Читать книгу: «Ставропольский «дядя Гиляй»: история Ставрополья в художественной и документальной публицистике Юрия Христинина», страница 3

И он со вздохом вновь отправился к своим медным бачкам и сияющим, словно лицо счастливого именинника, сковородкам…

Ранним утром 4 июня 1921 года показался залив Печжили – акватория порта Чифу. Скоро с палубы был уже хорошо виден город. Небольшой и залитый солнцем, он был словно на ладони. И город, и форт на высоком холме многие из членов команды парохода видели не впервые. Но сейчас каждый смотрел на них по-особенному – с надеждой и тревогой, с каким-то невысказанным тайным вопросом.

Уже через час с небольшим «Ставрополь» принял на борт с кормового трапа китайского лоцмана, а еще через полтора часа отдал якорь на втором рейде.

Командный состав парохода облачился в новые кителя, матросы тщательно побрились – такова сила традиции. И только судовой механик Михаил Иванович Рощин по-прежнему разгуливал в измазанном кителе с продранными локтями.

Рощин был в некотором роде достопримечательностью «Ставрополя». Начинал он еще на парусниках юнгой и, состарившись в море, знал все судовое хозяйство в совершенстве, стал, как о нем говорили, корабельным дедом. Будучи человеком добрым и отзывчивым, он пользовался всеобщей любовью команды, которая называла его странным именем Паете. Приняв судно, Грюнфильд долго не мог понять происхождения этого сверхоригинального прозвища и принужден был обратиться за разъяснениями к Копкевичу.

– Когда Рощин хочет сказать «понимаете», – пояснил первый помощник, – он глотает начало и середину слова, и у него выходит не «понимаете», а «паете». «Паете» же это у него – речевой сорняк.

И вот сейчас добрейший Михаил Иванович беззаботно «светил» на палубе своим допотопным форменным кителем.

– Дорогой мой, нехорошо получается, – попытался было усовестить его капитан. – С минуты на минуту портовые власти прибудут, вы же, извиняюсь, в таком затрапезном виде пребываете…

«Дед» в ответ только улыбнулся:

– Да ведь мне с ними, паете, трапезу не делить, Генрих Иванович, – это уж ваше дело, дело начальства. А я как их завижу, сразу в машинное отделение и уберусь. Ну их, этих визитеров, к лешему! Мне в машинном, паете, удобнее, климат там для меня привычней…

Грюнфильд устало махнул рукой:

– Ладно уж, Михаил Иванович, к топкам или к машинам ступай, бог тебя простит!

Между тем на воде вокруг «Ставрополя» возникло что-то наподобие плавающего базара. Сотни крохотных джонок, заполненных самыми различными товарами, окружили пароход. Наверное, взгляни кто на эту картину сверху, и показалось бы ему: сидит посреди растревоженного черного муравейника огромный черный кот – «Ставрополь».

– Нашалник! Нашалник! Купы, нашалник! – неслось со всех сторон, со всех джонок.

Наиболее нетерпеливые продавцы швыряли на палубу образцы своего товара, и какой-то перезрелый помидор угодил как раз в белый парадный китель Копкевича, который даже взвыл от подобного неуважения.

– У, чертово отродье! – погрозил он кулаком всем джонкам одновременно, не имея возможности установить конкретно личность своего «благодетеля». – Чтоб вам всем провалиться в преисподнюю. Чтоб вам!.. – и тут он не сдержался: добавил нечто куда более крепкое и соленое, нежели простое упоминание имени бога морей. Вслед за этим Копкевич отправился к себе в каюту – переодеваться.

Как ни странно, среди кишащих сплошным роем джонок долго почему-то не появлялся катер с представителем портовой администрации. Он прибыл только около пяти вечера, и толстый китаец – помощник коменданта порта – долго кланялся и по-английски извинялся перед «нашалниками».

– Сегодня пришло много судов, – говорил он, – и было очень, очень много всякой работы.

