Петруха шкворень себя хапугой не считает, хотя его и называют так разные там некоторые. Оснований для этого, – считает Петруха, – не было и нет. Нет, конечно, пропускать сквозь пальцы то, что плохо лежит, давно стало не в его привычках, но ты докажи, что это воровство. Брал такое Петруха не сразу, а лишь после того, как убеждался, что вещь бесхозная, брошенная. И, как бы там Федька ни разорялся, гвозди он не воровал. Три дня он ходил мимо-около, и видел, как лежат они в крапиве, и мокнут под дождем. Стало быть, никому не нужны. На четвертый день гвозди были в безопасности и даже облиты машинным маслом. У Петрухи ничего не пропадет.

И что же? Сегодня Федька окрысился:

– Ты украл гвозди!

На что Петруха окрысился тоже:

– Гвоздей я не воровал. Я никогда ничего не ворую. Вот так-то.

– Ты украл. Больше некому. – Повторил обвинение Федька.

– Не во-ро-вал. – По слогам отчеканил Петруха.

– Я же видел, что гвозди у тебя.

– А ты докажи. Я тебя же каждый гвоздь на учет поставлен.

Оба что твои паровые котлы закипели, – вот-вот разорвет обоих ….

Петруха усмехнулся. Федька, конечно же, доказать не смог. А после обеда, как оказалось, он уехал в город за гвоздями. Сам директор пообещал высчитать из Федькиной зарплаты стоимость «посеянных» гвоздей. Конечно, только попугал. С Федькой воевать ему не с руки – Мужик-то Федька деловой, хоть и орет лишку. И сегодня бы не орал, а подошел бы наедине и сказал бы, разве Петруха гвозди не отдал бы? Конечно бв, отдал. Тут Федика сам виноват.

Нехорошо, конечно, получилось. Что и говорить, нехорошо. Но гвозди все-таки Петруха как с куста снял. Но не потому весело у него на душе. Растет банька, растет. Еще пара венцов – и можно крышу ладить.

Петруха влюбленно оглядел клеть. Ладная получается банька, крепкая, устойчивая, как настоящая изба, только меньших размеров. Петруха не признает современной архитектуры с «голыми, как бабье колено» углами. Нет, дом должен быть цельным: только такой, бревенчатый, с углами с присеком показывает натуру дерева, радует глаз человека. И при

Этом все равно: будет ли это изба, баня ли, или простой овин, но дом должен радовать глаз.

А банька глаз, и в самом деле, радует. Близок день, когда закурится над ней первый дымок, когда поплывет по ней аромат терпкой, сочащейся из прогретых бревен смолы. Сколько ждал Петруха этого часа, несчетное число раз видел себя блаженно разморенным на пороге с в о е й бани. По чужим-то баням какое блаженство?!

Естественно, баня – не такая уж необходимость. Мало ли – почитай, полдеревни – мытарятся по чужим баням? Впрочем, чаще – по-родственному …. Но баня – это вроде как орден: придает хозяину знач-чительный жизненный вес, то бишь хозяина Хозяином делает.

Делает Петруха все основательно, расчетливо. Думает, кстати, – тоже. Причем, думы обычно не мешают ему в работе. Вот и сейчас, пока думал о гвоздях, бревно пропазил.

Петруха придирчиво осмотрел паз, удовлетворенно хмыкнул и, утвердившись на срубе, перевернул бревно.

«А это как понимать?». – Бревно почему-то не село на место, застряло где-то в седле замка и ни от подкрутки, ни от удара обухом топора не пошевелилось.

Волей-неводей пришлось соскочить со сруба и искать задор*. Петруха приложился глазом к бревну, дабы увидеть «чертову заковырку». Приложился – и вроде бы нашел. И вдруг…

Петруха в первый момент ничего не понял. Кто-то больно, – даже искры из глаз выбило, – дернул за бороду книзу.

Петруха рванулся, как зверек, попавший в капкан. И снова искры в глазах вспыхнули. И разом засаднел подбородок

Бороду схватили намертво.

Петруха похолодел. Моментально вылетели из головы и гвозди, и Федька, и банька …. Тут поневоле покажется, то ты и впрямь в капкане. А бойкая, но липкая, как болотная тина, мысль услужливо подскажет: каюк!

