Нашествие

Глава 2

Утро обещало жаркий день. Уже сейчас крыльцо нагрелось солнцем, а пыль на заднем дворе стала сухой: куры барахтались в ней, топорщили перья. Василий с наслаждением чувствовал, как солнце греет его спину.

Ждать было приятно.

Дверь позади открылась. Василий посмотрел из-под руки козырьком.

– Здорово, Анфиса Пална.

Застучали деловитые шаги. В руках горничная держала ночной барынин горшок – следовало вынести в отхожее, выплеснуть. Она была недовольна, что мужик застал её, аристократию дворовых людей, за этим занятием.

– А я вот барыню дожидаюсь.

Горничная не ответила на приветствие. Заговорила сердито.

– Ну ты даёшь, Василий. Совсем из ума выжил? Ты что барыне вчера подсунул?

– Дак же… – поплёлся следом мужик. Горничная была городская, столичная, он робел перед ней. – Я ж…

– «Дак же»! А я, дура, тебе поверила – не проверила, что там в ящике. Вот спасибо – услужил ты мне за доверие. Её сиятельство чуть не искусали всю. Осы твои.

Василий сник, заморгал.

– Дык я ж всех обкурил…

– Обкурил он. Роем! Взвились!

Это была неправда. Но дело ведь не в правде.

Мужик был растерян.

«Пусть знает своё место», – удовлетворённо подумала горничная. Власть, пусть и маленькая, сиюминутная, приятно скрасила её смердящее занятие. Анфиса задержала дыхание. Сдвинула тяжёлую деревянную крышку отхожего места. Довершила моральный разгром:

– Очень барыня была сердита на твою шутку. Не вздумай опять подлезть.

И выплеснула из горшка содержимое. Немного попало на руки. Всё из-за проклятого мужика – вот пристал: гнездо да гнездо.

Разозлённая Анфиса вернулась в барынины комнаты. Задвинула горшок под кровать. На кресле лежала шаль генеральши. Анфиса подошла к ней, взяла за край с индийскими «огурцами». Шаль была тысячная. Представить себе такие деньги было трудно и сами по себе, а тем паче – плаченные за шаль. Полюбовалась материей. Пошевелила под ней пальцами, глядя, как ткань играет. А потом с наслаждением вытерла ею после отхожего места руки.

Сидели, развалясь, в креслах. В комнате у Савельева было накурено. На стене висели скрещённые сабли. Обсуждали планы.

– Медведя сперва купить надо. Медведь денег стоит. – Савельев пропустил дым сквозь усы.

– А Митька на что? – удивился Мишель с простодушием человека, который привык всё покупать в долг и долги никогда не платить (исключая, разумеется, долги чести: карточные). – У Митьки папаша богатенький.

– Ха, потому и богатенький. Денежки свои считать умеет.

– Жить он не умеет. Вот что.

– Не даст.

– А я говорю: даст. И ещё за нами бежать будет и умолять, чтобы взяли.

– Это почему это?

– Потому что. – Мишель постучал себя пальцем по лбу. – Рыло калашное. А сынка своего хочет пропихнуть повыше. Где повыше, там жить надо умеючи. Это, знаешь ли, совсем других денег стоит.

Савельев, которому мать в последний раз прислала деньги, твёрдо указав, что этот раз – последний, вздохнул.

– Вот увидишь, я прав, – усмехнулся Мишель.

– Да я не спорю… не спорю, – пробурчал Савельев.

Но Мишель ошибся.

– Не могу, господа, – замямлил Митя Шишкин. – Рад бы с вами. Ей-богу. Но не могу.

– Как это? – от удивления Мишель опешил. Заметил мелькнувшую под усами улыбку Савельева («а я что говорил?»), это разозлило его.

– С каких пор ты стал таким занудой?

– Обещался уже господину Бурмину.

В глазах Мишеля блеснуло веселье. Оно не обещало ничего хорошего.

– Господину Бурмину? – самым весёлым тоном уточнил он.

Но Шишкин не расслышал угрозы:

– Я предложил ему показать книги из дедовой библиотеки.

– Из дедовой? – повернулся Мишель к Савельеву. – Это какие же?

Что дед Мити Шишкина был крепостным, который сам себя выкупил, не было в смоленском обществе тайной. Но миллионное состояние Шишкиных сковывало молву. Савельев показал Мишелю глазами. Тот сделал вид, что не заметил.