Китаец жаловался на обилие всяких занятий и как бы вскользь добавил:

– Сами понимаете, начальник, платят мало, платят плохо, службу требуют, а платят мало, плохо. Китай – страна бедная, тут не всем платят хорошо. Многим платят плохо…

Мгновенно и хорошо поняв слишком уж прозрачный намек, Грюнфильд велел погрузить на катер к китайцу заранее приготовленные на этот случай дары: штуку зеленого сукна и ящик спичек, оставшихся еще от последнего колымского рейса.

Помощник коменданта, увидев это, сделался еще вежливей и приятней. Он, конечно же, совсем не это имел в виду, но если господа русские начальники столь великодушны, чтобы оказать посильную помощь бедному человеку, то… Кстати говоря, его зовут Цзян. Именно так называют его друзья, и он хочет, чтобы русские тоже называли его так. Чем он, в свою очередь, может быть полезен славному экипажу замечательного парохода, о котором так много слышал?

Генрих Иванович пояснил, что ему нужна надежная якорная стоянка на довольно длительный срок. Нужно разрешение на связь с берегом и разрешение на право производить свободные закупки необходимого продовольствия.

– «Ставрополю» требуется кое-какой ремонт, – слукавил капитан, – поэтому мы предполагаем пробыть здесь никак не меньше трех месяцев.

– Какой же ремонт? – изумленно вскинул брови китаец. – У нас нет дока! Мы не Гонконг, начальник, мы не ведем ремонтные работы…

– Я благодарен вам за беспокойство, – снова слукавил Грюнфильд, – но мы обойдемся своими силами. Главное, сделайте то, о чем мы только что имели честь вас попросить. И поверьте, друг мой, мы сумеем по достоинству отблагодарить такого честного и добросовестного человека, как вы…

Услышав последнюю фразу, китаец, казалось, мгновенно переломился пополам: его поклоны и изъявления благодарности хлынули неудержимым и бесконечным потоком. Минут пять, если не больше, все окружающие вообще не видели его лица, а только круглую войлочную шапочку на голове.

– Цзян сделает все, – заверил он, покидая «Ставрополь», – пусть только русские начальники подождут денек-другой, а потом они увидят, как все будет сделано.

Когда катер с помощником коменданта отвалил от борта, Грюнфильд засмеялся с чувством облегчения:

– Как вам нравится этот честный взяточник? Кажется, у нас нет никаких оснований для беспокойства.

И только угрюмый Копкевич счел своим долгом сбить настроение капитану:

– Не будем слишком оптимистичны, – сказал он. – Не забывайте о том, где находитесь. И… о знамении в Японском море!

Гость из России

По странному совпадению обстоятельств, именно в этот же день, 4 июня 1921 года, в Чифу прибыл богатый дальневосточный промышленник Алексей Алексеевич Лаврентьев с дочерью Викторией. Остановился он в самом фешенебельном отеле города – «Кантоне». Перед тем, как выбрать апартаменты, долго листал книгу со списками проживающих:

– Я не хотел бы жить рядом с людьми, имеющими сомнительные репутации, – пояснил он портье. – Извините, но я придерживаюсь в своей жизни самых строгих правил.

Наконец после долгих колебаний он все-таки изъявил готовность занять сорок шестой номер, рядом с номером мистера Гэмфри Гопкинса – представителя одной из крупнейших торговых фирм Великобритании.

Номер состоял из четырех комнат, одна из которых по размерам оказалась довольно-таки значительной. Ее Лаврентьев определил как приемную. Самую светлую и уютную комнату отдал дочери, напротив – взял себе. После двух часов перетаскивания и перестановки мебели в соответствии со вкусом нового жильца слуги, наконец, вздохнули облегченно: гость явно выдохся. Сейчас, само собою разумеется, как водится в подобных случаях, он заляжет спать и при этом не забудет потребовать тишины в коридорах.

Но, на удивление, гость укладываться в постель явно не торопился. Уже через пятнадцать минут, оставив дочь в полном одиночестве и даже не позаботившись об обеде, он вышел из своих апартаментов и поинтересовался у гостиничного служащего дорогой в порт.

Там именно его и видел сменившийся после дежурства портье.

