Читать книгу: «Ставропольский «дядя Гиляй»: история Ставрополья в художественной и документальной публицистике Юрия Христинина», страница 2

– Откуда ж, – добродушно улыбнулся он. – Ты мне не говорила.

– И не скажу, – она звонко захохотала. – Не скажу, а то смеяться будешь.

– Не буду, Ксюш, – просительно пообещал он. – Ты уж скажи…

– Ладно, – смилостивилась она, – смейся, коли тебе угодно. Мне очень хотелось вот так вот пройти по бульвару с самым настоящим моряком. С таким как ты, к примеру, морским волком. И еще хотелось, чтобы я ему нравилась. Я нравлюсь морскому волку?

Она преградила ему дорогу и спросила уже без тени улыбки в голосе.

– Нравлюсь ведь? Ну, нравлюсь?

Ее тонкие трепетные губы были совсем рядом, и они, губы эти, улыбались ему, Ивану Москаленко, самому обыкновенному российскому матросу. И что только нашла в нем эта очаровательная и образованная девушка?!

Он сам не понял, как получилось, но вдруг припал к этим губам, жадно стараясь впитать в себя их чувственную неудержимую молодость. Ксюша отстранилась не сразу.

– Какой же ты, право… – с ласковым укором сказала она. Но он все равно почувствовал себя виноватым и опустил голову. Наверное, уши боцмана в это время горели ничуть не менее ярко, чем кормовые пароходные огни.

– Какой же я? – только и спросил он, тяжело вздохнув.

Она рассмеялась и вновь, как ни в чем не бывало, подхватив его под руку, ответила с улыбкой:

– Колючий, вот ты какой! Усы у тебя, как иголки у ежика. Я ошиблась: ты никакой не волк, ты – морской ежик… А помнишь, как мы познакомились?

Она сжала его пальцы своими – тонкими и хрупкими:

– Помнишь, да? Я ехала в трамвае, а ты вошел на остановке. И так важно сказал: «Соблаговолите, барышня, ножку с прохода убрать, а то наступить могу ненароком…» А потом, конечно же, наступил все-таки. Как медведь, до сих пор болит… Пожалел бы, что ли!

Они шли по бульвару молча. Но она вновь первой нарушила молчание:

– Знаешь, Ванюша, я боюсь. Боюсь, сейчас вдруг проснусь и узнаю, что ничего этого на самом деле не было. Не было тебя, не было этого вечера. Но зато есть в России какая-то революция, убивают друг друга русские люди. Оттого постоянный страх в душе, постоянная тревога… Это ужасно, Ванюша! Сегодня я видела на станции: опять оттуда эшелон с ранеными казаками пришел… Видимо, фронт неспокоен, нас теснят… Боже, неужели революция эта доберется и сюда, к нам? Неужели она помешает всему в жизни и нашему с тобой счастью тоже? Ой, посмотри!

Она остановилась вновь.

– Какой-то митинг, Ванюша. Давай, послушаем, а? – И, не дожидаясь ответа, потащила его к собравшейся у здания общества вспомоществования бедным ученикам довольно значительной толпе.

В последнее время митинги во Владивостоке были явлением достаточно частым, проводились, что называется, по поводу и без повода, и потому последовал Москаленко за Ксюшей без особой охоты. Какой-то господин в мягкой велюровой шляпе «пирожком» проповедовал, взобравшись на мусорный ящик.

– Россия во мраке, господа, в беспросветном и безнадежном мраке коммунии! – голосил он высоким и довольно неприятным для слуха фальцетом. – Отныне каждый из нас должен отдать себе отчет в самом главном: Родина-мать потеряна для всех нас навеки. И если мы не предпримем самых решительных мер… Весь мир, все цивилизованное человечество с надеждой смотрит сейчас сюда, на Дальний Восток. Потому что мы – оплот подлинной свободы, настоящая твердыня русского духа. Мы с вами – лучшие сыны и дочери нашей залитой кровью многострадальной Отчизны. Наконец, господа, создано правительство нашей новой Дальневосточной Республики. Его возглавили известные и уважаемые люди – господа братья Меркуловы. И в этом факте мы, истинные патриоты российские, видим гарантию того, что наступление коммунии с запада будет остановлено, а время большевиков – время сочтенное. Отсюда пойдут на красных славные части господина барона Унгерна, господина полковника Казагранди и других верных сынов матери-Родины. Пробил последний час большевизма, господа! И мы с вами – его могильщики!..

