Читать книгу: «Ставропольский «дядя Гиляй»: история Ставрополья в художественной и документальной публицистике Юрия Христинина», страница 6

Рощин, впервые попавший за такой стол, растерянно смотрел на столь необычные разносолы, но, поймав на себе грозный взгляд капитана, все-таки решился кое-что есть. Потом подали какое-то отварное, удивительно белое мясо, очень приятное на вкус. Оно было нарезано ломтиками и неуловимо напоминала что-то среднее между куропаткой и рябчиком. Рощин, навалившись на мясо, съел его довольно много: все-таки почти европейский стол! Но тут на него с ядовитой ухмылкой уставился Копкевич:

– Я смотрю, отварные болотные гадюки пришлись нашему стармеху по душе?

Цзян так и не понял, почему русский моряк столь стремительно вылетел из-за стола и опрометью бросился к порогу…

– Сейчас вернется, – под общий смех русских сказал Копкевич, – это со всеми бывает поначалу, потом привыкают. Я вот ем за обе щеки, и хоть бы что.

Минут через пять, неловко извиняясь и краснея, старший механик вновь занял свое место за столом. Подали дымящуюся паром горячую рисовую водку.

– Пожалуйста, – счел своим долгом предупредить гостей Лаврентьев, – пожалуйста, пейте не по-русски, залпом, а маленькими глотками. И если можно, хочу предложить тост…

Он перешел на русский язык:

– За нашу новую и скорую встречу с любимой и дорогой родиной!

Все отпили из рюмок по глотку – больше не осилили. И тогда Лаврентьев достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу:

– Я уже присмотрел себе домик для покупки, но, наверное, не судьба мне в нем обитать. Сегодня я получил письмо от одного своего родственника, полковника Пазухина, из Маньчжурии.

Он небрежно бросил письмо в самый центр стола, и снова заговорил по-английски, чтобы было понятно и хозяину:

– Большевики вовсю убегают с Дальнего Востока. Судя по всему, Дальреспублика Меркуловых – государство, которое останется нашим прочным оплотом. Кроме того, говорят, что сам Ленин дал команду прекратить завоевание Дальнего Востока за ненадобностью. Вот, господа, почитайте, – он ткнул пальцем в отчеркнутое красным место в письме. – «Полагаю, дорогой мой шурин, что настала пора тебе возвратиться во Владивосток и приняться за свои коммерческие дела. Ныне твоим негоциям со стороны большевиков ровным счетом ничего не угрожает! Большевики заняты подавлением крестьянского восстания в Тамбовской губернии, во главе которого стоит народный вождь Антонов. И, кроме того, они, кажется, поняли, что и мы не по их зубам орешек. Дальреспублика навсегда останется свободной территорией великой и столь горячо любимой нами матушки-России!»

За столом воцарилось напряженное молчание, которое, минуту спустя, однако, нарушил Копкевич:

– Решили, господин Лаврентьев, воротиться на родину? – с непонятной насмешкой в голосе поинтересовался он. – Благое дело предпринять изволите?

Лаврентьев встал, поставил осторожно перед собой на стол чашку с водкой. И сказал торжественно и сурово:

– Мы с вами, господа, здесь уже основательно засиделись. Настало время принимать окончательное решение, которое одно и сможет предопределить всю нашу дальнейшую жизнь. Не скрою, я считал дальневосточное дело горелым, а карту нашу – битой; большевики казались мне без пяти минут победителями. И я счел за благо покинуть родину, уехать сюда, чтобы сохранить средства, дабы не ходить по свету, не христарадничать с протянутой рукой на старости лет. Но теперь все изменилось, – он вынул из того же кармана сложенную газету. – Вот что сообщает об этом лондонская вечерка. Читаю: «Дальневосточная республика Меркуловых – несокрушимый бастион подлинной демократии. Ленин отказывается от завоевания Дальнего Востока. В Москве на днях жителями поймана и съедена последняя крыса!» Насчет крысы, конечно, британцы перегнули, но все остальное не вызывает сомнений. Я возвращаюсь. А вот у вас, господа, положеньице… – он задумался, замолк и опустился на стул. – У вас получается нехорошо. Скорее всего, вам придется в ближайшее время возвращаться к тем самым людям, от которых вы убежали… Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не пойдете, конечно, хотя бы потому, что не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать московской крысятинки. Да, положеньице…

За столом вновь воцарилась долгая пауза в разговоре. Оба моряка были, что называется, ошарашены всем только что услышанным. Судьба «Ставрополя», и без того постоянно беспокоившая Грюнфильда, теперь казалась ему еще более туманной.