– Странный человек этот русский начальник, – рассказывал он потом приглушенным голосом своим сослуживцам, – как бы даже свихнувшийся. Взобрался на холмик и долго-долго осматривал в бинокль стоящие на рейде корабли. Будто бы у нас в городе и окрестностях больше и посмотреть не на что!

Вернувшись около шести вечера в отель, Лаврентьев счел своим долгом немедленно нанести визит вежливости оказавшемуся у себя мистеру Гопкинсу – человеку, как выяснилось, хоть и штатскому, но имеющему большой вес и влияние среди военных как английской миссии, так и китайских. По тому, сколь подобострастно слушали его советы китайские офицеры, можно было принять Гопкинса за генерала или, в крайнем случае, полковника, но никак не за представителя иностранных деловых кругов.

Лаврентьев, великолепно говоривший по-английски, с некоторым даже оксфордским акцентом, и несмотря на несколько великоватый нос и маленькие глазки, оказался человеком в общем и целом весьма и весьма приятным. Настолько приятным, что уже на десятой минуте разговора мистер Гопкинс распахнул полированную дверцу передвижного бара и достал оттуда бутылку виски:

– Выпьем за знакомство? Виски очень хорошо!

Неторопливо попивая обжигающий напиток, гость рассказал англичанину, что он – крупный промышленник из России, имеющий мыловаренные и текстильные производства в Торжке и Омске, а также занимающийся в некоторых размерах производством гвоздей – как простых, так и ковочных.

– К сожалению, мистер Гопкинс, Россия… – он развел с тяжким вздохом руками, показывая одновременно всем выражением своего лица собственное отношение ко всему происходящему у него на родине. – К счастью, в свое время я сумел поместить значительную часть своего состояния в Северокитайский банк, филиал которого имеется и здесь, в Чифу. И вот, принужденный сейчас, на склоне лет, покинуть дорогую и горячо любимую родину, ищу я места, где можно приклонить голову. Может быть, – кто знает! – именно в этом приморском городке суждено мне найти мое последнее успокоение…

Говорил Лаврентьев несколько возвышенно и высокопарно, но, под впечатлением момента и выпитого виски, мистер Гопкинс свое согласие с каждым услышанным словом подтверждал неизменно кивком маленькой плешивой головы на длинной и сморщенной, словно у индюка, шее.

– О, йес, – говорил он. – Йес, да, конечно! Что делается с Россией! Она – словно конь, поднявшийся на дыбы на самом краю пропасти! А большевизм надо уничтожить в собственном гнезде. Его надо выжигать, как раковую опухоль – каленым железом. Вот почему, дорогой мистер Лаврентьев, мое правительство не жалеет средств и сил, дабы задушить гидру в младенчестве. Иначе плохо будет, как говорят у вас, русских, дурной пример заразителен. Думаю, что все умные правители и государства должны объединить свои усилия против коммунизма. Это великая война, и мы обязаны, если хотим жить, выиграть ее…

Лаврентьев вздохнул еще тяжелее:

– Мне, как истинному патриоту, обидно и стыдно за свою родину, мистер Гопкинс. Но еще обиднее видеть, как кое-где поддерживают и привечают цареубийц. Поверьте, что не далее двух часов назад, гуляя по набережной, я увидел стоящее на рейде русское судно «Ставрополь». Еще несколько дней назад во Владивостоке я слышал ужасную историю о том, что его команда изменила богу и правительству господ Меркуловых. Образно выражаясь, это же просто-напросто гражданский вариант «Потемкина»!

От удивления и неожиданности Гопкинс позабыл даже не только кивнуть головой, но и выпить поднесенное ко рту виски:

– Как, мистер Лаврентьев? Здесь «Потемкин»?! – глаза его сделались совсем круглыми.