– Опять какие-то политические новости, – капризно улыбнулась Ксюша. – Я ведь совсем не разбираюсь в политике… Да и не женское это дело, верно? Подумаешь, невидаль: какую-то республику создали… Вань, а Вань, – она тронула его за рукав и округлила глаза: – А правда, что у большевиков все общее? И жены общие, и спят они под большущим одеялом? Правда, Вань?

Он не нашелся, что ответить, только пожал с усмешкой плечами: дескать, и как только люди в подобные вещи могут верить?

Но она ущипнула его за руку:

– Почему вы не отвечаете своей даме, о нелюбезный и неразговорчивый кавалер мой? – грозно сдвинув брови к переносице, трагическим тоном спросила Ксюша. – Дама может и даже обязана на вас обидеться…

– Я ведь не согласен с тобой, Ксюш, – пробормотал «кавалер». – Ты большевиков совсем не знаешь…

– Сколь приятно узнать, что вы, сударь мой, придерживаетесь иного мнения! Может быть, вы и вовсе большевик, господин морской волк? – рассмеялась Ксюша. – Признайтесь уж, вам за это ничего не будет. И даже больше – если жены у большевиков не обобществлены, то я против них ничего не имею. Впрочем, говорят еще, что вся эта самая эмансипация – выдумка некрасивых и непривлекательных женщин. Мне лично она, слава богу, не потребна. Верно ведь, Вань?

Боцман, сраженный только что услышанным не ведомым ему словом, совсем смутился: нет, не пара они, совсем-совсем не пара. И надо бы, как человеку более или менее порядочному, найти в себе силы, чтобы прекратить эти встречи с девушкой. Они – случайность и начались, если честно признаться, тоже по чистой случайности. Тогда в трамвае к Ксюше прицепился какой-то подгулявший казак в черных штанах с широкими красными лампасами. И некому было за девушку заступиться, но оказался рядом Москаленко да швырнул на ближайшей остановке того казака вместе с его штанами и лампасами прямо с набережной в море. Только булькнуло, между прочим! С тех вот самых пор и приходит Иван чуть не каждый вечер к маленькой лавочке Берендеева.

Сам старик – Фрол Прокопыч – смотрит на их частые встречи сквозь пальцы: не жених же матрос, а Ксюша пусть позабавится, дивчина она не глупая, лишнего себе не позволит.

В конце бульвара они опустились на притаившуюся под сенью деревьев скамеечку. Ксюша нагнулась, сорвала травинку и сосредоточенно принялась ее рассматривать. Иван остро почувствовал необходимость чем-то заполнить паузу. Он вздохнул, судорожно глотнул воздух.

– Вот чего, – сказал, выдавливая из себя слова. – Может, мы того… Не пара я тебе, словом… Неграмотный я ведь, Ксюш…

Она не услышала и не поняла его.

– Красиво как вокруг, Вань! – А потом спохватилась. – Ну и что, коли неграмотный? Научишься, невелика премудрость. Нашел, право, о чем горевать!

Они посидели несколько минут молча, вдыхая напоенный морской влагой воздух, слушая доносившиеся сюда равномерно-тревожные приглушенные вздохи моря. И вдруг где-то в кустах, совсем неподалеку, грохнул револьверный выстрел. За первым – второй, третий, а там выстрелы слились в какой-то тарабарский сплошной треск, будто кто-то по соседству с неудержимой скоростью вращал детскую трещотку, только каких-то гигантских размеров.

На тропинку выскочил из кустов человек среднего роста, одетый в черную матросскую блузу. Лица его не различить – довольно темно. На мгновение он остановился и, оглядевшись, быстро побежал в сторону причала.

– Держи! Держи его, проклятого! – неслось сзади. – Хватай его!

Топоча сапогами, на ту тропинку выскочило несколько казаков и толстый офицер с лицом бурачного цвета и револьвером в руке.

