Читать книгу: «Непокоренные. Война и судьбы», страница 3

А день уже распрощался с хороводившимися у кормушки синицами и добавил в белое безмолвие малую толику голубой акварели.

Но отсюда, с крылечка, еще просматривалась теряющаяся в камышах цепочка следов, а рукотворная с седым от инея чубчиком леса горушка доломитного отвала казалась нежным этюдом, который рука Создателя поместила в рамку цвета лучей заходящего солнца.

Однако эта безмятежность могла обмануть только ребенка. Алексей уже твердо знал, что снаряды прилетают именно из-за рукотворной горушки, а под чубчиком леса, по логике вещей, должен таиться корректировщик артиллерийского огня.

Возможно, через линзы стереотрубы он сейчас разглядывает стоящую особняком сельскую хату и неизвестного в солдатской куртке. При этом Алексей как-то позабыл о том, что может оказаться в поле зрения тех, кто облюбовал под наблюдательный пост второй этаж изуродованной добытчиками кирпича, а теперь еще и снарядами казармы.

А ведь именно там больше всего заинтересовались действиями мужика, который свалил за огородом подозрительный предмет, и теперь гадают – не прощупать ли камышовое болотце парочкой осколочных? Просто так, удовлетворения любопытства ради.

В прошлой, довоенной, жизни Алексей хотя и считал себя неплохим конструктором, однако до прочтения чужих мыслей на расстоянии так и не дорос. Угадывать чужие мысли все равно, что наперед знать, каким будет очередное указание от тещи.

Поэтому никак не отреагировал на разорвавшиеся в воздухе над болотцем снаряды тридцатого калибра. Даже не прикрылся локтем, как принято поступать в таких случаях.

Но оно, может, и лучше, что не отреагировал. Иначе бы пропустил представление, которое если и случается, то реже солнечного затмения. Из камышей выметнулся продолговатый предмет с надписью «Пропан» на боку и, оставляя пульсирующий след, помчался туда, где маковку рукотворной горушки прикрывал седой от инея чубчик леса.

Уже потом, после всего, Алексей сообразил, что одним из осколков срезало штуцер, искра воспламенила с чудовищной силой вырывавшийся газ, и увлекаемый реактивной струей баллон взмыл в небо.

Разумеется, таящийся на горушке корректировщик не мог рассмотреть все детали происходящего. Да и в мирной жизни едва ли занимался научными изысканиями. Поэтому обычный баллон принял за ракету кустарного производства.

А то, что та взорвалась, не достигнув цели, положения не меняет. Любая диверсия или даже попытка ее должны караться по законам военного времени. Причем наказание должно наступить раньше, чем будут предприняты повторные: кто знает, сколько самодельных ракет класса «шайтан» замаскировано по периметру камышового болотца.

И рукотворная горушка сыграла на опережение. Правда, Алексей успел максимально обезопасить себя. Он натянул на голову солдатскую куртку и теперь сквозь пропахшую чужим потом ткань слушал, как падают в синеватый снег срубленные осколками ветки яблонь, которые так были хороши до тех пор, пока одинокий снаряд не вспорол белое безмолвие.

Домовенок из прифронтовой зоны

Скучно поутру хранителю школьного барака Ешке. Подопечные учат уму-разуму подрастающее поколение, дома лишь бывшая сторожиха бабушка Стеша, едва передвигается на ногах-колодах, да такая же старая кошка Муся. Правда, скоро должна вернуться преемница бабушки Стеши и по совместительству уборщица Клава, а вместе с ней – запах перегоревшей водки.

Скучно домовенку. Одно развлечение – катание на ведущей в общую кухню фанерной двери. Оттолкнулся голой пяткой от одной стены и поехал к другой, обклеенной такими же полосатыми, как больничные штаны, обоями.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок, поглядывает на бабку Стешу, которая за своим столиком сокрушает ножом капустный вилок. Прежде столиков было шесть, по числу семей, но один убрали после того, как снарядом зацепило угловую квартиру № 1.

Ешка не любит посещать опустевшие комнаты. Сырой сквозняк повизгивает в щелях гнилых досок, которыми забиты оконные проемы, на стенах брызги засохшей крови. Только не понять, чья она. Красавицы-гречанки Софы, учительницы младших классов, или ее мужа, физрука Леонтия.