Конец обеда, по вполне понятным причинам, оказался несколько скомканным. Снова подали уже знакомую русским подогретую рисовую водку. И снова больше чем по глотку осилить гостям не удалось.

– Может быть, нам уже пора ко мне в гостиницу? – по-русски спросил Лаврентьев. – Я заказал вам, господа, отличные номера по соседству со своим.

– Нет уж, дорогой Алексей Алексеевич! – тяжко вздохнул капитан. – Вы уж как себе хотите, а нам нужно вернуться на судно. И так надолго оставить пришлось, негоже это, совсем негоже…

Лаврентьев долго уговаривал моряков последовать его доброму совету и остаться на берегу или хотя бы закатиться прямо сейчас в добрый ресторан с женской прислугой, похлебать кислых российских щей с расстегайчиками, побаловаться и хорошенько выпить.

– К полуночи, господа, вы и вернетесь на столь милое вашему сердцу судно. Куда так торопиться, право!

Грюнфильд однако заупрямился.

– Нет, нет и нет, Алексей Алексеевич! – решительно и даже без вздоха на сей раз отрубил он. – Дело это решенное, а женская прислуга и расстегаи от нас никуда не денутся. Сейчас же мне необходимо быть там, на борту.

Лодка уже отчаливала от берега, кода Лаврентьев, надеясь, наверное, на русский «авось», прокричал ей вослед:

– А может, Генрих Иванович, все-таки останетесь?

– Нет, – отозвался Грюнфильд, стараясь в быстро сгущающихся потемках не потерять из виду дальний контур «Ставрополя». – Лучше скажите мне, сколько сейчас времени: самому без спичек не видно.

– Без четверти девять, Генрих Иванович… Счастливого пути!

– Спасибо, – устало отозвался Грюнфильд, нисколько не стараясь перекрыть голосом шум прибоя.

Покушение

Поздно ночью Августа Оттовича Шмидта сменил на вахте старший механик Рощин. Немного подгулявший Михаил Иванович, старательно выслушав напутствия второго помощника, не удержался от лирического излияния:

– Ночь-то какая, паете, даже не хочется входить в каюту. Меня, паете, всегда удивляли ночи в этих широтах. Неожиданно они приходят, ну прямо как первая любовь. Вы обратили внимание: звезды здесь напоминают цветы жасмина в волосах цыганки?

Смутившись, Михаил Иванович замолк. И у Шмидта как-то не повернулся язык высказать уже готовую сорваться шутку о том, что старик, видимо, не так уж плохо разбирается в цыганских прическах.

Наступившая неловкая пауза заставила их внимательно прислушаться к царящей вокруг тишине. И оба мгновенно повернулись друг к другу: на корме слышался едва уловимый, но отчетливый шум.

– Я, паете, взгляну сбегаю, Август Оттович, – механик надвинул решительным движением фуражку на лоб. – Не извольте беспокоиться.

Он быстрыми шагами удалился, а через несколько секунд раздался его короткий громкий крик, и снова все смолкло. Не ожидая сигнала тревоги, на корму уже спешили матросы: туда же, покинув мостик, бросился и Шмидт. Три черные фигуры, метавшиеся у запасных канатных бухт, были схвачены и в мгновение ока связаны. Целярицкий притащил электрический фонарь, и глазам матросов предстали три низкорослых китайца, которых крепко–накрепко держали дюжие российские матросы. Шмидт обратил внимание: во все время этой молниеносной операции никто, включая и самих пойманных, не проронил ни единого слова. В свете фонаря он увидел лежащего на палубе Рощина. Бросившись первым делом к нему, он выхватил из кармана спички – осветить залитое кровью лицо. Но на плечо помощника опустилась рука боцмана:

– Не надо, Август Оттович! Не зажигайте, а то, неровен час, сгорим к чертовой матери.

Он ткнул пальцем в канаты, а потом поднес его к самому носу помощника капитана: остро запахло керосином…

Китайцев, связав, поставили к мачте и принялись с помощью фонаря осматривать корму. Все канаты и палуба вокруг них были щедро политы керосином, два бидона из-под которого валялись здесь же, в нескольких шагах от борта. Одной искры было достаточно, чтобы на «Ставрополе» начался большой пожар, погасить который оказалось бы делом весьма затруднительным.