– Красный где? – задыхаясь, обратился он к Ивану. – Куда побежал? Отвечай быстрей, служба!

– Туда, – махнул рукой Москаленко в сторону центра города. – Только что, минуты не минуло…

Преследователи рванули в указанном направлении, возобновив свои истошные крики:

– Держи! Держи его! Хватай!!!

И сразу же почти все стихло.

– Зачем же ты сказал людям неправду, Вань? – строго спросила девушка. – Ты обманул их, а они ведь ловят преступника.

Иван внимательно посмотрел на нее:

– Жалко ведь человека, Ксюш, – пояснил. – Может, он и не виноват вовсе.

Боцман ожидал возражений, но девушка с неожиданной легкостью разделила его мнение:

– Может, конечно. Сейчас все может. Скоро мы уже вовсе не будем отличать красных от белых – и те, и другие, по-моему, самые настоящие разбойники. Вчера в папину лавку зачем-то зашел офицер. Пожилой, представительный такой, в хороших погонах. Набрал товару бог знает сколько. А когда папа протянул руку за деньгами, засмеялся и сказал: «После взятия Москвы, господин торговец, я заплачу вам в двойном размере. А пока запомните, что все мы должны идти на какие-то жертвы ради нашей победы». Какой мерзкий человек, не правда ли? Скажи, Вань… А вот это новое правительство, о котором говорил тот, на митинге… Как ты думаешь, оно и вправду… Москву возьмет?

– А ты как думаешь, Ксюш?

Она сдвинула к переносице брови и сосредоточенно задумалась.

– Нет, Вань, наверное, не возьмет. Очень уж далеко отсюда Москва, вон сколько тысяч верст наберется! Не дойти, наверное.

Стрелки часов приближались к одиннадцати. Позже этого часа строгий Фрол Прокопыч не разрешал Ксюше ходить по неспокойным улицам города, забитым до отказа в любое время суток трезвым и пьяным бесшабашным воинством. Да и самому Москаленко тоже надо было спешить на пароход, стоящий на рейде.

Они расстались со словами, которые всегда и везде говорят влюбленные в подобных случаях:

– До завтра, Вань!

– До завтра, Ксюш…

В темноте он ощутил на себе ее пристальный взгляд.

– Что ты, Ксюш?

– Я? – она вздохнула. – Мне… понимаешь ли, мне почему-то показалось сейчас, что мы с тобой больше не увидимся. Впрочем, не обращай внимания, это просто какой-то бред. Но я все равно боюсь: вдруг что-то случится…

Она смотрела на него, наверное, и не ожидая ответа. А он не находил для ответа слов и только вздыхал – один раз, второй…

– Боже мой! – засмеялась Ксюша. – Тебе бы с твоими вздохами играть бедных любовников в провинциальном театре, а ты почему-то плаваешь по морям. Может быть, господин морской ежик, вам есть смысл сменить профессию?

Хлопнула калитка, и исчезла легкая фигурка девушки, оставив после себя только тонкий запах каких-то не известных Ивану духов. Он жадно вдохнул этот волнующий запах и зашагал скоро и решительно в порт. По дороге на минуту остановился – свернул «козью ножку»: ее на ходу курить всего удобнее. С наслаждением затянулся доброй высушенной махоркой – одно удовольствие! Перед самым возвращением на судно пришлось сделать крюк – заглянуть к одному старинному знакомцу на Приморском бульваре – сказать ему об облавах в городе.

– Сегодня Гаврилов еле-еле от беляков ускользнул, – развел руками Москаленко. – Если так пойдет дальше, могут наши им в лапы попасться. Ты предупреди, Васильевич, кого следует…

Бывший кочегар с «Колымы» внимательно посмотрел на запоздалого гостя:

– Спасибо, что предупредил, – с чувством в голосе сказал он. – И хорошо, что зашел: передай Шмидту решение комитета. Белые собираются снять команды с ваших доброфлотовских судов. Надо не допустить этого, ни в коем случае не допустить! Уходите из порта. Ремонтируйтесь, переждите, но здесь оставаться нельзя. Ненадежными вас считают, так что подумайте!