– У вас и книжки есть? – не унимался Мишель. – Приходно-расходные, что ли?

– Ну хватит, – вдруг дёрнул его Савельев за локоть. – Не больно смешно.

В отличие от Мишеля, плевать на условности смоленского общества Савельев не мог: мать отказалась дать денег, но многочисленные тётушки и дядюшки, родные, двоюродные, троюродные, ещё нет. И потому их мнение было Савельеву не безразлично.

Глаза Мишеля посветлели от весёлой злобы. Пока очередная опасная колкость не сорвалась с его языка, Савельев поспешил дружелюбно:

– Ладно, Митька. Жаль, конечно, что с нами не поедешь. Кланяйся от нас господину Бурмину. А не то оба приходите.

– Эх ты, кислятина! – хлопнул Мишель Митю по плечу, тот пошатнулся, заморгал, вынужден был схватиться за спинку стула.

– Может, ты уже и жениться надумал?

– При чем здесь это? – оскорбился Митя.

Мишель скользнул мимо него взглядом:

– Идём, Савельев.

Развернулся на каблуках и вышел. Савельев торопливо отвесил поклон и выбежал за Мишелем.

В передней Шишкиных всё было новым и дорогим: мебель, светильники, панели. Из такого приятеля много можно было бы надоить денег. Противно было думать, что не вышло. Мишель принял от лакея фуражку, фыркнул Савельеву по-французски:

– Господин Бурмин опять всё веселье изгадил. Будем надеяться, хоть Ивин не подведёт.

Савельев что-то пробурчал по-русски. Скука, от которой сбежали из курительной, уже ползла за ними сюда – горьковатым табачным облаком, и оба поскорее затрещали сапогами с крыльца, где их ждали подведённые лошади.

Анна Шишкина смотрела сверху в окно, как молодые люди запрыгнули, тронули лошадей, ускакали. Её длинное бледное лицо разгладилось, посветлело: «И слава богу. Дурная компания».

Она услышала тяжёлые, неуклюжие шаги позади, быстро опустила край шторы.

– Что же гости твои, Митенька? – Запрятав облегчение, спросила: – Не остались?

– Нет, маменька.

– Вот как? А я думала, у тебя гости.

– Гость. И совсем другой гость. Я велел чай накрыть в библиотеке.

Мать улыбнулась:

– Знакомый, чтобы сидеть в библиотеке? Это кто ж?

– Бурмин.

– Вот как.

– Вы с ним знакомы, маменька?

– Лично нет. Он хорошей фамилии.

Ей не хотелось повторять сплетни смоленских дам о княгине Солоухиной и о том, что разорившийся Бурмин унаследует старухины миллионы.

Она могла себе это позволить. У неё не было дочери-невесты.

– Ему хотелось посмотреть кое-какие книги из дедова собрания.

– Он тоже о нём слыхал? – Но Анна спохватилась, не прозвучит ли это тщеславно, и поспешила уточнить: – Конечно же, от тебя.

– А вот и нет! Когда я представился, он почти сразу же спросил, не знаменитого ли масона Синицына я внук.

И добавил:

– Но только если вы, маменька, позволите. Может ли он одолжить кое-какие книги из дедовой библиотеки?

Мать расцвела. У сына появился приятель, которого интересовали книги! Не девки, не пьянки, не карты: книги! И который знал о её отце – покойном московском масоне.

– О мой друг, и не спрашивай! Твой дед и сам был бы рад – и такому гостю, и разговору. А что до книг, то он считал, что книги живут, только когда их читают. Какие же кни…

– Что это, Анна Васильевна? – пробасил позади сердитый голос. – Лакеи в библиотеке накрывают. Вы что? Гостей ждёте?

Мать и сын вздрогнули, умолкли, испуганно уставились друг на друга. Митя тихо отступил, мать выдавила:

– Ступай же, Митя.

Присутствие сына при ссорах делало их особенно унизительными. А после – мешало уснуть вечером. «Что видит мальчик? Какой урок семейной жизни вынесет из всего этого?» – ворочалась всякий раз Анна.

– Иди, милый.

Но Митя вдруг заартачился:

– Успеется, маменька.

Старший Шишкин даже не повернулся к нему, бесшумно прошёл в своих мягких сапогах. «Его ненавидят, с ним не желает быть в одной комнате собственный сын, а ему всё равно». Анна с отвращением следила за невозмутимой поступью мужа. В руках у него была газета. Сел. Диван под ним пискнул.