Она и подсказала, да так, что Петруха взвыл и рванулся еще раз. И опять безрезультптно. Но на этот раз досталось и шее. В ней что-то смачно хрустнуло и заныло. Из руки, коротко, звякнув при ударе о дерево, выпал топор.

Окончательно поняв, что рывками не выбраться, Петруха обреченно успокоился. Успокоился – и сразу понял беду свою: бревно, которое он не смог осадить, село само. Село плотно, намертво защемив Петрухе бородку.

Петруха даже рассмеялся. Рассмеялся весело, свободно, будто бы и не он попал в капкан, а кто-то другой, может быть, лаже сам Федька.

Но смеяться сильно мешала борода, ибо прищемило ее, считай, «под корень», прищемило так, что много головой не повертишь, не подергаешь.

«Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Этот, некогда Петруху призыв теперь не казался ему смешным. Действительно, спасать приходится себя самому. И этому есть, по меньшей мере, две причины. Первая: время – позднее, баня – на задворках, а значит, спасать некому. Вторая же заключается в том, что если бы кто-то и шел мимо, Петруха даже под страхом смерти не позвал бв на помощь, потому как смерть показалась ему гораздо легче, чем последующее за спасением посмешище. Не, уж лучше не жить.

Вот только, умирать Петрухе категорически не хотелось. За свои сорок два года он пересекался с Носатой уже дважды.

2

Первый раз, это было, – дай Бог памяти, – лет семнадцать – восемнадцать назад, – нет, наоборот, тогда это ему восемнадцать было. Уже жениться собирался. Тогда, в середине октября, выделил совхоз номерок на полушубок за примерную работу. Вещь недорогая, – двадцать девять рублей стоила, – только у единиц полушубки были: у лесозаготовителей, охотников и передовиков. Вещь престижная, в хозяйстве нужная, только плыть за полушубком нужно было в Заготконтору, на тот берег.

Лодка у него к тому времени уже имелась. Не катер, конечно, и вертлявая шибко, но все-таки лодка, – так, и река – не Волга.

И вот ведь как, полушубок, по сути, уже в руках, почитай, а без «блата» никак не обойтись. Правда, Заготскот – родич, и полушубок подобрал – тютелька в тютельку, а потому «замочить» – «сам Бог велел».

Так чаще и бывает: «дура-голова ногам покоя не дает». И чего на лодке ехать вздумал, если в полусотне метров ниже «Заготконторы» – мост, так нет же. Будто бы легче против течения плыть, чем тюк с полушубком тащить, – в гору-то, все равно, на лодке не заплывешь. Но что сделано, то и сделано. А теперь даже вспомнить стыдно.

Половину-то пути «на одном дыхании» маханул. А дальше еще и ветер супротив встрял. И уже не поймешь: как бы и холодно, а во рту пересохло.

А потом, сколько ни прикидывал, не мог понять, как себя из лодки выкинул. Сначала с поверхности промочить горло пристраивался, – не получилось. Волей-неволей пришлось черпак мыть. А чего там мыть? Прополоскал, – и выплеснул. С этого непонятки и начались. Вернее, закончились. Не заметил, как черпак за макинтош зацепился, да, так, с размаху, ополоски выплеснул, и себя вместе с ними. Из лодки. Далеконько от лодки оказался. Ему бы за лодку хвататься, а он «по-бабьи» к берегу поплыл.

Выплыть-то выплыл, и потом долго провожал глазами перевернутую кверху дном лодку. И полушубок, естественно. Провожал, пока не понял, что еще немного, и сам домой не попадет. А когда понял это, сделал и новое открытие: лес почему-то оказался на другом берегу, и, в лучшем случае, придется возвращаться до переката, но он не был уверен, что найдет в себе силы перейти реку по перекату, коий уже и не перекат вовсе, а метр глубины, к его счастью, обязательно найдется. И все-таки выбор не велик, но оба в одну сторону.

– Ты чего тут разлегся? – Голос, как бы, знаком. – Ты жив хоть? – Петрухе пробуждаться никак не хотелось: только-только ведь согрелся, а тут, вставай и снова на ветродуй выползай.

«Вот паразиты. Завтра же у меня выходной».

Придется, хочешь-не хочешь, вставать.