– Очевидная попытка поджога, – задумчиво протянул Шмидт, – плохо было бы наше с вами дело…

Прибежавший фельдшер привел в себя Михаила Ивановича, начал бинтовать голову, и помощник бросился к стармеху:

– Бога ради, что они с вами сделали?

Пострадавшего унесли в изолятор, а Шмидт велел посветить за борт – там оказалась небольшая шлюпка, привязанная к якорному канату.

– Спалить, значит, нас хотели? – хмуро спрашивал, ни к кому особенно не обращаясь, кочегар Погорелов. – Вон как делишки-то повернулись… Не выйдет, голубки! – он обернулся к сгрудившимся в темную серую кучу матросам: – А давайте-ка, хлопцы, отправим их за борт. Пусть поглядят, как там на дне крабы зимуют!

И тотчас, грозно зашумев на разные голоса, людская масса двинулась к мачте. Угадав ее намерение, все трое китайцев что-топронзительно закричали на своем языке.

– На дно их, проклятых! – раздались в толпе голоса. – Рыбки спасибо за прокорм скажут! Туда их, братишки!

Шмидт бросился наперерез наступавшим матросам.

– Не сметь! – крикнул он почему-то сорвавшимся на визгливый фальцет голосом. – Приказываю не трогать!

Руки, уже потянувшиеся к пленникам, неохотно опустились, толпа остановилась в ожидании, в котором явственно читался невысказанный вопрос.

– Мы не дикари с острова Борнео, а российские матросы, – подавляя волнение, громко сказал Шмидт. – Мы не будем устраивать самосуд. Эти люди схвачены на месте преступления, они пытались уничтожить судно, принадлежащее другой державе. Они преступники. Но они все-таки люди и потому имеют право на суд, на разбирательство. Мы завтра же передадим их местным властям, пусть они будут осуждены по законам своей страны. А пока… пока развяжите им руки. Боцман!

– Здесь я, – отозвался Москаленко.

– Всех отведите в карцер. Охрану не менее двух человек с оружием. И смотреть в оба!

В карманах китайцев, кроме спичек, ничего не нашли. А спички, между прочим, оказались из запасов самого «Ставрополя»…

– Ну, – толкнул Москаленко того, который был чуть повыше своих сообщников. – Потопали в карцер, ваше узкоглазие. Ужо там и ручки ваши развяжем, – раз начальство приказывает. А с утречка вызовем вашу полицию – и будьте тогда здоровы! Они вам покажут кузькину мать!

Очутившись в карцере и увидев троих подошедших с карабинами в руках матросов, китайцы, не сговариваясь, бросились перед боцманом на колени и принялись самым натуральным образом с воем и причитаниями облизывать его массивные кирзовые ботинки.

– Тьфу, сволочи! – выругался Москаленко. – Гляди, братишки, шкодить умеют, а на расправу вон как жидковаты. Не по-нашему у них получается. Пошли отседова, ну их к дьяволу!

В сутолоке никто не заметил отсутствия капитана и первого помощника. Вернувшись с берега, они еще долго оставались в каюте капитана и теперь появились вместе. Грюнфильд с каким–то растерянным выражением на лице выслушал доклад Шмидта о случившемся происшествии. Стоявший позади капитана Копкевич выразительно хмыкал во время доклада и даже два раза иронически шмыгнул носом. И капитан, никак не комментируя событие, вдруг повернулся к нему:

– Сколько сегодня на термометре?

– Точно не знаю, – недоуменно ответил первый помощник, – но полагаю, что никак не меньше сорока пяти Цельсия.

– Так где же вы, батенька мой, при такой жаре простуду схватили? – с нескрываемой злостью спросил Грюнфильд. И вновь обратив лицо ко второму помощнику, отчеканил:

– Арестованных не забудьте накормить. Организуйте смыв керосина с палубы. Курение на борту до утра и окончательного выяснения обстановки запретить.

И быстрыми шагами удалился в каюту. Шмидт, сощурив глаза, посмотрел ему вслед: от капитана несло спиртным, и он, казалось, даже не слишком твердо держался на ногах. Никогда прежде не видел Шмидт Грюнфильда в подобном состоянии. «Боже правый, как сдал капитан!» – горестно подумал он.