– Ну-с? Что за гости?

С шелестом развернул газетный лист.

Анна смотрела на паркет, на край ковра, на собственные ступни. Чувствовала, как сама собой немеет шея, поднимаются плечи, а лицо застывает.

– Господин Бурмин… – выдавила.

– Продаются за излишеством люди, – вслух прочёл Шишкин, точно не услышав. – Кузнец двадцати трёх лет, жена его прачка, также обучена шитью.

Анна ошалело глянула на него – но увидела только желтоватый газетный лист, которым отгородился муж.

– Цена оному пятьсот рублей, – читал он. – Не пишут, пьяница или нет. Буйный небось. Кто сейчас кузнеца продавать станет. Да ещё за пятьсот рублей.

Слова слипались сухим комком в горле. Анна кашлянула.

– Что-с? – процедил муж из-за газеты. – Что ещё за Бурмин?

И громко:

– Продаются две девки тринадцати и шестнадцати лет. Обученные грамоте. Одна играет на пианино. Узнать о цене можно… Вот-вот. О цене. Больно толку с них, с грамотных. На пианино. Вред один.

– Хорошей семьи. И человек достойный, – пробормотала Анна.

Муж опустил газету.

– Чего – достойный? – передразнил. – Чтобы спустить с лестницы? Вы хоть глядите, с кем ваш сын водится? Кто его приятели? Сброд!

– Бурмин – благородный человек! – зазвенел вдруг голос Мити.

«Сейчас начнётся». Анна почувствовала, как пошла горячими пятнами.

– Бурмин ваш крестьян своих на волю распустил. Ай, молодец! Ай, благородно! Да ежели б он, как я, хоть рубль сам заработал… Если б он хоть одного крестьянина сам купил!

Митя не сдержался:

– Покупать и продавать людей, как скот, – это варварство!

– Митюш, будет, – тронула его мать. Спор был бессмысленным.

– Варварство? – поднял брови отец. – А обедать – не варварство? А штаны носить – не варварство?

– Какая связь… – залепетала жена.

– А такая, что обед ваш тот же крепостной мужик стряпал, Анна Васильевна! И я за него не триста, не пятьсот – я за него графу Шереметеву три тысячи заплатил. Которые заработал – я! сам!

Добавил из-за газеты:

– А ваш господин Бурмин только профукивать умеет. К чёрту такого приятеля.

– Это я сам решу! – пригрозил Митя.

Отец показался из-за газеты:

– Дерзишь? Вот ваше влияние, Анна Васильевна.

Но взрыва, которого она боялась, не случилось. Шишкин степенно сообщил:

– Вот что, Митя. Помру я, делай как знаешь. Хоть по миру иди. Бог тебе судья будет. А пока я жив, с дрянными людьми водиться тебе не дам.

«Обошлось», – понадеялась Анна.

– Идём, Митя.

Но Митя пошёл пятнами – совсем как мать. Зашипел на отца:

– Бурмин вам дрянь. Князь Несвицкий тоже дрянь. Какие ж тогда хорошие?

Мать испугалась:

– Что же… – Залепетала: – Ведь господин Бурмин вот-вот прибудет… В библиотеке уж накрыли…

И к мужу:

– Вы велите… велеть не принимать?

Муж резко наклонился к ней – заглянул в склонённое лицо:

– Вы дура, Анна Васильевна? Иль глухая?

Откинулся:

– Я такого не говорил. Хамить я своему сыну не советовал. Позвали гостя, так примите.

Вошёл и безмолвно остановился лакей. Он был в замешательстве.

Мать отвернулась, не желая делать прислугу свидетелем ссоры.

Шишкин-отец недовольно оборотился:

– Ну чего? Язык проглотил?

Лакей был смущён:

– Ваше благородие… изволили приказать доложить… Человек Ивиных. Дожидается…

– А, Васька, что ль? – вспомнил своё поручение Шишкин. – Ну так и скажи русскими словами! Что ты сопли-то жуёшь! Иду.

Глава семейства вытянул из кармана большой клетчатый платок. Утёр лицо. Подогнул крепкие ноги, упёрся. Поднял с дивана дородное тело. Понёс.

Что он вышел, Анна поняла даже не глядя – по облегчению, которое охватило её. Точно она опустилась в ванну с тёплой водой.