– Не совсем, конечно, то, о чем вы изволили подумать, мистер Гопкинс, но почти то же. «Ставрополь», отказавшись подчиниться законным властям, бежал несколько дней назад из Владивостока. Его команда, видите ли, хочет служить только большевикам… И здешние власти принимают этих красных с распростертыми объятьями. Чувствую сердцем: дадут они мятежникам и воду, и продовольствие, и уголь… А те потом отсюда через Суэц да прямиком в Питер и дернут…

Гопкинс встал и, вытянув шею, захлопал себя по карманам брюк, отчего вдруг снова сделался похожим на большого рассерженного индюка:

– Куда же подевался этот проклятый блокнот? – раздраженно бросил он. – Ну, уж нет, мистер Лаврентьев! Этот номер тут у господ большевиков не прорежет! Я сейчас же позвоню в английскую военную миссию… У меня найдутся знакомые, которые смогут положить конец этому безобразию! Надо изолировать этот пароход от берега, изолировать как можно быстрее и намертво. Как вы сказали, он называется?

– «Ставрополь», мистер Гопкинс.

– Интересное название! По-гречески, если не ошибаюсь, это означает «город креста»? у вас в России и вправду есть такой город? И там действительно на людях есть крест? Хоть какой-нибудь, хоть самый плохонький? А если да, то почему нет этого креста на моряках этого парохода?

Довольный каламбуром, Гопкинс улыбнулся длинными серо-синими полосками губ.

– Поверьте, мистер Лаврентьев, западные державы не только делали и делают, но и сделают впредь все для многострадального русского народа. Мы будем помогать ему всеми нашими силами и средствами! Уверяю: победа в конце концов будет на нашей стороне. Виктория ожидает нас и только нас!..

– Истину изволите говорить, – склонил голову Лаврентьев. – Так позвольте и мне поднять сей скромный тост за все только что вами сказанное и пригласить вас к себе в гости. Признаюсь, сам я – лицо от политики далекое. Но и мне очень хотелось бы помешать этим типам с парохода. Сделать-то, в сущности, надо немного: лишить их пищи, воды да угля, и они сами вернутся восвояси с повинной… Уж если есть такая у вас воля – оказать России посильную поддержку в этом деле, скажу вам прямо и честно: за мною не станет, я за расходами не постою! Мы, русские, умеем ценить верную и честную дружбу…

Гопкинс отхлебнул глоток виски, прищурился, посмотрел остаток на свет. И самым спокойным, самым будничным тоном ответил:

– Вот и хорошо, мистер Лаврентьев, что нас с вами заинтересовали одни и те же вещи. Деловые люди быстро узнают друг друга. И я вижу, что вас в Чифу интересует не только и не столько возможность провести остаток своих дней с помощью филиала Северокитайского банка. Судно это тоже интересует вас в значительной степени, и я готов оказать вам посильную помощь. А насчет расходов… это уж само собою разумеется. На свете ничего не делается бесплатно, и я лично в вашей благодарности не сомневался ни одной минуты. Мы ведь – люди цивилизованные.

И Гопкинс как-то по-индюшиному рассмеялся.

Подарок

Уже двое суток прошло со дня первого визита услужливого Цзяна на борт «Ставрополя». Несмотря на столь твердо данное обещание, он не приезжал. Да и вообще, казалось, о русском пароходе все начисто забыли: даже джонки с самодеятельными мелкими торговцами – и те не показывались у борта, словно в воду канули.

На завтрак истосковавшейся по свежей пище команде удалось все-таки купить у одного китайца немного рыбы. Китаец был низенький, в коротких старых штанах, в соломенной, порванной во многих местах конической шляпе. Получив свои несколько юаней, он долго кланялся, прижимая деньги к голой груди, обтянутой смуглой сухой кожей, из-под которой выпирали ребра.

Видимо, он был совсем бедняком – даже джонки – и той у него не было. В море он выходил просто на большом плоту, связанном веревками, из неструганых бревен. В углу плота Москаленко доглядел огороженный досками и засыпанный землей участок примерно в полтора квадратных метра. На участке этом что-то зеленело: не то лук, не то чеснок. Матросы, как и боцман, очень заинтересовались этим клочком земли. Решились потревожить вопросом Копкевича, который не раз бывал в Чифу и Гонконге и даже немного говорил по-китайски.

– Это же у него огород такой, – с кривой усмешкой пояснил первый помощник, – видите, лук посадил. Дело в том, что у многих китайцев в портовых городах вообще нет никакого жилья, кроме таких вот плотов. На нем он и в море ходит, на нем в будочке спит, на нем и огород выращивает. А вон, видите, еще земля в одном местечке насыпана? Так там ничего не растет, на той земле он огонь разводит и похлебку себе варит. Нищий, одним словом, человек!