Да что кровь. Когда супругов распределяли по персональным гробам, задумывались: кому принадлежит рваный кусок плоти? Хорошо, с конечностями путаницы не было. А не было потому, что мужики ногти не красят.

Избегает Ешка квартиру № 1 и потому, что сбитые с привычных мест ковры усыпаны стеклянным крошевом и осколками. И каждый норовит вцепиться в голые пятки.

Обходит стороной домовенок и соседнюю квартиру. Уж больно часто ее стены содрогаются от воплей избиваемой Тамарки. Концерты обычно происходят по пятницам, когда не имеющий никакого отношения к народному образованию глава семейства Ванька Тюлюлюй отмечает день водителя. Мужик, в общем-то, смирный, но, будучи выведенным из себя супругой-пилильщицей, склонный к рукоприкладству.

– Только не по лицу! – просила Тамарка в поисках пятого угла. – Только не по лицу!..

Дело в том, что Тамарка работала поварихой в школьной столовой и поэтому очень не хотела, чтобы ее лицо в амбразуре раздачи пищи пугало учеников.

Однако Ванька успокаивался лишь после того, как на физиономии жены не оставалось свободных от синяков мест. Затем пинком выпроваживал жену в общий коридор и, заперев изнутри дверь, объявлял, что граница на замке.

После скандала пострадавшую в четыре руки отмывали под кухонным краном бабушка Стеша и учительница геометрии Галина Петровна.

– Изверг! – кричала Галина Петровна. – Погоди, будет и на тебя управа!

При этом глаза ее сыпали искрами, словно парочка бешено вращающихся точильных кругов, к которым поднесли клинки из дамасской стали, а лоб с такой стремительностью уходил под челку, что становилось страшно за упрятанные в черепной коробке синусы и косинусы.

Присутствующий здесь же, на кухне, муж Галины Петровны, а по роду деятельности учитель трудового воспитания Ефимович предпочитает отмалчиваться. Он занят. Им же вырезанной из липового полешка ложкой гоняет в суповой миске саблеподобный стручок перца.

Ну а если бы его и попросили вмешаться, Ефимович ответил бы своей извечной прибауткой:

– Интересные вы граждане. Как сучонку топтать, так желающих нет, а рябенького кутеночка все просите.

Поэтому его за глаза называли не Ефимовичем, а Кутьком, намекая заодно на расхожее выражение относительно мелкой собаки, которая и в старости выглядит щенком.

И действительно, Ефимович хоть и разменял шестой десяток, однако статью и характером напоминал щенка-переростка. Такой если и цапнет прохожего за икроножную мышцу, то исключительно с тыла. И сразу же умчится прочь с визгом, будто успел схлопотать сочный пинок.

Только Ванька Тюлюлюй не прохожий. И весу в нем центнер без двухсот граммов. Тронь и будешь на пару со школьной поварихой светить «фонарями». Да и вне досягаемости сейчас Тюлюлюй. Заперся изнутри на крюк, а для надежности подпер дверь табуреткой.

Только запоры для Ешки не преграда. Это люди ходят друг к дружке через дверь. А домовенку дорога везде открыта. Только что созерцал процесс умывания Тамарки под кухонным краном, а через секунду уже оседлал люстру в квартире № 3, которую занимает учительница музыки Серафима.

Можно, конечно, устроить наблюдательный пункт за веником в углу. Оттуда тоже хорошо видна хозяйка квартиры № 3, которая при помощи массивной гребенки пытается утихомирить вольнолюбивые кудри. Но на люстре домовенку сподручнее. По крайней мере, нет необходимости уворачиваться, если уставшая бороться с кудрями Серафима отшвырнет в угол гребенку.

Квартира № 3 нравится Ешке больше всех прочих. Да и хозяйка тоже. Особенно ее кудри. Когда Серафима засыпает, домовенок укладывается рядом на подушке и зарывается лицом в пахучее буйство. Правда, место на подушке иногда бывает занято. Однако Ешка не ревнует Серафиму. Хоть и ютятся под одной крышей, но существуют в разных измерениях.