– Маменька, вы не должны сносить такое обращение… Все эти годы. Довольно! Он… Вы… Я…

Анна смогла улыбнуться:

– Иди-иди, Митенька. У Саши урок наверняка закончился. Пойду справлюсь об его успехах, пока учитель не ушёл. Желаю вам с господином Бурминым приятно провести время. Кланяйся ему от меня.

Анна Васильевна была благодарна сыну за сочувствие, но не могла принять. По совести – не смогла. Даже ненавидеть мужа толком не получалось. Напротив, она чувствовала себя перед ним виноватой. И подозревала, что муж – тупой и грубый – это как-то тоже почуял, оттого и придирался, грубил, искал ссор: сердце её было счастливо. Оно было занято.

У дверей детской Анна Васильевна Шишкина спохватилась, остановилась. Возвела очи горе, поморгала. Слегка побарабанила под глазами пальцами. Несколько раз ущипнула себя за щёки, да так и остановилась – ужаснувшись тому, как сама смешна и нелепа. «Старая обезьяна. Он мне в сыновья годится», – с отвращением к себе попробовала подумать, но отвращения не испытала, только волнение. «Это надо выяснить раз и навсегда. Прекратить». Вошла, одновременно постучавшись.

Младший её сын поднял голову от тетрадок. А учитель – высокий молодой человек в сером сюртуке – обернулся и покраснел.

– Ах, простите, я думала, вы закончили. – Анна Васильевна понадеялась, что она-то не покраснела. «С чего бы мне краснеть? Глупость. Нет же ничего».

Учитель поклонился:

– Мы было закончили, но… Я…

Резвый мальчик перебил:

– Семён Иваныч рассказывал про Гармодия и Аристогитона.

– Про Гармодия… это хорошо, – повторила Анна Васильевна, плохо соображая, что сказал ей сын, погладила его по темени.

– Тираноборцы! – оживлённо пояснил мальчик.

– Извините, я заговорился и забыл о времени, – поклонился учитель.

«Ничего он не забыл!» Анна Васильевна чувствовала, как щёки её горят.

– Как Сашины успехи?

– Мы, изволите видеть, сделали урок по арифметике, по латыни и по истории. А после обеда – из русской истории.

Учитель глядел ей в глаза – и тоже погладил Сашу по темени. Повторил её движение.

Мальчик удивлённо поглядел: на учителя, на мать. О нём говорили. Но на него ни разу не посмотрели. Его гладили – но как мяч, который передают друг другу.

– Из русской истории, – кивнула, не вслушиваясь, Анна Васильевна.

На другом конце комнаты открылась дверь. Старая няня просунула голову в чепце, неодобрительно посмотрела на учителя. Саша тотчас соскользнул со стула:

– Матвеевна! Бегу! Это я виноват. Я хотел про братьев Гракхов…

Старушка приоткрыла дверь шире, пропуская Сашу:

– Что ж вы заучились совсем, барин. Ждём вас не дождёмся. Пожалуйте обедать, сударь мой.

Бросила на барыню взгляд. Затворила дверь.

«Как она на меня глянула». Анна Васильевна в замешательстве взяла Сашин карандашик, повертела его в руках: «Почему она на меня так посмотрела? Я же ничего такого не делаю».

– Это животное не стоит вашего мизинца, – тихо произнёс учитель.

– Я? Ах, нет… Как вы можете так… – попробовала возмутиться Анна Васильевна.

Но сама слышала, как голос её дрожит.

«Он просто учитель. Учитель моего ребёнка. И больше ничего».

– Я пришла сказать вам… – строго начала она.

Учитель взял из её рук карандашик. Коснулся пальцев. Пожал.

Анна Васильевна не осмеливалась поднять глаза.

– …Что так продолжаться не может. Я много, невозможно много старше вас…

Но забыла, что за этим собиралась сказать, – всё растаяло в радости, которая перетекла от его руки в её и заполнила её согласно энергетическому закону, который недавно открыл господин… господин… господин… как же его звали…

Учитель потянул её за руку, и она жадно ответила ему на поцелуй.

Бурмин, задрав подбородок, изучал тесно заставленные полки. Толстые дубовые доски прогибались под драгоценной ношей.

– Мой бог, – только и молвил Бурмин. – Аламбер. Руссо. Монтень. Гельвеций. Монтескьё. Все римляне.