Пора сомнений

Время шло, и стало заметнее, что китайские власти делают все возможное, дабы лишить экипаж «Ставрополя» малейших контактов с берегом.

Как-то, когда под борт русского парохода пытались подойти джонки с местными торговцами, посреди залива объявился юркий полицейский катер, и с него раздался строгий окрик.

Но иногда китайцам все-таки удавалось подогнать ту или иную утлую посудинку к трапу, и тогда моряки за остатки денег покупали какие-нибудь продукты.

А однажды вечером Бинь вдруг пригнал целую «эскадру» плотов с птицей и зеленью. Вышедший на палубу Шмидт стал было отказываться, ссылаясь на то, что платить ему за все это добро уже нечем. Но Бинь, проявивший за последние месяцы удивительные лингвистические способности, только улыбался:

– Моя знает, у вас нету юань. Моя взял гусь все фанза. Китайса сама давай и говоли: «Лусски обизай нет правда, нет холосо»…

Взволнованный Шмидт быстро вытер платком повлажневшие глаза, даже хмурый Копкевич улыбнулся Биню и потрепал его по плечу.

– Как мало надо людям, чтобы жить в мире, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Можно же относиться друг к другу с любовью, с уважением хотя бы. Так нет же – воюют, грызутся, словно волки, словно вепри кровожадные. Вам не кажется, Август Оттович? Даже в нашей бедной стране: большевики и кадеты, всякие эсеры и монархисты… Не слишком ли много для одной многострадальной России?

Шмидт молча наклонил голову и тут же вспомнил, как спасали их от голодной смерти чукчи, сами голодные.

– Да, – ответил он, – кажется, конечно. Вот только не живут в мире, люди-то. А в нашей стране совершается сейчас великий поворот к братству, к жизни, к свету и счастью. Жаль только, что понимают это не все.

– Вы что же, – Копкевич снова нахмурился, – считаете, что Совдепия добьется победы и на Дальнем Востоке?

– А вы считаете иначе? – искренне удивился Шмидт. – Тогда позвольте вас спросить: на кой же ляд мы с вами здесь торчим?

– Надежда юношей питает, – буркнул Копкевич. – Она, знаете ли, изменчива всегда. А мы ведь уже далеко не юноши. А ну как ничего у нас с этим делом не выйдет? Вот и скажут тогда: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» А мне не хочется быть Ляпкиным-Тяпкиным и подставлять свою голову под плаху за идеалы, которых я не разделяю. Скажу вам больше, – первый помощник перешел на шепот. – Сегодня я слышал, что дела барона Унгерна в Монголии идут более чем славно. Он принял их веру, и весь Восток его поддерживает. В нем я нисколько не сомневаюсь. Он пообещал им создать великое желтое государство. Помяните мое слово: еще один Чингисхан появился…

– Ничего у него не выйдет, у вашего Чингисхана, – твердо и зло вдруг ответил Шмидт. – А коли боитесь… Вон он – берег! Лаврентьев обрадуется. Волков бояться – в лес не ходить!

Тут только обратили они внимание на все еще стоящего на палубе Биня. Он не мог разобрать быстрой русской речи и, тем более, понять причину спора русских начальников.

– Что есть? – спросил он с убогим видом, ежась от ночного холода в своем рваном одеянии. – Гусь плохой? Бинь сказал не так?

Копкевич махнул рукой:

– Все так, приятель. Все так. Пойдем-ка ко мне, я тебе старый китель свой презентую, смотреть же на тебя холодно.

Счастью Биня, казалось, не было предела: китель Копкевича оказался ему несколько великоват, но зато как смотрелся он на китайце, белый с золотыми нашивками на рукавах!

– Бинь есть богатый, – заторопился он. – Бинь может взять жена!

– А что, – насторожился Август Оттович. – У тебя разве жены нет?

– Бинь нет ничего, – сказал китаец с улыбкой. – Нет юань, нет ничего.

Бинь с довольным видом ощупывал китель, доходивший ему почти что до колен, и лицо его, маленькое и сморщенное, светилось подлинным счастьем.

«Да, и в самом деле, как мало нужно человеку для счастья!» – с горечью подумал Шмидт, спускаясь к себе в каюту. Там его уже поджидали несколько матросов – пришли учиться грамоте. И он, остановившись перед ними, вдруг сказал:

– А вы, товарищи, не сомневайтесь. Пройдет смутное время – и какое бытие вокруг наступит! Пусть другие сомневаются! А вы – не надо. Только… только занятий сегодня не будет. Не сердитесь.