– Витаха? А ты чего здесь делаешь? —

– Да, вот бревно выловил. Домой чалю. – Витаха Журавлев склонился над Петрухой. – А лодка где?

– Лодка? Моя?

– Не моя же. С бодуна что ли? Ты же за полушубком ездил?

– За полушубком? – Конечно, это ненадолго, а Петруха, – удивительно, – но даже вспотел.

– Ох, и не спрашивай. Похерил я и лодку, и полушубок. – И, уже ни капли не жалея себя, невесело пошутил. – Жду вот теперь, когда перекат обмелеет, чтобы до мамки добраться.

– Погодь, а не твоя это за Большим омутом застряла?

– Может быть. – Пожал плечами Петруха. – Только тебя и просить боюсь. Темнеет больно быстро.

– На моторке-то? Если поспешаешь, вмиг управимся.

А ведь и ладно, что Витаха его увидел. Надоело лодке на приколе стоять, – и она спокойненько так уже покачивалась на вольной глади.

И полушубок не пошел ко дну: зацепился упаковочным шпагатом за сидение, – и спокойно так дожидался хозяина.

На моторке-то под деревню доплыть – минутное дело.

– В гору-то один доберешься? С полушубком-то? Или тебя проводить? А то смотри, провожу. Время еще позволяет. – Витаха взвесил на руке, передавая сверток. – Не сильно, кажется, и намок. Все равно, ты там полушубок-то, как следует, развесь на вешалах, а иначе ссохнется, – и не растянуть будет. И не хаживать тебе в нем будет. Понял? Ну, давай, будь здоров. Мне еще одно бревно заарканить надо. Смотри, какое ладное плывет.

Петруха еще и полгоры не поднялся, а Витаха уже скрылся за поворотом.

Что ни говори, а прав Витаха. В полушубке особой нужды ему нет. В работе свобода нужна, на лесоповал его редко берут, – тут плотникам дела выше крыши. По деревне гулять он не особо охоч ….

Разве что жениться? Теперь, вообще, о женитьбе можно забыть, – не отдасть Емельян Иванович свою единственную дочь за голь перекатную да, к тому же, еще и недотепу такого.

Недотепа – он и есть недотепа. Рассудил он логично. Полушубок намок, конечно, но не так, что чтобы, – и самые, что ни наесть подходящие вешала – его тело, – в самый размер полушубок высохнет.

Так и поступил: надел полушубок и залез на печь. Нет, бы мать предупредить, а она ни с того ни с сего решила печь на ночь подтопить.

Утром он не мог вспомнить, когда перебрался в чулан. Сердце стало заходиться – вот и перебрался.

Полушубок-то спас, но сам схватил двустороннее воспаление легких, да еще что-то в придачу. Дело было серьезное, настолько серьезное, что местный фельдшер Кирьяныч все вздыхал да охал, а по деревне прошел слух, что Петруха не жилец уже.

Однако выкарабкался. Правда, следующую пару лет он часто, почти постоянно простужался. И в армию, – даже вешаться из-за этого хотел, – не взяли. Но бабкиными стараниями да неведомой силой ее снадобий организм его постепенно окреп, и со временем совсем перестал реагировать на погоду. Даже забылся этот нелепый случай, пока Петруха чуть было не погиб во второй раз.

3

Петруха – человек запасливый, на ногу и на руку скор. Бывало, иное еще и глаза не протирали, а он уже из лесу с полной корзиной бежит. Грибы, ягоды …. Этого дармового добра никогда не упускал.

Вот и в позапрошлогоднем сентябре, как только приспела клюева, подался Петруха на дальние болота. Короб набрал быстро, ео, уже выбираясь домой, увидел на островке такую клюкву, такую клюкву, что аж жарко стало. Оставив короб на тверди, и соорудив из майки что-то, вроде сумки, Петруха захлюпал к островку.

Он почти уже добрался до желанных ягод, как вдруг ухнул в холодную жижу до подмышек.

«Легче, легче, еще легче».

Петруха даже не узнал этот голос. А когда понял, что это сам себя уговаривает, испугался, что сходит с ума, и позволил затянуть себя по горло: вниз тянули и одежда, и полные воды бродни, а трясина старалась побыстрее поглотить свою жертву.