И потом, кто он такой, чтобы ревновать? Ему приказано охранять школьный барак от нечистой силы, а не валяться на чужих подушках. И вдобавок не умеет говорить сладко, вроде поэта, который иногда остается ночевать в квартире № 3. Не говорит, а сыплет карамельками:

– Твои глаза, словно созревающие маслины… Губы – изгиб половецкого лука…

Ешка не знает, что такое маслины и половецкий лук. Сгонять бы за разъяснениями в соседний барак или ближайшую многоэтажку, где несут вахту свои домовенки, однако ему запрещено покидать боевой пост. Черти только и ждут, когда он отвернется. Набегут скандальной толпой, гоняйся потом за ними по чердаку и чуланам.

Один такой стервец пролез через дыру в стене, которую проделал убивший Софу и Леонтия снаряд. Мало того, что матерился грязнее пьяного Тюлюлюя, так еще и укусил Ешку за предплечье.

Спасибо кошке Мусе, зализала полученную в рукопашной охватке рану. И заодно провела сеанс психотерапии. Помурлыкала у домовенка под бочком пяток минут, и тот окончательно успокоился.

Вообще-то, Муся – единственное живое существо под крышей школьного барака, которое способно одновременно видеть оба измерения. Это и то, что скрыто от взгляда человеческого.

Правда, бабушка Стеша кое о чем догадывается:

– И чего ты глазами по потолку водишь? – спрашивала она кошку. – Тараканов повывели, мухи еще не проснулись, а все что-то рассматриваешь. Никак домового узрела? Но ничего, я его вечером задобрю, оставлю на столе половинку сдобной булочки.

В ответ на такое Ешка только хмыкал с верхотуры фанерной двери. Наивные творения, эти люди. Все меряют на свой аршин. Как будто во вселенной нет другого продукта поддержать жизненные силы, кроме борща и сдобных булочек.

Однако слова бывшей сторожихи воспринимал благосклонно. Все-таки приятно, когда о тебе заботятся. Пусть и в такой примитивной форме.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок. Не опасается, что кто-то может услышать подозрительные звуки. Бабушка Стеша настолько глуха, что об очередном артналете узнает исключительно по дрожи прикрытых истертым линолеумом половиц.

Вот и сейчас минометы за околицей отхаркиваются погибельными сгустками, а бывшая сторожиха продолжает сокрушать капустный вилок.

Скрип…Скрип…

Катается домовенок, стучит о разделочную доску нож, отхаркиваются минометы, похрапывает под столиком кошка Муся.

Совсем плоха она сделалась. Спит да спит. И хрипы посторонние в груди. С месяц назад, в пятницу, не разминулась с Ванькой Тюлюлюем, который пинками выпроваживал за порог Тамарку. Досталось заодно и Мусе по ребрам.

Домовенку категорически запрещено вмешиваться в человеческие разборки. И рыдания избиваемой Тамарки воспринимал без особого сочувствия. Сама виновата. Первая затеет свару, а после всего утешается идиотской мыслью: если бьет, значит любит.

Но Мусю Ваньке Тюлюлюю домовенок не простил. Дождался, когда тот уснет, подобрал возле печки кочергу и отхлестал обидчика пониже спины.

Шум поднялся еще тот. Изнутри в запертую дверь ломится толком не проспавшийся Ванька, с другой об нее брошенной на лед плотвицей бьется Тамарка.

Наконец общими усилиями одолели препятствие.

– Сука, убить меня хотела? – орет Тюлюлюй, выискивая свободное от свежих синяков местечко на лице супруги.

Но набежавшие соседи не позволили свершиться внеплановому рукоприкладству. Оттеснили буяна в угол, а привыкшая мыслить логически Галина Петровна и вовсе угомонила Ваньку:

– Ты дверь запирал изнутри?

– Ну…

– И никого, кроме тебя, в квартире не находилось?

– Ну…

– Значит, все это тебе приснилось.

– В таком случае, какая б… извините… тварь расписала мою задницу? – Ванька Тюлюлюй повернулся к обществу спиной и стянул до колен сатиновые в горошек трусы.

Галина Петровна только руками всплеснула. Наверное, никак не ожидала обнаружить геометрические фигуры на деликатном месте соседа.