Копкевич снова повторил последние слова и, полюбовавшись немного произведенным на слушателей эффектом, степенно удалился к себе в каюту. А Ивану почему-то стало до смерти жаль этого маленького человечка, у которого ничего, даже порядочного огорода, не было.

– Эй! – крикнул он. – Поди сюда!

Пошарив в карманах, нашел монету в десять юаней: – Лови, приятель! Не поминай лихом русских матросов!

Китаец подхватил монету на лету и снова, прижав к груди ладони, что-то залопотал. А к нему вдруг со всех сторон потянулись смоленые матросские ладони:

– Бери, дружище, бери, не стесняйся! От чистой души же!

А кто-то протянул пачку табаку:

– Кури, эдакий-такой узкоглазый!..

Китаец, вертясь волчком посреди плота, приседал на цыпочки перед каждым очередным своим благодетелем. А потом вдруг выпрямился и ударил себя по ребрам на груди:

– Бинь!

– Зовут его так, видно, – заулыбались понимающие матросы. – Бинь… Это же по-нашему Боря! Будешь Боря, лады?

Китаец заулыбался и с трудом повторил непонятное слово:

– Борья…

– О, поладили! – засмеялись матросы. – Молодец, Боря!

Мало-помалу Боря осмелел, сел, подогнув под себя ноги, и принялся что-то рассказывать, поминутно кивая головой и вздыхая. Никто, конечно, ничего не понял, и лишь Рощин счел своим долгом разъяснить:

– Несладкая у этого парня жизнь, паете…

Только-только проводили скромного и ободранного гостя, как к правому борту подошла шестивесельная шлюпка. Из нее тяжело выкарабкалась уже знакомая всем увесистая фигура Цзяна, сопровождаемая каким-то офицером китайской таможенной службы. Офицер, казалось, был накачан воздухом: так гордо, не сгибаясь, держал он свою ушастую голову.

– Чинь-чинь, – приветствовал всех Цзян, – здравствуйте, господа!

Офицер в знак приветствия уперся глазами в палубу.

Копкевич, стоя рядом с капитаном, поморщился:

– Экий важный господин, – негромко сказал он. – Знаете ли, Генрих Иванович, у самих китайцев есть на этот счет одна крайне интересная поговорка.

– Какая же? – механически поинтересовался Грюнфильд.

– «Из хорошего железа гвозди не делают, хороших людей в офицеры не отдают».

Генрих Иванович сдержанно улыбнулся и шагнул навстречу гостям:

– Рад вас видеть, господа, в добром здравии. Надеюсь, что все наши проблемы определенно разрешились, а все наши просьбы вами удовлетворены?

– О да! – поклонился Цзян. – Никаких проблем, начальник, для вас более не существует. Итак…

Он достал маленькую записную книжечку и почти торжественно развернул ее, открыв на нужной странице.

– Итак, господа. Вам запрещается: поддерживать какие-либо контакты с берегом, получать установленным порядком воду и продовольствие, сдавать почту, покидать рейд с целью самовольного захвата наиболее удобной якорной стоянки…

Китаец выпалил все это единым духом прямо в удивленные глаза капитана.

– Но… – начал было Генрих Иванович.

– …кроме того, вам запрещается всякое обжалование настоящего решения портовых властей – оно утверждено самим губернатором…

Неожиданные гости давно уже покинули борт, а капитан все еще стоял прямо посреди палубы в некоем подобии шока.

– Ничего, Генрих Иванович, – пытался было утешить его Шмидт, – бог поможет, не пропадем и без их помощи.

И, словно в подтверждение сказанных помощником слов, у кормы вновь раздался плеск весел, подплыл неизвестный китаец, вежливо поздоровавшийся на ломаном английском языке. В шлюпке у него лежали две связанные свиньи и несколько ящиков с овощами и свежей зеленью.

– Вам просили передать вот это, – вежливо сказал китаец. – Все, что вы видите, и, кроме того, письмо.