– Здесь есть и настоящие редкости! Трактаты о странных существах. О колдовстве. Об алхимии. Ну, в общем, всякая старинная галиматья. Курьёзы, – поспешил добавить Митя на всякий случай.

Бурмин обернулся к своему новому знакомцу:

– Если и существует рай, то он похож на эту библиотеку.

Митя расплылся в улыбке. Более обычного похожий на пса, который норовит броситься, облобызать. Искреннее восхищение Бурмина привело его в восторг.

– Ваш отец – изумительный человек.

Улыбка Мити скисла:

– Библиотеку собирал мой дед! – с вызовом поправил он.

– Но ваш отец…

– Отец за всю жизнь не прочёл ни одной книги.

– Так-таки ни одной, – с улыбкой ответил на горячность молодого человека Бурмин.

– Не считая приходно-расходных! – Митя сам не заметил, как повторил дурную, оскорбительную остроту Мишеля.

– Но ваш отец всё-таки перевёз все эти книги сюда. Это его характеризует. Я был бы рад, если бы вы представили меня вашему отцу.

Митя покраснел. Замигал.

– Моему отцу?

При мысли, что Бурмин может о нём подумать и что Бурмин непременно подумает о самом Мите, когда увидит его отца, стыд калил щёки.

– Мой отец! Если бы вы знали, что за тип.

– Расскажите.

– Несносный. Самодовольный. Невежественный. Грубый. Неотёсанный. У меня чувство, будто…

Но Бурмин не слушал. Книга, та самая книга жгла его взгляд. Манила. Казалось, светилась. Палец остановился на лиловом корешке. «Что может быть естественнее – вынуть, полистать». Сердце его стучало, будто он задумал что-то постыдное, когда Митя повторил вопрос.

– …Бурмин?

Бурмин вздрогнул и отдёрнул руку от лилового корешка, заложил за борт сюртука.

– Что, простите? – не сразу откликнулся он.

– А вы – были близки с вашим отцом?

Он повернулся к книге спиной. Но казалось, и затылком чувствовал её.

«Я что-то ляпнул? Какой болван», – огорчился Митя, заметив, что лицо Бурмина странно потускнело.

– Вы правы, Бурмин. – Затараторил восторженно: – Кому интересны все эти папаши, мамаши, дедушки да тётушки? Скоро всех детей будут забирать у матерей сразу после рождения и в особых заведениях воспитывать из них идеальных граждан.

– Да-да, – Бурмин кивнул рассеянно.

Митя поспешил загладить свою оплошность – переменил тему:

– Хотите что-нибудь одолжить почитать?

Бурмин улыбнулся:

– Как я могу сказать нет.

Митя с излишним оживлением бросился к корешкам поодаль:

– Гляньте. Вот этим масонским манускриптам – две сотни лет, не меньше. Дед купил их в Риме. Отдал целое состояние. Берите! Какие вас заинтересовали? Маменька только рада, если одолжите. Её отец считал, книги живы, пока их читают.

– Мудро сказано.

Бурмин обвёл взглядом полки:

– В эдакой пещере Али-Бабы… Столько сокровищ, что глаза разбегаются.

Он изобразил задумчивость:

– Если вы так добры, что позволяете мне воспользоваться вашей любезностью… Вот этого Монтескьё. – Бурмин шагнул к полкам. – Ещё Адама Смита. Вы читали Адама Смита? У него довольно занятная экономическая теория, взгляд в экономическое будущее Европы, которое, по сути, уже можно видеть…

Так он болтал, а пальцы-воры проворно выдернули заветную лиловую книжицу, сунули под Адама Смита. Поспешили к следующей, пока Митя не спросил: «А эта лиловая – о чём? А вам – зачем?» Но опасался напрасно. Митя был очарован им. Наивно-радостный взгляд был устремлён Бурмину куда-то в лоб, а с языка, онемевшего от восхищения новым приятелем – умным, уверенным в себе, блестящим, – смогло сорваться лишь:

– Нет. Адама Смита я не читал.

Бурмин улыбнулся ему так, будто Митя сказал нечто очаровательное, и вдруг сказал – учтиво, но таким тоном, что Митя не осмелился бы ослушаться:

– Всё же представьте меня вашему отцу, окажите мне любезность.