Скрип… Скрип…

Катается домовенок. Поглядывает на бабушку Стешу. А та сняла крышку с расписной кастрюли, где в бурунах кипятка суетятся куриные скелетики. Вывалила туда горку капусты и вновь застучала ножом о разделочную доску. И нет ей никакого дела до отхаркивающихся за околицей минометов. Ешка только вознамерился оттолкнуться пяткой от полосатых, вроде больничных штанов, обоев, однако ему помешали. Охнула входная дверь, и в барак ввалились двое: Кутько и вернувшаяся с ночного дежурства Клава. А вместе с ними прокрался запах оттаявших сугробов.

– Здорово, старая! – шумнул Кутько. – Как ночевала?

– И тебе не хворать, – откликнулась от плиты бабушка Стеша.

– Опять стреляют, – неизвестно кому пожаловалась Клава.

– Чего говоришь, милая?

– Стреляют! – повысила голос Клава. – За околицей!

– А я ничегошеньки не слышу, – огорчилась бабушка Стеша. – Вконец оглохла.

– Ну и хорошо! Не слышать канонаду – уже само по себе счастье… Господи, до чего же я устала. Прямо убилась вся… Школьники ноги от грязи вытирают кое-как, все полы затоптали. Пока оба этажи вымыла, пятнадцать раз воду в ведре меняла… Отдохнуть бы после ночной, да изнервничалась вся…

– Накати валерьянки, – посоветовал Кутько, вставляя плоский ключ в замочную скважину двери квартиры № 5. – Или таблеток каких.

– Я тебе наркоманка, чтобы колеса катать? – обиделась Клава. – Вот если бы огненной воды с устатку… Слышь, Ефимович, ты же в прошлый выходной самогонным аппаратом гремел… Поделился бы огненной водой по-соседски… А я отработаю. Когда ваша очередь убирать придет, пол в общем коридоре и ванной комнате вымою… Плесни, Ефимович, стакашек, прояви сочувствие к смертельно уставшему человеку.

– Ага, как сучонку топтать, так желающих нет, а кутеночка рябенького все просите.

– Сказала же – отработаю!

– Не ори, бабка услышит. Галине стуканет.

– Глухая она. И ничего, кроме своего борща, сейчас не замечает.

– Ладно. Будь по-твоему. Но отработаешь не шваброй, а кое-чем другим, – с этими словами Кутько провернул в скважине плоский ключ и внимательно оглядел Клаву.

Домовенку невдомек, что такого примечательного мог разглядеть в соседке Ефимович. У Клавы из-под шапки-кастрюльки торчат блеклые с проблесками седины волосенки, пальтишко обвисло на тощих плечах, да и вся она какая-то придавленная, словно угнетаемый стылым дождем кустик полыни. О такой не скажешь, что глаза цвета созревающих оливок, а губы – изгиб половецкого лука.

Впрочем, и Кутько мало похож на поэта. Вылитый тебе щенок-переросток, который из-за калитки высматривает – кого бы цапнуть за лодыжку и при этом избежать пинка.

В соседнюю с пятой квартиру домовенок заходит редко. Клава топит печь лишь когда вода в рукомойнике возьмется ледком. И пахнет там иначе, чем в спаленке Серафимы.

Придет Клава с ночной, откупорит шкалик огненной воды, похлебает из закопченной кастрюльки холодного варева и – под одеяло. А оно лоснится вроде блинов, которые бабушка Стеша смазывает коровьим маслом.

Спит Клава с открытым ртом, разношенные тяжким трудом кисти рук с куцыми пальцами шевелятся, будто пытаются нащупать то ли швабру, то ли шкалик огненной воды.

Но шкалики почти все опорожнены. Вон они, под кроватью, вперемешку с грязным бельишком. За исключением одного, для устойчивости придвинутого к железной ножке.

Проснется Клава, пошарит рукой под кроватью и приложится к горлышку так же страстно, как поэт припадает к груди учительницы музыки Серафимы. Ближе к вечеру допьет остатки огненной воды, похлебает все того же варева и опять в ночную.

Вернется лишь утром, придерживая в кармане пальтишка, чтобы не звякал о мелочь, шкалик огненной воды. Но сегодня явилась налегке. Видно, магазин закрыли по случаю очередного обстрела. Вот и подкатывается к соседу, чтобы угостил.

Но как пускать такую на порог квартиры № 5, где подушки еще стройнее усеченных пирамидок, а простыни не требуют доказательств своей белизны? Домовенку любопытно поглядеть на вторжение Клавы в строгую обитель. Однако поленился спуститься с фанерной двери. Забросил ножку на ножку, прислушивается к разговорам за дверью квартиры № 5.