И он ушел, торопливо хлопнув дверью: почему-то до боли хотелось побыть одному. А матросы, удивленные странным, с их точки зрения, поведением второго помощника, остались в некотором оцепенении.

Кто-то даже щелкнул слегка пальцами по горлу:

– А не того… не выпивши ли Восьмой?

«Восьмым месяцем» моряки иногда называли Шмидта за его удивительное имя – Август.

– Ну, глупости, – возразили говорившему. – В рот не берет…

Между тем вести с Дальнего Востока поступали и правда неутешительные: похоже было, что Унгерн действительно набирает силу, толкуя о походе на Иркутск и Читу и даже отпуская кое-где туманные намеки насчет самой Москвы.

И как-то вечером уже капитан пригласил к себе второго помощника. Попросил сесть, налил вина из «представительских» запасов – для встречи всякого рода гостей.

– Вот что, Август Оттович, – несколько смущенно сказал он. – Не находите ли вы, что наше пребывание в Чифу… ну, как вам это сказать? Несколько затягивается, что ли? Вы были инициатором ухода из Владивостока, матросики вас уважают, любят. Не находите ли вы возможным… м-м-м… несколько воспользоваться этим уважением и этой любовью? Ведь они вас даже в свой судовой комитет выбрали…

– Я вас не понимаю, Генрих Иванович, – признался Шмидт. – Совсем не понимаю.

– Ах, батенька мой! Какой же вы, право. Не пришел ли момент, когда надо поговорить с командой о возвращении? Вас послушают, вы у них в чести, доверием пользуетесь. Пошли, в самом деле, к родным пенатам. А повинную голову, как известно, меч не сечет…

– Нет уж, Генрих Иванович, – Шмидт поднялся со стула. – Для меня пенаты, о которых вы изволите говорить, вовсе не родные. Так что я к ним не пойду и вам не советую. Для вашего, подчеркиваю, блага и для блага вверенных вам людей.

Капитан встал, левая щека у него подергивалась:

– Как хотите, милостивый государь. Но позвольте заметить, что вы еще слишком молоды, чтобы давать подобного рода советы!

Шмидт повернулся к выходу, бросив через плечо негромкое:

– Извините.

Но на следующий день он исподволь начал прощупывать настроение моряков, и результатом остался доволен: все на своем стояли крепко, о возвращении во Владивосток никто и слышать не хотел. И Шмидт, мгновенно повеселев, успокоился. Сомнений в правоте принятого решения не было.

Даже сообщенная Грюнфильдом весть о том, что ему вне очереди придется сегодня стоять «собачью вахту» – начиная с четырех утра, – не сбила его радушного настроения. Обычно вахта эта не пользуется у моряков популярностью: прежний вахтенный почти засыпает, новый еще спит. И не случайно мировая статистика по сию пору свидетельствует: большинство несчастных случаев в море происходит именно в часы «собачьих вахт», в предрассветное время. К тому же весь следующий день человек чувствует себя разбитым и усталым. Но что представляет собой какая-то вахта, пусть даже самая трудная, по сравнению с тем, что Шмидт узнал сегодня! И потому он взбежал на мостик с улыбкой. Рулевой, про себя отметив эту улыбку, подумал: «Чудак. Ей-богу, чудак!»

…В те дни произошло и еще одно событие, которое во многом определило судьбу парохода и его команды.

Началось все с болезни Грюнфильда. Сославшись на сильную головную боль, капитан не вышел даже на авральную уборку, поручив исполнение своих обязанностей Копкевичу. Тот хмуро кивнул головой и, надвинув фуражку на самые глаза, направился к кубрику. Трудно сказать, почему именно он решил начать в тот день свою деятельность с такого прозаического и нелюбимого на флоте дела, как досмотр матросских сундучков. Обычно процедуру эту старались делать в присутствии самих матросов, предварительно оповещая их о ней. На сей раз все получилось совершенно иначе. Уже через несколько минут Копкевич вновь появился на верхней палубе, причем фуражка его едва-едва удерживалась на затылке. Он прошагал к капитанской каюте и решительно постучал. Грюнфильд открыл дверь: он и в самом деле выглядел крайне плохо.

– Я же просил, – слабым голосом сказал капитан. – У меня мигрень!