Он все-таки совершил главную ошибку, – поддался панике, и попробовал всплыть, но не тут-то было. И он сдался, и уже прощался с жизнью, которую давно ли начал любить.

Все ли успевают лишиться рассудка, или большинство тонут в полном здравии? Да и можно ли считать сумасшествием, если тебе показалось, что кто-то бородатый сует тебе под руку слабую и склизкую надежду. Или всего лишь рука наткнулась на твердь. Откуда только силы взялись? Рванулся Петруха, ухватился за невесть откуда появившийся тонкий и склизкий, но крепкий еще ствол, и, окунаясь с головой в холодную противную тину, вытянул себя из трясины. По этому же стволу на руках перебрался на безопасное место. И, охваченный радостью, что остался жив, как на крыльях полетел. Подхватив короб, ловко выбрался из болота и едва ли не бегом одолел те немереные восемь километров, что отделяли его от деревни.

Дома смыл с рук и лица ржавую тину, торопливо переоделся, и… на печь. Стакан водки, миска горячей, разваристой картошки да плошка с рыжиками, умятые там же, на печи, сделали свое дело.

Он даже не заметил, как уснул, покойно улыбаясь чему-то во сне. А утром, все же, осталось от вчерашнего воспоминание о том, как медленно и уверенно заглатывает противная тина. Осталось и накрепко легло в память и сны. И к бабкам ходил Петруха, и к врачам. Не помогало. И тогда прочно закрепилась в нем уверенность, что смерть не отпустила, не оставила его в покое, а лишь терпеливо стережет его, лишь в снах напоминая о своем существовании. Тогда же, повинуясь какому-то наитию, и бороду отпустил.

И вот теперь, попав в переделку, Петруха вновь пережил, отчетливо представил обе передряги. Противным ознобом полосонуло меж лопаток, и «Бог-от троицу любит», – пришло вдруг на ум, и сразу тоскливо и отвратительно стало, словно бы и вправду смерть коснулась его своей костлявой рукой.

И так, и эдак, стоически превозмогая боль, Петруха попытался приподнять бревно, но оно засело намертво, и даже не дрогнуло от отчаянных Петрухиных попыток. И снова Петруха почувствовал, как вкрадчиво подступает страх, и гадкая, липкая тина, принялась обволакивать волосы, лицо, все тело. И вместе с ними подкрадывается полусон, скрадывает, скрывает от сознания невесть от куда выползающую гущу, и ему становится все труднее отводить лицо, чтобы выжить, не захлебнуться ею, но тина лезет и лезет в рот, в нос, в глаза.

Машинально отводя голову, Петруха краем глаза заметил топор, и ярко вспыхнула искра надежды. Как ни жалко своей красивой, «купеческой» бороды, но он не видел другого пути к спасению.

Топор не отлетел далеко, и каким-то чудом стоймя удержался на чурбаке, точнее, на полуметровом опилыше, узком и неустойчивом, – одно неосторожное движение, – и. (О дальнейшем страшно и заикаться). Но, все равно, топор стал гораздо ближе, – и остается только вытянуть руку, – а дальше – дело техники ….

По мере того, как усиливалась надежда, росло и нетерпение. В левом ухе возник тонкий свист, – и он не предвещал ничего хорошего. Уж это-то Петруха по себе знал.

Правда, свист он легко унял, но ценой потери чувства объема.

«Ждать, когда оно вернется?». Нет, оно понадобится, когда вернется свобода, а сейчас все внимание на топор.

И приходится торопиться: шея уже затекает, и Петруха догадывается, что скоро и тело начнет «деревенеть».

Ему с первого же раза удалось дотронуться до топора, но только дотронуться. Только дотронуться, но и это дало такую надежду, что пришлось унимать сердце. И не напрасно: сила-то в руках есть, но чтобы захватить топор, требуется еще сантиметра три длины. И не своей, – своей-то хватает, – потому и Шкворень, – а руки. Обычно рук хватает, и из того места выросли, но не сейчас ….

Попытка – не пытка …. Хотя, это – с какой стороны посмотреть.

Он и шею вытянул, и бороду натянул, и скособочился так, что хрустнуло где-то в пояснице. Но он тянул и тянул руку, пока не догадался, что тело само по себе принимает привычную форму.