Василий, крепостной мужик Ивиных, держался с достоинством. Степенно изложил своё дело. Перевернул чашку, поставил на блюдце, отставил.

– А условия у меня такие. Выкупи меня со всем моим семейством у графа Ивина и напиши нам вольную.

Умолк. Спокойно поглядел на Шишкина. На столе между ними лежало осиное гнездо. Пустое. Шишкин провёл пальцем по его боку. Он был сероватым, шершавым. Грубая работа. Ну да что возьмёшь с бессмысленных тварей.

– И это все твои условия?

– Покамест.

«Тёртый калач, – подумал Шишкин, – с таким надо ухо востро. Такой в тулупчике рваном жмётся, а потом глядишь – свой каменный дом в Москве, да не один. Видал я таких».

– А что ж граф Ивин – вольную тебе не даёт?

Василий презрительно усмехнулся:

– А то ты графа Ивина не видал.

– Видал, – не стал финтить Шишкин. – Во, граф твой. – И понимающе постучал согнутым пальцем сначала себя по темени, потом по столу.

Но Василий не улыбнулся:

– Ну так что ж? Вольную нам дашь?

Шишкин взял в кулак подбородок. Сделал вид, что задумался. Требования Василия были скромны, но Шишкин заметил подвох. Вольную такому дашь – так он ею тут же и воспользуется: к конкурентам сбежит. Или своё дело откроет. Конкурент Шишкину был ни к чему.

– Нуте-с, Василий. Врать не буду. Хорошая затея. Интересная мне затея.

Шишкин отщипнул от гнезда полоску. Покатал между пальцами. Сухая, шершавая. Несомненно, бумага. Надо было только обхитрить этого мужика, как-то привязать к себе и предприятию. Чтоб не выкрутился, не убёг. Не подложил свинью.

– По рукам, – сказал Шишкин. – И выкуплю, и вольную дам, и больше: товарищем тебя на паях сделаю. С тебя – работа, с меня – деньги. Доход поровну.

Василий вскинул глаза:

– Товарищем? Что это добренький ты такой?

«Заметил подвох. С этим паскудой ухо надо востро», – подумал Шишкин. Но лицо и голос его окрасились воодушевлением:

– Не добренький. А в том дело, что отец мой сам себя с семейством у барина выкупил. И не за сто рублей. За сто шестьдесят тысяч. А я – вот сейчас где. – Он обвёл рукой богато обставленную залу. – В доме барина живу. А где сам барин сейчас? Где отпрыски его? По миру пошли. И сто шестьдесят тысяч им не впрок. Так-то, Василий. Потому что время наступает такое. Им – вниз, нам – вверх.

«Ну звонит, каналья, – подумал Василий. – Такой облапошит – и не заметишь». Но, как Шишкин, скроил при этом самую порядочную мину.

Ударили по рукам – над серым шершавым осиным гнездом.

Облобызались троекратно.

Лакей вывел Василия чёрным кухонным ходом. Демократические принципы Шишкина не были безграничными.

– Михал Карлыча мне, – распорядился.

Когда немец-эконом явился, Шишкин уже посыпал песком заполненный чек. Стряхнул песок. Сдул пылинки. Подал.

– Отправь в Петербург первой же почтой. Пусть Еремеев сразу отправляется в Лондон и начинает комиссию. Пока Бонапарте опять не потребовал море перекрыть. С этой блокадой деловым людям житья нет.

Немец увидел цифру. На кирпичном фельдфебельском лице проступило волнение. Шишкин дорожил его осмотрительным мнением:

– Чего?

Немец поднял брови:

– Двести тысяч рублей – на фантазии раба?

Шишкин хлопнул его по плечу:

– Но-но. Мы все рабы, Михал Карлыч. Божьи.

Немец сжал губы. Дал понять, что сказал бы, но воздержится. Шишкин начал терять терпение:

– Ну, говори! Что?

– Господин Шишкин, спросите собственный здравый смысл: не идёт ли в данном деле ваша горячая предубеждённость против аристократов впереди холодного коммерческого расчёта?

Шишкин подумал:

– Ты спрашиваешь, хочу ли я подложить свинью графу Ивину? Хочу. И ты прав: терпеть их всех не могу. Пиявки, дармоеды.

– Я порву чек, – предложил немец.