– Ты же обещал полный, – сердится Клава.

– Полный будет после всего. А это для дезинфекции ротовой полости.

– Что, предлагаешь прямо здесь?

– Вот именно, не отходя от кассы. Если наследим, Галина прибьет.

– Дай хоть что-нибудь постелить…

– А пальто твое зачем?

– Слушай, Ефимович, на кой хрен утюг взял?

– Для подстраховки. Откусишь, так по темечку и тюкну.

Не стал дальше слушать Ешка. Так гаденько внутри сделалось, что ушел в угловую квартиру подышать свежим воздухом, который вливался сквозь небрежно заделанную половинками кирпичей пробоину.

Через дыры ему виден оперевшийся на куст матерой сирени забор из серого штакетника, пробитая в двух местах осколками дверь угольного сарая и черная лужа, которой сырой ветер пытался придать сходство со штормовым морем.

Заметил домовенок и то, что сокрыто от глаз человека – огибавшие лужу следы мелких копыт. Похоже, приходил тот самый черт, который укусил Ешку за предплечье. Но, наверное, вспомнил о полученной трепке и отправился на поиски более гостеприимной крыши.

Осмотром прилегающей территории домовенок остался доволен. Граница, как выражается по пятницам Ванька Тюлюлюй, на замке. А люди – не его парафия. Пусть Ванька и дальше продолжает разукрашивать лицо жены в фиолетовые тона, а Кутько с Клавой ведут за дверью постыдные разговоры.

Если и жаль кого, то бабушку Стешу, которая пытается задобрить его половинкой сдобной булочки, кошку Мусю и учительницу музыки Серафиму. Соскучился за ней Ешка. Ждет, не дождется, когда представится возможность утонуть лицом в пахучем ворохе.

Чтобы скоротать время до прихода Серафимы, проскользнул в ее спаленку, подобрал валявшуюся на полу гребенку, поправил половичок у порога и, удовлетворившись содеянным, разлегся на подушке, которая продолжала хранить запах своенравных кудрей.

Уютно домовенку на подушке. Пятки согревает грубка протопленной Серафимой спозаранку печи, будильник на ночном столике отмеряет секунды, за окном бесплотными мотыльками порхают снежинки.

Задремал Ешка. И кажется ему, что это не минометы хлопают вдалеке, а распускающиеся на сиреневом кусту почки салютуют приходу долгожданной весны.

Весной благодать. Там, где сейчас волнуется черная лужа, расцветут бледнолицые ромашки. И ничего, что они тоже будут пахнуть угольной пылью, здесь все, включая копытца скандальных чертей, пропитано дымом вынутого из недр горючего камня.

Вещий сон оказался в руку. Южный ветер оттер в сторону рой шушукающихся снежинок, и по окнам Серафиминой спаленки стеганули семихвостые плети ливня. Они разбудили домовенка и кем-то забытое возле угольного сарая ведро, которое загремело так, словно в него сдаивали молоко из переполненных сосцов тучной козы.

Ешка поправил смятую подушку и, беззвучно спрыгнув с кровати, отправился проведать кошку Мусю. Но та продолжала дремать под столиком бабушки Стеши.

– Ты что, – спросил домовенок, – совсем расхворалась? А бабушка Стеша тебе полную плошку борща налила. И мясо сверху положила. Наверное, обобрала все, что к скелетикам прилипло.

В ответ кошка поднялась и тут же опустилась на вытертый шлепанцами жильцов школьного барака линолеум. Однако даже малого промежутка времени хватило, чтобы домовенок увидел то, что меньше всего хотел увидеть. Обреченность и пустоту глаз.

Ешке сделалось невыносимо жаль Мусю, а заодно и себя. Кто теперь успокоит в случае потасовки с чертями, кто залижет полученную рану?

Но он не Господь, а всего лишь приставленный оберегать человеческое жилье домовенок. Ему не дано возвращать к жизни тех, у кого напрочь иссякли силы. Разве что шепнуть пару слов в утешение…

Но и это не позволили сделать. Охнула входная дверь, пропуская гул ливня и Серафиму с Галиной Петровной. Обе запыхавшиеся, лица в брызгах дождя. Только у Серафимы оно веселое, а у Галины Петровны строго сосредоточенное. Казалось, учительница геометрии решала задачу для учеников старшего класса.