Боль еще чувствовалась, более того, борода саднела, не борода, конечно, а подбородок, но от этого легче не становится. Думал, ума прибыло, – еще бы, мысль-то дельной показалась: если нельзя взять топор в руку сразу, то можно придвинуть к себе ногой ….

А ведь мог бы и догадаться. Дельная мысль оказалась роковой: от первого же легкого прикосновения топор качнулся, … провернулся на острие, осуждающе, – показалось, – качнулся, – показалось только, конечно, – в его положении и не такое может показаться, – и упал наземь, да еще и на противоположную сторону.

У Петрухи затряслись руки: «Это уже конец»!

Он живо представил, как утром прибежит от родителей Зинуха с детьми и, поняв, что он не ночевал дома, прибежит к срубу и найдет здесь его мертвое, висящее на бороде тело. Заголосит она тогда, будет звать на помощь. Помощь, конечно, придет: помогут и обмыть, и похоронить, но смеху по деревне будет, что его и в гробу переворачивать начнет.

И надо же ей именно сегодня идти к старикам. Могла бы и на завтра отложить. Но он тут же спохватился, что сам и отослал сегодня, поскольку завтра – банный день….

Тогда тупо и коротко кольнула несправедливая обида на тестя: как не уговаривали, ни в какую не хочет переезжать к Петрухе. Хотя и его понять можно: силы уже не те, но все еще пыжится, стараясь удержать марку крепкого хозяина – и корову еще держит, и сад все так же радует глаз и опрятностью и изумительными яблоками, а тесть еще поговаривает о том, что пасеку бы надо возродить. Это-то понятно. Всю, считай, жизнь был крепким хозяином, – и это – больше, чем привычка. Но все больше и больше не успевает, не справляется, хотя и о помощи не просит, но приходится Зинаиде, да и Петрухе тоже, все больше и больше разрываться на два хозяйства.

– Да, старики, старики, – вздохнул Петруха, и вспомнил свою мать. Она и умерла в борозде, между гряд, улизнув из-под опеки снохи.

«А что же ты, пень гороховый, сдаваться решил? Помереть вздумал? А дети? Неужели сиротствовать и им? НЕ-ЕТ!».

И он исступленно, обламывая ногти, в кровь обдирая пальцы, принялся выворачивать из седел бревно. И хоть не без основания считал себя неслабым, жилистым, слишком неудобно было

– Бесполезняк. – Он не тут же услышал этот жестокий приговор, и потому продолжал все также выворачивать намертво засевшее бревно.

– Кто тут? – Петруха притих, и вдруг понял, что это он сказал, а перед этим был скулеж попавшего в ловушку зверя, и это был его скулеж.

И Петруха разом обмяк, и безликая усталость опутала мышцы, и даже мысли. Нет Петруха еще боролся: встряхивался, пытался найти хоть какой-то выход, но тут же впадал в провал, забывался ….

«ШУХ! ШУХ! ШУХ! ЩУХ!»

Снова кажется?

Петруха прислушался, и понял, что кто-то идет по тропинке прямо к срубу. Он уже обрадовался грядущему спасению, зов готов был собраться с пересохших губ, но неведомая сила заставила прижаться к стене с давила дыхание.

И тогда он всем существом своим, каждой клеткой своего тела ощутил, как тот, подошедший, перебирает доски, заготовленные для пола и полка.

Петруха рванулся, было, спасать свое добро, но больно стукнулся лицом в стену. Это было уже сверх его сил, – и он, не выдержав боли и обиды, он так громко выдал трехэтажный мат, что тот сначала присел от страха на доски, но вскочил и рванул по тропинке, – только бурьян зашуршал.

А Петруха заскрипел зубами от еще сильнее разгорающейся обиды и беспомощности, и уже безвольно заскулил, и горькие мужские слезы теплыми горошинами потекли по лицу.

5

Хотя это уже не имело для него никакого значения, Петруха окончательно потерял счет времени. Обещали, что разведреет к утру, но он до этого времени не доживет. И все же, назло ему, похоже, прогноз сбудется.

Если бы время бежало так же, как тучи. Ну, сколько сейчас? Часов девять? Зинаида вернется к пяти. Три плюс пять. Восемь. Петруха и не хотел бы произносить это слово, но оно назвалось само Вечность. Это в сочетании со Звездным Пространством хорошо, а в его состоянии.