Грюнфильд принял письмо в оригинальном фирменном конверте отеля «Кантон» с целлулоидным окошечком впереди, сломал печать.

– Ничего не понимаю! – он протянул письмо Шмидту.

На листе бумаги значилось: «Уважаемые и дорогие мои соотечественники! Наслышавшись от портовых властей о том неприятном положении, в котором вы пребываете в настоящее время, посылаю вам свой скромный подарок в надежде, что он придется вам всем по вкусу. Очень прошу принять с искренними уверениями в моем глубоком к вам уважении. Ваш соотечественник Алексей Лаврентьев».

К письму была приложена пахнущая свежей типографской краской визитная карточка с указанием рода занятий хозяина – «промышленник и финансист», адреса его проживания – Чифу, центр, отель «Кантон», а также номер телефона – 27.

Пока китайца, доставившего подарок, угощали прямо на палубе смирновской водкой, которую он пил с величайшей радостью и удовлетворением, Генрих Иванович счел своим долгом написать несколько слов неведомо откуда взявшемуся благодетелю.

«Уважаемый г-н Лаврентьев! – писал он. – Примите самую сердечную благодарность за столь приятный и неожиданный для команды «Ставрополя» подарок. Надеюсь, что вы выберете при случае удобное для вас время, чтобы наведаться к нам на борт, ибо сами мы, к сожалению, пока лишены иной возможности поблагодарить вас лично. Наше судно, действительно, находится сейчас не в самом завидном положении, и тем дороже для каждого из нас участие и помощь всякого истинно русского гражданина. Остаюсь в ожидании Г. Грюнфильд, капитан».

Вечером на судне был подлинный пир: свежая свинина заменила собой всем изрядно поднадоевшую солонину.

Этому событию предшествовала довольно-таки значительная работа доброй половины экипажа: ведь нужно было заколоть свиней и разделать их как положено. А положено было осмолить щетинку свежей соломкой, спустить кровь на кровяные колбаски, изготовить из печени ливерные, засолить в ящик сало… На судне все это было довольно сложной проблемой, тем более что Рощин категорически запретил смолить заколотых боцманом хрюшек на палубе.

– Пожара нам, паете, для полного счастья не хватает, – ворчал он.

Выход нашел снова оказавшийся у борта «Ставрополя» Бинь. Он насыпал на свой плот толстый слой земли, привез соломы. Туши осмолили метрах в сорока от парохода, прямо на плоту. Все очень хвалили «Борю» за находчивость, и он этому очень и очень радовался.

– Интересно, – сказал за ужином Шмидт, – что это все-таки за человек? Я имею в виду господина Лаврентьева.

– Не все ли нам равно, – вполголоса ответил ему Грюнфильд. – Главное, что он расположен к нам и искренне захотел помочь нашей беде в меру своих возможностей. Поверьте мне, что сам по себе этот факт – лучшая из рекомендаций, которые нам следует принимать во внимание.

Несмотря на столь великолепный стол, настроение у всех было все-таки отвратительное. Особенно невесел был сам капитан: предстоящие трудности беспокоили его уже сейчас.

– Говоря по совести, – признался он Копкевичу, – я не вижу пока выхода из создавшегося положения. Мы уже сейчас пьем тухлую воду. А что же будет через несколько дней? Мы уже сейчас сидим на богопротивной солонине, консервах и никудышных квашеньях. Что же будет через два-три месяца? Уверяю, что на подарках господина Лаврентьева мы с вами далеко не уедем.

Копкевич мрачно кивнул головой:

– Я разделяю ваше мнение, господин капитан, – ответил он. – Полностью разделяю.

Званый гость

Алексей Алексеевич Лаврентьев, получив приглашение капитана пожаловать на борт «Ставрополя», собирался долго и тщательно.

Он подробно поговорил с дочерью о том, как нужно ей вести себя в обществе моряков, закончив свою речь несколько даже напыщенно:

– Пойми, Виктория, – сказал он, – мы с тобой будем находиться в стане врагов. Отчизна доверила нам великую миссию по спасению большого судна со славным историческим прошлым. Я не только не скрываю этого от тебя. Я рассчитываю на твою помощь в своем деле. Давай же мы окажемся достойными оказанного нам доверия!