Шишкин удержал его руки:

– Порвёшь на двести тысяч, я дам на триста. И на больше дам. А знаешь почему? Помнишь, мы налоговый рапорт в департамент подавали? Сколько чернил извели. Сколько описей составили. Сколько циркуляров. Прошений. Справок. Сказок. Ревизий.

– Господи помоги… Сам тогда поседел.

Шишкин отмахнулся:

– Вот что я тогда понял…

– Что бюрократия в России… – захотел показать понятливость немец.

Но Шишкин схватил со стола, тряхнул лист:

– Бумага! Всем нужна бумага! Помещикам, чиновникам, купцам. Особенно чиновникам. Пуды бумаги!

– Осы эти пуды бумаги вам сделают? – поддел немец.

Шишкин посмотрел на него как на слабоумного:

– Нет. Господин Донкен. Он у себя в Англии сделал машину такую, что может бумагу варить. Из ветоши. Ну а мужик этот прав: измельчённая древесина лучше ветоши будет. Потому что, Михал Карлыч, – Шишкин взял его за плечо, – оса – божья тварь, и знание её от Бога. Мы машины Донкена купим, тут у себя малость пересобачим… Ах, какие интересы открываются…

Он смотрел в пространство. Глаза его мечтательно увлажнились.

Михал Карлыч тоже посмотрел. Из уважения.

И тут оба увидели в открытую дверь Митю.

Лицо немца стало учтиво-елейным. Лицо Шишкина насупилось:

– Зачем принесло?

Митя начал идти пятнами. Стало ясно, что надвигается катастрофа.

– Я… Дело в том, что… – Митя старался не смотреть на немца.

– Это я попросил Митю меня вам представить, – шагнул из-за него вперёд высокий темноволосый господин в сюртуке.

Его светлые глаза едва скользнули по Михал Карлычу, но так, что тому стало не по себе. Немец отвесил поклон Шишкину, пробормотал «прошу меня извинить», выскользнул, потрусил прочь, и только тогда холодок в спине пропал. «Пфуй, – мысленно сплюнул Михал Карлыч, плеваться буквально он себе, разумеется, не позволял. – Ну и типус».

Шишкин вынес незнакомцу другой вердикт: пиявка, трутень, бездельник. Одним словом, дворянчик. Он уже понял, кто перед ним. Но чтобы щёлкнуть гостя по носу, изобразил недоумение:

– С кем имею удовольствие?

– Бурмин, к вашим услугам.

«В гробу я видал твои услуги».

– О, какая честь.

– Честь – для меня, – ответил Бурмин как ни в чём не бывало. – Наши имения по соседству.

– О вас в округе не молчат.

Отец и гость упёрлись друг в друга взглядами.

– Надеюсь, говорят хорошее, – ответил Бурмин.

Мите захотелось сквозь землю провалиться:

– Папенька имел в виду…

Но Шишкин поднял руку:

– Благодарю, мой друг. Я сам способен выразить, что имею в виду.

И указал на кресла:

– Прошу, господин Бурмин. Что вы читаете? – кивнул он на книги, которые гость вынул из-под мышки, усаживаясь.

Бурмин показал ему иностранные титулы. Понял свою ошибку. Пояснил по-русски:

– Мысли о состоянии соревнования с Америкой Адама Смита. Теория нравственных чувств. Проповеди Гейлера. Опыты Монтеня.

– А, с Америкой.

Митя заёрзал. Отец захотел поумничать. Выставить себя дураком!

– Отец, я…

Но тот и ухом не повёл:

– Вы с ней, гляжу, уже соревнуетесь. С Америкой.

Бурмин вопросительно поднял брови.

– Там вот господа аболиционисты запретили ввоз африканских рабов, – пояснил Шишкин. – А тут у нас, в Смоленской губернии, все только и говорят, как вы расстроили свои дела, когда дали свободу своим крестьянам.

Митя ужаснулся. Но Бурмин глядел всё так же дружелюбно:

– Раз вы спрашиваете, то, я так полагаю, не слишком верите тому, что толкуют.

В глазах у Шишкина-старшего блеснула искра.

– Я навёл некоторые справки. Крепостные…

Бурмин улыбнулся:

– Давайте называть всё своими постыдными именами: рабы. Крепостное право только звучит как право. Называйте как есть: рабство. Рабство, рабы, работорговля. Рабовладельцы.