Все-таки «симонтики», по своему обныкновению, просчитались. Широким черным опахалом пролетев над баней, последняя туча сходу опустилась к реке, – и на небо высыпали звезды.

«Заморозок, поди-ка, будет. Первый», – Зинаида, конечно, все закрыла, но вдруг да что-то пропустила.

«А заморозок, точно, будет, тут и к бабке не ходи», – Петруха зябко передернул плечами, и остро почувствовал, как покрывается еще не коркой, – еще только пот выжимает на рубахе круги соли. Но это было знание, а реалия прошлась по спине туда-сюда холодным ознобом, и… сразу же заныло тело, и уже было не сдержать противной мелкой дрожи.

Если бы …. Если бы борода не была коротка, то он знал бы, как согреться. «А какая разница?» – А, действительно, какая разница? Он начал медленно по-змеиному изгибать тело, стараясь как можно меньше досаждать бороде, затем топать ногами, растирать кожу везде, куда достают руки. Раньше такое помогало.

Помогло оно и сейчас, только устал он быстрее, чем согрелся, но удивительно, боль из тела ушла, – и маленькая надежда выжить затеплилась в глубине уже остывающего пепла.

Петруха не знает, чьи это слова, но ему хватило и одного прочтения, чтобы запомнить на всю жизнь.

Запретная мысль, но она уже выскочила, и чтобы сменить запретную тему, Петруха принялся изучать Небо. Хотя, как изучать? Голова постоянно повернута на юг, в ту часть неба, которую раньше, как-то так, не замечал, а вот теперь ….

Небо еще больше вызвездило. Петруха никогда прежде не думал, что на небе столько звезд. Но это – звезд, а учитель физики говорил, что каждая звезда – это Солнце, а вокруг него миллиарды лет вращаются свои планеты.

«И это только маленькая часть Вселенной, которую нам хоть как-то удается увидеть». Разумеется, «Мели Емеля, – твоя неделя», – для того, чтобы понять свою ничтожность, и того, что видишь, хватит. А учитель, – молодой еще, – ему все простительно, – снисходительно так, а значит, обидно, рассмеялся: «Если не можешь это принять, тогда придется залезть а навоз, чтобы не видеть всего этого».

В навоз никто прятаться не стал, – самого учителя выкупали в навозной жиже. Глупо, конечно, получилось, – и им величия не добавилось, разве что у него спеси убавилось.

– Чего этим хотели доказать, – Жаловался на следующий день Петрухе учитель, и никак не мог услышать: «Небо-то здесь и не причем, как бы. Свою территорию защищают».

А может, и причем? Всегда люди боялись своей немощи, а Небо….

А как не бояться, если всю жизнь приходится выживать, даже тем, у кого полные семьи, а уж тем, у кого судьба Петрухи – сам Бог велел. Только больно много таких. В них рано взрослели, рано сгибались в три погибели, и рано выправлялись.

Своего отца Петруха почти не помнит. Принципиально не помнит. Не было его, точнее, проходил тут какой-то.

«Он тебе жизнь подарил», – Увещевала мать. – «Вырастил тебя».

И все закончилось в семь лет. Мать билась из последних сил, а этот морду отрастил, – в дверь не влезает, а работать – не может он, видите ли, жертва войны. Три год где-то пропадал, – и уже стали забывать его. Ага, пропал он, – заявился вдруг, начал денег требовать, а какие в совхозе деньги?

– Тебя же посадят. – Отговаривал Сашка, но кто ж в десять лет знает истинную цену денег? И рубль, добытый Петькой из заветной копилки, казался ему невероятным богатством. А и всего-то за ружье, которым Петька должен отца-бандита прогнать.

Так они и пошли. Впереди Петька с двустволкой, следом – Сашка.

Конечно, перед входной дверью от его решимости не осталось и следа, и еще чуть-чуть, и рубль был бы потрачен напрасно. Но все решило бешенство отца.

Он выбежал вслед за матерью, и вдруг наткнулся взглядом на дрожащий от возбуждения ствол.

