей на сухом горячем сером камне. Рыбка тоненько пищала.

– Вай-я! – сказал Толян Бубу.

– Давай отпустим ее, – со слезами на глазах попросил Федя.

– Что, кричит рыбка? – подошел Адам.

– Плачет! – ответили ему разом мальчишки.

– А чего же ей не плакать? Брось-ка ее в воду!

Митька послушался Адама, быстро бросил рыбку в вымоину, полную прозрачной воды. Рыбка покружилась по ней и забилась на дне, в тину.

– Никогда я не видал, чтобы рыбы кричали, – задумчиво сказал Митька. – Может, она редкая, может, ее в музей сдать?

– Мало ты еще видал, – улыбнулся Адам. – Все рыбы разговаривают меж собой – от кита до кильки.

– Да-а? – недоверчиво протянул Толян. – А на каком языке?

– Каждый на своем, а иначе зачем бы они жили, если и поговорить нельзя.