– Ну что ж, подумаем, до встречи!..

Дежурную шлюпку с дремавшим в ней стриженым матросом-штафиркой нашел без труда:

– Давай, братишка, дуй к «Ставрополю»!

– Гуляки проклятые, – беззлобно заворчал штафирка, вставляя весла в уключины. – Спать не дают до самого утра.

– Спать, братишка, вредно, – рассудительно подтрунил над ним боцман. – Особливо, когда вахту несешь. А вообще-то ты давай свою зарядку живее поделывай. А то до утра на судно не попаду с таким шибким ходом.

Матрос, поплевав на ладони, энергично налег на весла, и они понеслись в северную часть бухты – наиболее удобную и совершенно закрытую от ветров часть Золотого Рога. К пароходу подошли с левого борта. Отозвавшись на окрик вахтенного, Москаленко легко взбежал по трапу наверх. И остановился, удивленный. Повсюду – в капитанской каюте, в кубрике, на мостике – горел свет. Не спит никто, что ли? Не поверив своим глазам, глянул на часы: половина первого, давно пора бы уже и угомониться.

Стараясь не шуметь, осторожно приоткрыл дверь кубрика. И увидел: все матросы сидят на своих койках, все одеты, все внимательно слушают. А в центре кубрика перед ними стоит сам капитан Генрих Иванович Грюнфильд. Рядом с ним – его второй помощник Август Оттович Шмидт и председатель судового комитета кочегар Корж. Лица у всех напряженные, сразу видно, что расстроенные. Заметив вошедшего Москаленко, Генрих Иванович обернулся в его сторону.

– Итак, – сказал он негромким усталым голосом, – я подвожу итоги всему мною сказанному. Как вам известно, по возвращении из последнего рейса к устью реки Колымы с товарами для наших факторий мы без дела стоим уже несколько месяцев в порту приписки. Какое здесь, во Владивостоке, положение – вы видите и сами. Не хочу строить каких-либо опрометчивых прогнозов, но положение создается весьма и весьма серьезное… Вчера вновь сформированное правительство господ Меркуловых прислало нам, как и многим другим командам транспортных судов, ультиматум. Нам предлагается с рассветом оставить судно и всем до единого влиться в ряды армии, идти на фронт. Лично я – вне политики. Но я моряк, и мне больно и трудно будет расставаться с нашим пароходом. Поэтому я принял решение посоветоваться с командой, с вами. Я – капитан. Но сегодня спрашиваете не вы меня, а я вас. И вопрос мой очень прост: что делать?

Долго и тяжело молчали моряки. А потом слова попросил Корж, человек преклонных лет, пользующийся у всей команды непререкаемым авторитетом.

– Мое мнение таково, Генрих Иванович, – неторопливо начал он, повернувши свое смуглое, прокопченное в судовой «преисподней» лицо, – не знаю, конечно, понравятся ли вам мои слова. Но не сказать никак нельзя. Не может быть сейчас людей, стоящих вне политики. Нынче вопрос, братишки, ставится оченно даже просто: либо они – нас, либо мы – их. Буржуев я в виду имею. И не к лицу нам за ихнее грязное дело в окопах гнить да кровь свою ведрами проливать. Тем более воевать против большевиков… А кто такие эти самые большевики, я вас спрашиваю? Такие же люди, как мы. Только они еще не только себе, но и нам счастья хотят… Поэтому предлагаю голосовать резолюцию: идти в армию к белякам команда «Ставрополя» отказывается!

– В ультиматуме сказано: в случае отказа команда будет разоружена и арестована, затем предана суду военного трибунала, – вмешался в разговор прямо с порога только что вошедший первый помощник капитана Копкевич. – Думаю, господа, что о подобных вещах забывать нам ни в коей мере не следует. Повиноваться власти – это священный долг моряка.

– Плевать на ихние ультиматумы! – отозвался Корж. – Мало чего той власти захочется! А у нас должна бы иметься своя голова на плечах.

– Потом как бы кровью плевать не пришлось, – иронически сказал Копкевич. – Или изображать вяленую треску меж двух столбов с перекладиной. Сейчас, господа, эти вопросы решаются быстро и очень даже просто.