– Уходи. И больше не приходи. Ты – чужой. – У Петьки вытекла предательская слеза, но он направил ружье в этого совсем чужого человека

– Дай сюда. Я тебе сейчас уши оборву. – Отец вытянул руку, шагнул навстречу, и повторил. – Я сказал. – Дай сюда.

Ружье громыхнуло так, что у Петьки уши заложило. Ружье сильно дернулось назад, и едва не выскочило из рук. Стало страшно. Он даже не понял, попал ли, но от страха был готов бросить ружье, и бежать, куда глаза глядят. Тем более, что над головой слышался звериный рев отца.

– Дай сюда, щенок.

– Не подходи. Ружье заряжено. Я выстрелю.

– Убью, щенок. – Лицо отца перекосило.

Петька так и не понял, как ружье перекочевало в чужую руку. Он глянул наверх, и даже кара отца была бы в пять раз легче.

Теперь уже никогда не суждено узнать, о чем был тот мужской разговор, но отец после него ушел, и больше его не видели. Лишь много лет спустя узнали, что он погиб в пьяной драке. А сосед тогда, возвращая рубль, похвалил:

– Молодец, парень. За мать всегда надо до конца стоять. А он больше здесь не появится. Ты молодец, но запомни, направлять ружье – большой грех.

Мать еще дважды выходила замуж, но неудачно, и, теперь нужда крепко-накрепко вцепилась в их семью.

С горем пополам закончив семилетку, Петруха начал с ней войну.

Но еще раньше, долгими вечерами, когда оставался один в дому, ему казалось, что нужда крадется из каждого угла, из-под печки, как тот огромный черный паук, и хочет утащить его в свою нору. И с той поры он до тошноты ненавидит пауков.

Паука-то того Петруха убил, но, когда уже казалось, что дела начали выправляться, семью постигло новое несчастье. Заболели полиомиелитом брат и сестра. Ополовинилась рабочая сила в семье, и нужда еще сильнее захлестнула ее. И получилось так, что когда сестра в пятьдесят девятом, а брат годом позже умерли, и мать, и Петруха, вопреки горю, облегченно вздохнули. И мать настояла тогда, чтобы Петруха закончил семилетку:

– Ученому-то человеку в жизни намного легче. – Увещевала она его. – Учись, сынок, учись. Смотри, я скоро умру. А тебе жить. А без учения – ох, как тяжело. Может быть, была бы я ученой, то до такой степени и не замучилась бы….

И Петруха учился. Учение, как думается сейчас, давалось ему легко. Если бы времени было чуть-чуть побольше, но и в нем оказывалась нужда.

Все же, семилетку он закончил. «Схватывает все налету, ленится только», – вздыхали учителя, и ставили «трояки». Он не обижался, он верил, что наступит время Достатка, и тогда он наверстает упущенное, а еще он верил тому, чему учили, правда, воспринимал он все механически, не вникая в суть предмета. Если говорили: «Красота», он верил – красота. Звезды – это красиво, но зачем это, если нет от ней толку. Понятно, когда нужно дорогу найти там, или иголку, скажем. Или на тех же гульбищах. А если вспомнить, там, на гульбищах, он и узнал Небо. Название созвездий услышал. И, все равно, это была жизнь. Недоступная. Непостижимая. Вечная.

Вечная …. Все это останется, но не будет его. Никогда.

Так вот почему так тяжело уходят из жизни старики, так цепляются за последние ниточки, еще поддерживающие их жизнь, и даже тогда, когда уже нет никакой надежды, и невероятные мучения разрывают их тела.

А ведь до сегодняшнего дня он был уверен, – да-да, уверен, – что мать где-то не так и далеко, и он когда-то развяжется с делами, и навестит.

И вот время пришло, только он так и не узнал дороги.

Он сошел с ума. Не мог же он думать, что мать, будто бы жива, – не ребенок же он, наконец. Он же бывал на кладбище, подкрашивал оградки и надгробия.

Петруха прикинул навскидку, найдется ли там место для него и Зинаиды. Конечно, найдется. Сам расчищал. Хотя и тесновато становится, – не торопясь, но неумолимо, деревня перебирается на постоянное место.

И снова мысль о смерти обошла стороной мысль о своей. Не смерти, а наоборот, – надо же, – Жизни.