Виктория склонила голову, отягощенную толстой русой косой:

– Я постараюсь, папенька, я все понимаю.

В этот момент она показалась вдруг Алексею Алексеевичу до боли похожей на мать–покойницу. И он не выдержал: привстав в кресле, привлек дочь к себе и поцеловал в висок с часто пульсирующей тонкой голубой жилкой.

– Все будет хорошо, дитя мое, – грустно сказал он. – Ты уж не сердись на отца за то, что втягивает он тебя в дела подобного неженского рода. Но что же делать – время такое, разбираться нам с тобой не приходится…

В порту за несколько центов они наняли бедного китайца с джонкой.

– К дальнему рейду! – распорядился Лаврентьев. – И побыстрее! Там стоит пароход «Ставрополь».

Он не был уверен в том, что голодранец-китаец понял его слова. Но, на удивление, тот безошибочно выбрал из всего громадного скопления судов именно черный, похожий на гигантского кита корпус «Ставрополя».

– Битте, – сказал китаец. – Пожалюсто, мистер!

Завидев подошедшую джонку, с борта спустили трап, а встретил гостей, как принято в особых торжественных случаях, сам капитан в белом кителе с золотыми доброфлотовскими нашивками на рукаве.

Грюнфильд крепко пожал руку Лаврентьеву:

– Господин Лаврентьев, я чрезвычайно рад видеть в этих неприветливых и далеких от нашей родины краях своего соотечественника, верного сына России.

Поцеловал руку непринужденно присевшей в ответ Виктории:

– Сударыня, я счастлив случаю, доставившему мне столь приятное знакомство с вами. Позвольте представить моих помощников – господ Копкевича и Шмидта…

После краткой церемонии представления Генрих Иванович, на правах хозяина, сделал широкой жест рукой:

– Я думаю, что судно мы с вами посмотрим потом. А сейчас милости прошу пожаловать ко мне в каюту, посидим, побеседуем, подкрепимся, чем бог послал. Мы здесь потихоньку, признаться, начинаем отвыкать от всех других лиц, кроме своих собственных. И вы своим визитом, дорогие гости, доставили нам величайшее удовольствие.

За столом не без помощи бутылки коньяка разговорились довольно быстро. Стояла жара, и, с разрешения Виктории, мужчины сняли кители. Только педант Копкевич лишь расстегнул крючки тугого воротника, бросая косые взгляды на гостя.

– Приехал я сюда, понимая, что надобно устраивать жизнь в тишине и спокойствии, – разоткровенничался Алексей Алексеевич. – Надоело, знаете ли, все время закрывать ставнями окна и вздрагивать каждый раз, когда за окном гремит случайный выстрел… Положение сейчас в России, между нами говоря, таково, что могут в любой момент за здорово живешь пристрелить прямо на улице, и никто из убийц искать просто-напросто не будет. А я, знаете ли, не хочу, чтобы моя единственная девочка сталась сиротой…

– Мне кажется, – вмешался в разговор Шмидт, – что вы очень и очень скоро начнете скучать по России. Поверьте, кому-кому, а нам, морякам, ностальгия, эта болезнь тоски по родным краям, очень даже хорошо знакома.

– О, нет! – улыбнулся Лаврентьев. – Я, господа, этой болезни не подвержен. Кстати, – он вдруг резко переменил тему беседы. – Я слышал, что вы увели пароход из Владивостока, чтобы не сдавать его Меркуловым. Скажу прямо: в душе я одобряю ваш поступок – какой, к чертовой матери, из нечесаного купчины премьер-министр? Но вот относительно разумности… Вы, если я не ошибаюсь, намерены сдать судно большевикам?

Увидев молчаливый утвердительный кивок Шмидта, Лаврентьев вскочил и пару раз прошелся по крохотной каюте взад-вперед:

– Но, господа, рано или поздно большевики потерпят крах! Неужели вам импонирует мысль о том, что вы будете повешены на одной виселице с ними? Простите меня за прямоту, но…

Грюнфильд, явно недовольный наметившимся направлением разговора, попытался разрядить возникшее напряжение шуткой:

– Отчасти вы правы, Алексей Алексеевич. Приходится надеяться только на то, что большевики рухнут уже тогда, когда нас с вами на свете не будет… А вообще-то мы находимся сейчас между Сциллой и Харибдой. Но лавируем, как видите!