– Все равно плевать!

Долго спорили матросы. И вдруг из-за стола встал Шмидт. Невысокого роста, плотный, с аристократическими флотскими усиками и чахоточным цветом лица, он повернулся к капитану:

– Генрих Иванович, что у нас с углем и продовольствием?

– Как положено, – вскинул брови Грюнфильд, – запас пятидесяти процентов от полной нормы. А в чем, собственно, дело?

Спросил, да так и не договорил до конца вопроса, с ужасом прочитав ответ на него в сухих и холодных зеленых глазах помощника.

Капитан встал со стула:

– Август Оттович!.. Неужели вы – серьезно!? Нет, конечно, скажите, что ваша мысль – не более, чем простая шутка…

– Сейчас, Генрих Иванович, – перебил его тихо, но довольно решительно Шмидт, – сейчас нам с вами, как и всем присутствующим, не до шуток. Сейчас, доложу я вам, впору слезы лить, а не веселиться. Взгляните: до рассвета недалеко, а что будет на рассвете – вы не хуже моего знаете. Вот я и выношу на рассмотрение команды предложение – уйти из Владивостока. В Японии у нас есть невыбранные фонды продовольствия и угля. Остальное – приложится…

– Уйти!? Но, позвольте, господин Шмидт… Куда уйти-то? Не на Колыму же нам возвращаться… Ваше предложение безрассудно.

– Не на Колыму, конечно, Генрих Иванович, – возразил Шмидт, не глядя на него. – Идти нам надо в Китай. Конкретно предлагаю порт Чифу. Он поспокойнее Сингапура или Гонконга. Там и переждем тревожное время. Я лично уверен, что скоро красные будут во Владивостоке: почти вся Россия сейчас принадлежит им. И пароход наш, следовательно, тоже должен принадлежать им. Думаю, что китайские власти даже окажут нам посильную помощь. Я точно знаю, к примеру, что Совет народных комиссаров Красной России обратился к властям Северного и Южного Китая с предложением установить дружественные отношения. Согласитесь: китайцам нужно быть лишенными здравого смысла, чтобы отвергнуть подобное предложение. Вот почему я предлагаю всем присутствующим решиться на этот шаг и незамедлительно следовать в Чифу.

Сел Шимдт, в волнении дернув себя за рыжеватую бородку клинышком, а в кубрике еще долго никто не решался нарушить мертвую тишину.

«Как же так? – в ужасе подумалось боцману. – Что же это происходит на белом свете? Какой такой Чифу? Ведь завтра… да нет, сегодня уже договорились встретиться… Какие китайцы!?»

– А что? – неожиданно для всех широко улыбнулся Корж, обнажив желтые прокуренные, но на удивление крепкие для его лет зубы. – Я думаю, что тут есть к чему прислушаться, над чем умом пораскинуть. Как считаете, братишки? Мне сдается, помощник капитана говорит дело…

Потом долго стоял невообразимый шум.

В четыре часа тридцать пять минут утра проголосовали. Корж подсчитал голоса.

– Двадцать четыре за, – объявил он, постучав зачем-то куцым обломком карандаша по столу. – Против – двое… Жаль, господин капитан, что вы так и не разделили мнение большинства. Да и первый помощник ваш с вами во мнении разойтись, видно, побаивается. Впрочем, – Корж ядовито улыбнулся, – впрочем, господин Копкевич это делает, надо полагать, единственно из соображений преклонения перед флотской дисциплиной.

– Ваше решение опрометчиво, – сдержанно сказал Грюнфильд. – С тех пор, как на наших судах появились матросские комитеты, я подчиняюсь воле большинства. И, конечно, не покину судно, иначе вы могли бы назвать меня плохим капитаном. Но предупреждаю: решение ваше считаю авантюристским и не берусь отвечать за его далеко идущие последствия. Кроме того, в заливе патрулируют два японских миноносца. Нам вряд ли удастся уйти с рейда незамеченными.