– Мигрень на сей раз, как видно, придется отменить, – усмехнулся первый помощник и бросил на стол небольшую довольно потрепанную книжку. – Вот, лучше полюбуйтесь…

– Что? Что… это? – спросил Грюнфильд, хотя уже и сам видел, какая именно книга лежала перед ним. – Откуда?!

– Это, Генрих Иванович, с вашего позволения, работа господина Ленина «Богатство и нищета в деревне», изданная Ставропольским комитетом социал-демократов, – негромко и почти торжественно сказал Копкевич. – Из сундука кочегара Кожемякина. Вот что творится на нашем с вами, с позволения сказать, судне!

Округлившимися глазами Грюнфильд посмотрел на Копкевича.

– Кожемякина в карцер! – торопливо, словно боясь, что ему не дадут закончить фразу, сказал он. – А вам приказываю провести строжайшее дознание. Раньше у меня был только судовой матросский комитет, а теперь, кажется, завелись и большевики?

– Кажется, – кивнул первый помощник. – И я бы на вашем месте прямо поинтересовался об этом у господина Шмидта…

– Август Оттович, – спросил через несколько минут приглашенного в капитанскую каюту второго помощника Грюнфильд. – Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, ничего не скрывая… Мы вдали от родины, неизвестно, какую участь готовит нам судьба. Но я хочу знать, с кем имею дело. Вы большевик?

Шмидт с тонкой улыбкой окинул его с головы до ног, и почти такую же улыбку капитан увидел на губах Копкевича.

– С вашего позволения, – ответил Шмидт. – С одна тысяча девятьсот семнадцатого года. В Одессе вступил.

Капитан кивнул с видом, словно бы ответ этот не был для него неожиданным:

– Что ж, будь по-вашему. В конце концов, это – ваше личное дело. Но… кроме вас, на судне есть еще… лица, состоящие с вами в одной политической партии?

– Есть, – снова ответил помощник.

– Я так и думал, – вмешался в разговор Копкевич. – И боюсь, что факт, о котором только что сообщил нам господин Шмидт, может иметь пагубные последствия для состояния дисциплины на судне.

Капитан тихо опустился в кресло, и в этот самый миг дверь распахнулась сама по себе, без стука. На пороге стояла группа матросов, которых возглавлял Корж. Лица их были суровы и выражали какую-то непонятную Грюнфильду решимость.

– В чем дело, господа? – вскочил он. – Извольте немедленно убраться! – лицо капитана покрылось красными пятнами, левая щека заплясала в нервном тике.

Но предсудкома шагнул вперед:

– Не торопитесь, гражданин капитан. Мы к вам от общества, а не сами по себе. Так вот, судовой комитет постановил отменить решение об аресте Кожемякина. Пришли, чтобы поставить вас об этом в известность.

С минуту по обе стороны порога длилось напряженное молчание. А потом, покраснев сильнее прежнего, Грюнфильд ответил:

– Ясно, господа. Отменили, так отменили, вам виднее. А теперь, – он обернулся к стоящим за спиной, – а теперь я очень прошу всех оставить меня одного. Надеюсь, на это я еще пока имею право?

Капитан Грюнфильд

Тщательно прикрыв и заперев на защелку за собой дверь каюты, Генрих Иванович расстегнул крючки на вороте кителя и как был, в парадном мундире и обуви, повалился на узкую, привинченную к полу матросскую кровать: нервы сдали. Уткнувшись лицом в подушку, он, словно зверь, попавший по собственной глупости в ловушку, зарычал от бессильной ярости. Потом, повернувшись на бок, с силой ударил кулаком в переборку и с удивлением заметил выступившую на суставах пальцев кровь: боли от удара он не почувствовал.

Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: «А вот у вас, господа, положеньице… У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!..»

Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше – о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.

Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской – их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова –«Колониальные товары».

На самом же деле ничего «колониального» в лавочке не было и в помине – пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена – мать Генриха – отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы: «И. и Г. Грюнфильды и К⁰».

Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки Герка Грюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном «Ставрополя».

Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.

Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.

– Не знаю, Генрих, – смеялся он, – не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!