– Завидую я вам, – сказала Галина Петровна. – Светитесь, словно свеженький огурчик с грядки.

– Благодарствую, – хмыкнула Серафима, – за комплимент, но, если я напущу на себя кислый вид, война все равно не закончится.

Спустя некоторое время жильцы барака, за исключением ушедшей на дежурство Клавы и убиенных Софы с Леонтием, начали сползаться на кухню. Ванька Тюлюлюй курил у открытой форточки, Кутько вороватым взглядом пытался забраться в вырез халатика Серафимы, бабушка Стеша разогревала к ужину гречневую кашу, Галина Петровна нарезала батон для бутербродов с таким видом, будто продолжала решать сложную задачу.

Чуть позже явилась Тамарка. После загадочного появления на седушке отпечатков кочерги Ванька стал заметно реже прикладываться к бутылке и лицу супруги. Поэтому оно уже не отпугивало от амбразуры раздачи пищи едоков.

– Ливень пошел на убыль, – объявил во всеуслышание Ванька Тюлюлюй и щелчком отправил окурок в форточку. – Как гласит в таком случае народная примета: закончились осадки, и уехал патруль обэсе, жди новую порцию обстрела. Поэтому, Тамарка, дай в темпе пожрать, а то у меня от пострелушек пропадает аппетит.

Накликал все-таки Ванька. Что-то увесистое так грохнуло о крышу, что посыпались оконные стекла, а домовенок едва не сверзся с фанерной двери.

– Горим! – взвизгнул Кутько.

– Матерь Божья, – причитала почему-то оказавшаяся под Серафиминым столиком бабушка Стеша. – Что же вы, ироды, по живым людям стреляете?

– Никто не горит! – прикрикнула на мужа Галина Петровна. – Но, думаю, всем нам надо последовать примеру бабушки Стеши. Сейчас еще прилетит…

Однако вместо фугаса прилетела беременная новой порцией влаги туча. Она с такой яростью набросилась на город и околицу, что минометчики попрятались по норкам, а языки пламени поперхнулись превращенными в щепки стропилами.

Но ничто, даже помощь небес, не могло отсрочить гибель школьного барака. В окнах ни одного целого стеклышка, входная дверь повисла на нижней петле, полосатые, вроде больничных штанов, обои покрылись зигзагами трещин.

Нет, не отбиться теперь Ешке от нечистой силы. Он один, а лазеек появилось великое множество. Разве ж уследишь за каждой?

– Мне здесь делать больше нечего, – молвил домовенок. – Пойду, попрощаюсь с Серафимой и Мусей.

Но Серафима была чересчур занята. Помогала приехавшему на выручку поэту таскать вещи в салон легкового автомобиля.

Мусю же отыскал возле угольного сарая. Прилегавший к нему забор теперь валялся на земле, и поэтому куст сирени показался ему инвалидом, у которого черти отняли костыль.

– Пойдем отсюда, – сказал Ешка, – куда глаза глядят. Я из последних сил охранял барак от нечистой силы. И даже, как ты помнишь, получил ранение на боевом посту. Но защитить людей от них самих я бессилен. Уж больно они горазды изводить под корень друг дружку и собственное жилье.

Последним, кто видел Мусю, был Ванька Тюлюлюй. Он вышел за калитку встретить обещавшего приехать на грузовике за вещами своего сменщика.

По его словам, кошка двигалась вдоль улицы и все время поворачивала вбок голову. Словно общалась с кем-то, росточком чуть повыше ее. Однако рядом Ванька никого не заметил.

А самое странное произошло чуть позже. Кошка бесследно растворилась в дождливой ночи после того, как ступила на освещенный фонарем перекресток.

Тюлюлюю, разумеется, никто не поверил. Мало ли что может почудиться мужику, который продолжает утверждать, что однажды его избила кочерга.

Ну а если серьезно, то никому еще не удавалось увидеть мертвой ушедшую из дома кошку. Возможно, все они, так же, как и Муся, растворяются в воздухе сырой ночи.

И уж, конечно, никто не знает, куда деваются оставшиеся без крыши над головой домовенки прифронтовой зоны.