– Мне кажется, что нужно идти прямо на них, – посоветовал Шмидт. – Тогда у военных просто-напросто не возникает сомнения в законности нашей акции. Если же сразу принять к зюйд-весту, дело может обернуться табаком…

В пять часов сорок восемь минут утра, подняв пары, «Ставрополь» на полном ходу покинул северный рейд, никого не поставив в известность о своих намерениях, ни у кого не спрашивая особого дозволения. Пройдя буквально в полумиле от одного из патрулирующих миноносцев, он, как и предполагал Шмидт, не вызвал никаких подозрений: с них не поступило даже запросов о целях выхода транспорта.

Стоя неподалеку от рулевого, вращавшего за пальчатые рукоятки колесо штурвала, Москаленко с тоской смотрел на хмурые лица товарищей: вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и свидания возле берендеевской лавочки! Вот тебе и каша с маслом!

Мимо прошел на капитанский мостик хмурый, застегнутый на все пуговицы и крючки Шмидт: наступило его время нести вахту. Москаленко обратил внимание: под глазами у помощника – синие круги, и пощипывает бородку – волнуется, значит, не меньше других.

– Ход? – спрашивает он через переговорное устройство. – Восемь? Маловато. Нас во Владивостоке скоро хватятся. Прибавить до десяти узлов. Полный вперед!

На пределе всех своих стареньких возможностей уходил «Ставрополь» из бухты Золотой Рог вперед, к неведомым и далеким японским берегам, навстречу неизвестности и риску.

– Живы будем – не помрем! – рассудительно говорил матросам трюмной команды предсудкома Корж. – Нет смысла нам наниматься на службу к буржуям. Придет время – своему народу послужим. И пусть нас их благородия с пути истинного не сбивают. Сами с усами!

И, словно в доказательство истинности сказанного, Корж жестоко щипал себя за огромного размера рыжие и жесткие, словно проволока, усы.

И не знал в ту минуту никто на борту взбунтовавшегося парохода, что китайские власти давно отвергли добрососедское предложение СНК РСФСР, на которое ссылался Шмидт. Как видно, они не побоялись все-таки поступить вопреки рассудку и здравому смыслу…

Нет следов в океане…

В Хакодате «Ставрополь» встретил постоянно проживающий там агент Доброфлота Федоров. Он, лихо взбежав по трапу, по-дружески поздоровался с Грюнфильдом:

– Куда на сей раз путь держите, господа вечные скитальцы? – весело спросил Федоров. – Неужели опять в Колыму? В России пожар, а вас от него, наверное, во льды тянет?

И, не дожидаясь ответа, деловито извлек из кармана потрепанную записную книжку:

– Кроме угля и солонины, что еще брать будете? Картофель, зелень? Берите, пока есть, и, самое главное, пока еще что-то дают: времена нынче больно уж смутные, того и гляди – закроют наши счета в японских банках. Сам не знаю, как уж тогда на родную Тамбовщину доберусь.

Он невесело засмеялся и тряхнул уже довольно седой гривастой головой:

– Думаю, что совсем скоро парижское правление Доброфлота закроет к чертовой бабушке мою контору: о каком исследовании Севера может идти речь, если в нашей собственной стране какое-то обледенение, мрак и хаос. Впрочем, господа, куда бы вы не следовали, я желаю вам счастья во имя великой и непоколебимой России. Уйдем мы – придут другие. Не знаю – будут они большевиками или монархистами. Важно, что они всегда будут русскими людьми. А для меня это – самое главное, клянусь вам, господа.

В те далекие годы все русские суда, следующие на север, непременно заходили в японский порт Хакодате. Здесь Доброфлот имел свое отделение для закупки продуктов, особенно овощей, которые стоили в Японии гораздо дешевле, нежели на Дальнем Востоке. И хотя вот уже почти три года правление банка Доброфлота не перечисляло сюда ни копейки денег, средства в распоряжении Федорова имелись, и весьма значительные.

Доверху загрузив угольные ямы, набрав свежей воды, приняв две тонны картофеля, «Ставрополь», не теряя ни единой минуты, снова вышел в море, взяв курс к берегам Китая.

Грюнфильд постоянно опасался погони, а потому то и дело, не надеясь на дозорного, сам оглядывал горизонт сквозь окуляры мощного морского бинокля.