В те далекие годы Герка – так звали его станичные мальчишки – вовсе не задумывался, разумеется, о своей дальнейшей карьере. Ему одинаково претили запахи селедки с мылом и касторки с каплями датского короля. Потому, наверное, редко удавалось дяде удерживать внимание племянника долее нескольких минут. Но однажды Христиан вдруг, вспомнив свою молодость, заговорил о времени службы судовым врачом на «Наварине». Его рассказы о моряках, о неведомых морях, бурях и шквалах потрясли воображение мальчика. Он требовал от дяди новых и новых подробностей, выслушивая их с постоянно разгорающимся любопытством и восхищенными глазами.

Когда отец приехал в Белую Мечеть забирать его в очередной раз, дядя почему-то с грустью посмотрел на брата, похлопав племянника по плечу:

– Придется нам с тобой, дорогой Иоганн, других преемников своему делу поискать. Не будет он ни торговцем, ни врачевателем.

– Кем же он будет? – удивился отец.

И Христиан очень серьезно и даже отчасти торжественно ответил брату:

– Помяни мое слово, брат Иоганн! Генрих не будет никем на свете, он будет только моряком!

Из окна дядюшкиного дома была видна заросшая лебедой центральная станичная площадь, три молодых тополя возле здания школы. И они, казалось, кивали в тот момент не под ветром, а по согласию с дядюшкиными словами.

Так и случилось. Он стал не только и не просто моряком, но полноправным хозяином одного из лучших судов Российского Добровольного флота. Он считался хорошим капитаном, да и сам, признаться, считал себя таковым. И всегда знал: капитан головой отвечает за судно и за жизни тех, кто на нем находится. Гибнет судно – капитан гибнет вместе с ним, он обязан погибнуть вместе с ним, гордо и прямо стоя на мостике. На то он и капитан. И пусть не будет рая на том свете, пусть не будет вечного успокоения души тому капитану, который осмелится покинуть в беде своих людей, свое судно, который выше их поставит свою собственную никчемную жизнь…

Поднявшись с постели, Грюнфильд до самого рассвета, часа три, метался по тесной каюте от одной переборки к другой. Он понимал: именно сегодня он обязан принять решение, которое должно определить дальнейшую судьбу «Ставрополя» и его экипажа. Разговор с Лаврентьевым, известие об утверждении белых на Дальнем Востоке, большевики на судне, – все это подействовало на него самым угнетающих образом. К тому же он давно обратил внимание на то, что портовая полиция начала без всякого стеснения регулярно заворачивать к берегу джонки китайцев, пытавшихся, как и раньше, доставлять на борт «Ставрополя» провизию и воду в обмен на спички и мыло. Вчера он умышленно не стал говорить об этом Цзяну: хотелось убедиться самому в неправомерности действий местных властей по отношению к русским.

Сейчас все это переросло в абсолютную уверенность в том, что их намерены заморить голодом, уничтожить физически. Китайцы, видимо, начали всерьез опасаться конфликта с меркуловцами – те могли предъявить счет, в связи со своим упрочением, за оказанный, хоть и невольно, приют русскому мятежному судну.

За надраенным до желтого блеска кольцом иллюминатора уже давно серело, а капитан все ходил от переборки к переборке, не в силах принять никакого окончательного решения. Он понимал: нельзя сегодня показываться на люди, не имея своего твердого мнения о вчерашних событиях. И зачем только пошел он на поводу у команды, зачем снялся несколько месяцев назад с владивостокского рейда? Мысль о том, что, как явствовало из перехваченной радиограммы, примеру «Ставрополя» последовал «Кишинев», не только не облегчала страданий, но, наоборот, усугубляла их. Генрих Иванович понимал: не сделай подобной глупости в свое время он – ее не сделали бы и другие. Значит, именно он поставил под удар не только себя и свой экипаж, но и капитана и экипаж еще одного парохода Доброфлота.

Застонав на своей койке словно от приступа острой зубной боли, Грюнфильд повернулся на спину, закрыл глаза. И вдруг у него мелькнула мысль ясная и простая, как дважды два – четыре. Несмотря на всю ее тягость, Генрих Иванович даже вздохнул от облегчения: да, это был единственно возможный выход из создавшегося положения! Он один во всем виновен, ему одному и отвечать за свои действия. Надо поднимать пары, сниматься с якоря и все-таки возвращаться во Владивосток с покаянием, взяв на себя вину за побег. Повинную голову меч не сечет. Ну, а коли и отсечет, то и тут сомневаться не приходится: капитан – единоначальник на судне, команда просто выполняла его указания. Ценою одной его жизни есть еще возможность спасти десятки жизней других людей… Вот он, единственно возможный выход!