– И это не случайно. Смерть – ее ведь нельзя переиграть, это непоправимо. Как же так? Жил человек. Колготился. И вдруг – точка.

Хорошо, если сразу. Как мать. Упала в борозду, руки по швам сложила, и… отошла. Зинаида подбежала, а ее уже нет. А если всю ночь?

Зинаида завтра прибежит. А дальше мысль застревает.

Петруха представляет, как он бессильно повисает на бороде, еще не умер, а они обрываются под тяжестью его не слишком и тяжелого тела.

Не набрал веса Петруха, так Шкворнем и остался. Пожалуй, волосы могут и не оборваться. А чего им обрываться, – с душой выросли.

Что там Зинаида подумает, увидев Петруху висящим на срубе? Не с этого надо начинать. Что она будет думать, увидев, что муж дома не ночевал.

Емельян Иванович свою дочь за Петруху не отдал. Ну, и прогадал, конечно. Как-то, слишком быстро прошмыгнула Ольга два своих замужества, и внуков не подарила, и уже не скрывала свои претензии на Петруху. А Зинаида это видела, и молчаливо боялась, когда-нибудь проиграть.

Ну, вот и заканчивается их соперничество. По красоте Зинаида, вне всякого сомненья проигрывает Ольге, но мать была права: «С лица не воду пить, а все остальное в Зинаиде – божий дар. Бери ее в жены. Потом мне в ноги кланяться будешь». Так и вышло.

«Что же ты наделал, дурашка?», – Виноват, – наделал, – и больше никогда не услышит этой ласковой укоризны.

«Хы! ХЫ! Хы! ХЫ!»

«Не терпится, что ли? До утра дождаться не можешь?».

Теперь-то уж что? Теперь уже все можно. Пугануть напоследок, но из горла вырвался только сип, и… нетрудно догадаться, что в огороде он – один, – как перст один.

«Это я снова прыгал?», – растерянно удивился Петруха, – удивился тому, что уже и тело перестает спрашивать у него позволения.

Шпок! Ш-ш-ух! Это в предчувствующую преждевременный заморозок землю звучно ударилось яблоко и прокатилось по траве. «Антоновка», определил Петруха место падения яблока и удивился: «Рано что-то».

Ему сильно, до нетерпения, захотелось вдруг яблок, захотелось именно Антоновки – тугого, истекающего соком в месте укуса, плода. Он даже судорожно сглотнул слюну. Голова дернулась, подбородок сильно дернуло, но боль уже была тупой.

А ведь ему больше не едать яблок, – прошлась по голове опустошающая мысль, скользнула к сердцу, – «Разве так бывает?», – И Петруха ощутил, что снова замерзает.

Снова начал, было подпрыгивать, но сил больше не оказалось, Он раскачивал, изгибал неподатливое, словно бы, чужое тело, но все медленнее и медленнее, хотя временами и казалось ему, что ое все еще прыгает. И, все равно, он уже понимал, что нет, не выживет, замерзнет.

Тяжелая обида вскипала в сердце, и хотя она и подгоняла его, но уже было понятно, что это она отбирает последние силы. Скоро они совсем покинут его, ноги подогнутся, – и он повиснет на бороде, не в силах подняться.

Сразу-то он не умрет, – видимо, не всех сразу в ад отправляют, кого-то и в холодильник. Но, все равно, конец один, и все, к чему стремился, пойдет прахом. Уже завтра снимут с Доски Почета его фотографию, под которой написано: «Петр Николаевич Рогов, лучший плотник-механизатор совхоза». Так, скажете, не бывает? Но ЛУЧШИЙ – это вам не мелочь по карманам тырить, это вам не Шкворень. А впрочем, что – Шкворень? Тощ, да не переломишь. Шкворнем прозвали Петруху за его худую длинноту – метр девяносто три на мятьдесяд девять кэгэ. Ну, и что? Шкворень, так Шкворень, не бьют, чай. Главное – ЛУЧШИЙ. До этого он был просто лучшим плотником. Правда, Петруха перешел в механизаторы потому, что это дело прибыльное. Но никого это не касается. Сам Сергей Данилович, Главный Инженер, направил его на краткосрочные курсы, хотя и не без нажима со стороны Петрухи. Плотники в совхозе все еще очень нужны.