– Всыплют же нам по казенной части под самую завязку, коли поймают, – сказал он как–то оказавшемуся рядом Копкевичу. – Ох, батенька мой, как всыплют!

Тем временем в кабинете вновь назначенного председателя правления Доброфлота капитана первого ранга Терентьева сидел его подчиненный – исправляющий должность начальника контрольной службы транспортных судов капитан второго ранга Рузских.

– Лихо же начинается, Алексей Алексеевич, – сердито говорил, прохаживаясь взад-вперед по кабинету Терентьев. – Гениально начинается! Из-под самого вашего носа удирает бог весть куда такой внушительный сухогруз, как «Ставрополь». А вслед за ним, и опять же в самом неизвестном направлении, исчезает «Кишинев»! Проходят мимо ваших эскадренных ротозеев и словно растворяются в море! Где эти суда, я вас спрашиваю?

Рузских вздохнул и постарался придать своему лицу выражение как можно более скорбное:

– Что делать, Владимир Васильевич…

– Вы мне, господин хороший, рожи не стройте! – вспылил вдруг Терентьев. – И подобных вопросов не задавайте. Вы передо мной за этих двух бегунов головой ответите. Крепко ответите, скажу я вам! Должен заметить, что его превосходительство господин премьер-министр очень и очень нами недоволен… И союзники, кстати говоря, тоже не проявляют по этому поводу никакой радости.

Терентьев опустился в кресло, усталым движением руки стер пот с широкого красивого лба. И, уже совсем тихо, подавив неожиданный взрыв, добавил почти примирительным тоном:

– Разведке дано указание расследовать все обстоятельства, связанные с побегом судов, установить порт назначения «Кишинева» и «Ставрополя». А уж если они, не приведи господь, дадут на последний вопрос точный ответ, от нас с вами потребуют самых решительных и самых эффективных действий. Мне лично ясно только одно: на север они не пойдут. Значит, либо Сингапур, либо Гонконг… либо Чифу. Скорее всего – именно Чифу! В других портах длительные стоянки русским судам категорически запрещены. А Чифу – так себе, захолустье… Значит…

Капитан первого ранга снова встал и подошел к окну. Повернувшись спиной к собеседнику, он рассуждал уже сам с собой:

– Да, конечно, Чифу. Сингапур – дело совершенно ненадежное, англичане не позволят у себя под носом заниматься подобными вещами. Месяца на два-три продуктов хватит. А вот без воды, без угля что они намерены делать? Народ, привычный к северу, привык и к свежей воде, от тухлой у них же мгновенно мор начнется. Не будет зелени – пойдет цинга. Не совсем понятна вся эта история…

Он снова опустился в охнувшее под ним массивное кресло, сверлящим взглядом серых водянистых глаз уставился на собеседника. И закончил совершенно неожиданно:

– Одним словом, господин Рузских, собирайтесь-ка вы без лишнего промедления в путь-дорожку. В качестве частного лица, разумеется. Катите в Чифу в роли эдакого российского миллионщика, приглядывающего в связи с революцией на родине местечко потише для жизни в дальнейшем. А чтоб было вам побольше доверия, возьмите с собой и дочку – молодежи полезно, знаете, по свету поездить, коловращение людей посмотреть, себя показать… В расходах вас ограничивать не хочу, но прошу употребить деньги так, чтобы обеспечить возвращение судов. Не стесняйтесь, давайте взятки портовикам – они им откажут в продовольствии и воде, а вам за это только спасибо скажут. Китайцев-чиновников я знаю, они на взятки падки, все за звонкую монету сделают. Уверен: если вы развернетесь там как следует, не пройдет и трех месяцев, как оба беглеца придут к нам с повинной. Вот тогда уж мы голов этих хитромудрых господ жалеть не будем!

Терентьев распахнул окно, вдохнул во всю силу легких влажный и солоноватый морской ветер. И с силой швырнул на пол синий карандаш, который держал в руке:

– Какая же все-таки это досада, Алексей Алексеевич! Какая досада для нас с вами, что суда, пересекая моря и океаны, не оставляют за собой никаких следов!