– Я уверен, – упрямо крутнул головой Лаврентьев, – что вам придется вернуться во Владивосток. Я слышал от весьма и весьма компетентных людей, что вам не будут отпускать здесь ни угля, ни продовольствия, ни даже воды. Как будете жить без всего этого?

И тут вдруг встрепенулся до сих пор хранивший тяжелое молчание Копкевич. Он снова застегнул только что расстегнутые крючки на воротнике кителя и, равнодушно глядя в иллюминатор, сказал, ни к кому особенно не обращаясь:

– Если господа позволят, я расскажу им о котенке. Не притчу, а самую чистую и святую правду.

– Простите?! – изумился Лаврентьев.

– О котенке, – хмуро, как, впрочем, всегда, подтвердил свои слова Копкевич. – Я не оговорился, господа. Я видел этого самого котенка на одной китайской шхуне с год тому назад. Я ходил тогда на «Колыме», и судьба уже забрасывала меня в Печжили, так что в этих местах нахожусь не впервые. Так вот: пригласил меня капитан этой шхуны к себе в гости. Между прочим, у него очень интересное имя – его зовут Роберт Бернс…

– Восхитительно! – захлопала в ладоши Виктория. – Он, конечно же, тоже пишет стихи?

– Нет, сударыня, – едва заметно улыбнувшись, ответил помощник капитана. – Он терпеть не может стихов вообще, и я подозреваю, что он никогда не слышал о своем знаменитом однофамильце. Он сам англичанин, а командует китайской шхуной. Известно ведь, что нет на свете моряков хуже китайцев. Их правительство сознает это и берет капитанами на свои суда только иностранцев. Но мы несколько отвлеклись… Так вот, у этого самого Бернса на борту я и увидел котенка. Худой такой, ободранный, еле лапы волочит. «А ну его! – отвечает мне Бернс. – Я вообще-то давал команду, чтобы кормили, но так уж китайцы устроены: никогда не бросят куска кошке или собаке. Привыкли постоянно голодать сами, поэтому и традиция у них такая выработалась». Китайцы слышали наш разговор, головами даже закивали, языками защелкали. «Чуфан, – говорят, – надо!» Кормить, значит, надо. Ну, думаю, поняли они, что к чему. Так и ушел я тогда со шхуны «Мари Аз». А вот вчера снова увидел ее на рейде по соседству с нами. Вспомнил Бернса, как он там!? И решил смотаться к нему. Жив, оказался, вполне здоров и счастлив. С распростертыми объятиями меня встретил: «Мистер Копкевич, как тесен мир под луной и солнцем!..» И опять увидел я у него на палубе ободранного и захудалого кота – того самого, год назад бывшего котенком. Словом, не буду вас утомлять, но повторилась прошлогодняя история слово в слово. Опять китайцы головами кивали: «Чуфан, чуфан надо!» Забрал я, короче говоря, этого несчастного кота на «Ставрополь». Матросы его сразу же Васькой прозвали. Паете ему из каких-то секретных запасов сухого молока навел даже. Посмотрите, через неделю раскормят так, что шерсть блестеть будет. Ходит по палубе, мурлычет…

– О, – вздохнул Лаврентьев, – щедрость русских не присуща другим народам мира – это чисто национальная черта. Но, в сущности, с какой целью вы поведали нам эту историю, господин Копкевич? Где мораль, которой я пока что не вижу?

– И напрасно не видите! – усмехнулся помощник. – Я рассказал вам эту историю, господин Лаврентьев, к тому, что сейчас все мы, здесь с вами находящиеся, как раз и напоминаем того самого подыхающего котенка. Но ведь дело-то это временное. Кто знает, как повернутся колеса на колеснице Фортуны? Не исключено ведь, что по прошествии времени и у нас шерсть на боках залоснится? Как сейчас у вас, к примеру?