Плохое знамение

Через сутки после выхода из Хакодате барометр начал стремительно падать: верный признак приближающейся непогоды. И точно: уже к вечеру второго дня поднялось довольно сильное волнение, с норд-веста подул крепкий ветер. Часа через три бутылочно-зеленые волны начали перехлестывать палубу, и тогда всем казалось: вот-вот не выдержит пароход! Иногда он попадал корпусом на гребни двух высоких водяных глыб, превращаясь в своего рода мост между двумя солеными горами. И сердце у капитана невольно сжималось: выдержит ли, не развалится ли корпус от этого страшного испытания на прочность? Но «Ставрополь» выдерживал, и команда мало-помалу успокоилась, обретя уверенность в своих действиях.

– Бог, братцы, не выдаст – свинья не съест, – пошутил, высунувшись из камбуза, буфетчик Михаил Матвеев. – А коли не съест, то вот вам мое буфетное слово: сами вы свинью съедите. Мы с коком вас сегодня такими свиными колбасками накормим – пальчики оближешь!

Но шутка буфетчика утонула в реве разбушевавшейся стихии.

Дело близилось к вечеру, когда ко всем прочим бедам прибавилась гроза: молнии сновали буквально по верхушкам мачт. К штурвалу пришлось добавить еще двоих рулевых – работа здесь становилась каторжной.

Генрих Иванович не покинул в течение всей бури капитанского мостика ни на минуту. Он то и дело пытался поднести к глазам ставший давно бесполезным пляшущий в руках бинокль: видимость – нулевая. Даже сигнальный огонь на клотике – и тот с мостика был почти незаметен. Одни только вспышки молнии вырывали на секунду-другую участки моря с пенящейся зеленой водой.

– Боги, кажется, на нас разгневались, – капитан наклонился к самому уху стоящего рядом Августа Оттовича, – и когда только господин Нептун прекратит эту проклятую круговерть?

Он не закончил фразу: Шмидт крепко вцепился в рукав реглана:

– Что это, Генрих Иванович?

Грюнфильд перевел взор в сторону протянутой руки второго помощника. И тотчас вспышка молнии осветила картину, от которой дрожь пробежала по телу бывалого моряка: кабельтовых в пяти-шести от «Ставрополя» моталось на волнах крохотное рыболовецкое суденышко с разодранным треугольным – латинским – парусом. Суденышко уже взяло бортом воду, и два стоящих в нем человека в немой мольбе простирали к «Ставрополю» руки.

Одновременно с капитаном картину эту заметили и рулевые, и все, кто находился на палубе: стон ужаса вырвался словно из одной груди.

Молния блеснула снова, снова озарив место еще одной морской трагедии.

– Право на борт! – скомандовал Грюнфильд. – Машина, полный вперед!

Он сказал это только для того, чтобы хоть что-нибудь сделать: моряк с многолетним стажем прекрасно понимал всю безнадежность любых попыток, направленных на спасение обреченных. И точно: когда молния осветила участок океана в третий раз – на волнах уже не было ничего, только, кажется, пляска их на месте беды была вдесятеро веселее прежнего.

Грюнфильд обратился к Шмидту, и тот даже в темноте различил необычную бледность на лице капитана.

– Дурное знамение, Август Оттович, – с сердитой дрожью в голосе сказал он. – Очень дурное. Не принесет нам этот переход ничего хорошего, поверьте совести.

Он сразу же, однако, взял себя в руки, добавив с виноватой улыбкой:

– Если вы позволите, я спущусь на минуту к себе, переоденусь. Вымок до нитки! – и, не дожидаясь ответа, торопливо отвернулся от помощника.

…Словно желая искупить свою невольную вину перед людьми, природа скоро утихомирилась, и в оставшиеся сутки перехода море напоминало собою скорее спящего ягненка, нежели разгневанного льва. Пришлось даже с помощью помпы подать на палубу забортную воду и устроить массовое купание команды: жара была нестерпимой. Розовый столбик спирта в термометре подскочил так высоко, что грозил разорвать свою стеклянную колбу-тюрьму.

– А у вас, оказывается, тут тоже тепло, – стирая пот с красного лица, сказал, выглядывая из камбуза, кок Иван Гусак. – А я думаю: вдруг кто замерз – полезайте ко мне греться…