Каждое слово казалось Мите щелчком кнута у отца перед носом. Представив, как тот сейчас заревёт, Митя вжал голову в плечи. Но старший Шишкин только с любопытством спросил:

– Чем же вам плохо слово «помещик»? Вы – помещик. Я – помещик.

– Жалкая попытка лучше выглядеть в собственных глазах. Нет. Я был рабовладельцем. Я покупал и продавал людей. Когда я сказал себе это вот этими словами, мне стало проще понять остальное.

– Ну и как? Всё поняли? – ухмыльнулся Шишкин. Он видел, как рядом корчится в кресле сын, это смешило.

– Да, – просто ответил Бурмин. – Рабство невыгодно экономически. А значит, мешает прогрессу.

– Что же помогает?

– Личная корысть. Адам Смит прав. Каждый хочет быть богатым. И не хочет быть бедным. Как я сказал: всё очень просто. И ребёнок поймёт.

Шишкин усмехнулся:

– Не каждый. Кто-то свинья и хочет только напиться в стельку и лежать в канаве. Что тогда?

Бурмин пожал плечами:

– Да ведь если свинья, то рабство не исправит. Только ухудшит.

Белые, обтянутые перчатками руки – как бы совершенно отдельные от бесшумного невидимого лакея – порхнули между ними, стали расставлять чай. Шишкин не глядя показал на стопку книг:

– Уложи для господина Бурмина. Да опрятно!

Белые перчатки бережно обхватили тома.

Шишкин подался к собеседнику:

– Не согласен только, что Американские Штаты нам пример.

– Почему? И там и там мы видим огромную страну с бесконечным разнообразием географических форм. Страну, в которой класс рабов составляет производительную…

Шишкин плеснул руками – как бы отталкивая Американские Штаты вместе со всеми их географическими формами:

– Англия! Вот за кем нам надо тянуться и кому подражать.

– Англия не использует труд рабов. Её крестьяне и фермеры…

Чай остыл, так и не тронутый в пылу разговора, и Митя уже улыбался («обошлось»), когда Шишкин оборвал свою мысль на полуслове и оборотился к сыну:

– Митюш, как бы лакей-дурак с книгами ералаш не устроил. Сделай любезность, проверь, всё ли с толком сделано? Проверь, – твёрдо заключил он, видя, что сын колеблется.

Митя встал, извинился и вышел.

Бурмин скрестил руки на груди.

– Нуте-с, – наклонился к нему Шишкин. – Бог с ней, с Англией. И с Америкой тоже. Теперь, когда вы меня охмурили и расположили к себе и мы наедине, господин Бурмин, выкладывайте, какое у вас ко мне дело.

Бурмин смотрел ему в глаза.

– Не трудитесь выдумывать какую-нибудь любезность, – добродушно посоветовал Шишкин. – Я прекрасно осведомлён, что никто не ищет моего общества только потому, что я душка. Потому что я не душка.

Бурмин закинул голову, громко расхохотался. Лукаво посмотрел на Шишкина:

– Благодарю за откровенность. Отвечу той же. Вы рабовладелец. Я – бывший рабовладелец. Продайте мне семью из ваших душ.

Шишкин не скрыл, что удивлён:

– Вот как… Хм. И какую же?

– Мать с тремя детьми из Мочаловки. У которых отец сгинул.

«Я гляжу, он моих людей знает лучше, чем я», – насторожился Шишкин.

– Можно, – наклонил голову. – Отчего ж не уступить соседу.

– Премного обязали.

– Вы и цену не спросили.

Взгляд Бурмина несколько отвердел:

– Спрашиваю.

– Борщовский лес.

– Мой лес?!

– Который с моим граничит.

– Шутите. За бабу с тремя малолетними детьми?

Шишкин пожал плечами, сделал сальную харю, подмигнул:

– Не за бабу с детьми. За прихоть.

Бурмин с улыбкой встал:

– Что ж. Благодарю за ответ.

– Не тороплю. Подумайте.

– Бурмин, вы разве уже уходите? – спросил в дверях Митя. Он заметил, что Бурмин и отец выглядят не то смущёнными, не то недовольными друг другом.

– Пора, – улыбнулся ему Бурмин, поклонился отцу. – Было большим удовольствием познакомиться.

– Не хотите, как хотите, – осклабился Шишкин, поднимаясь и протягивая гостю руку.

– Вы о чём-то повздорили? С моим отцом? – лепетал смущённый Митя.

– О нет.

– Мне показалось… когда я вошёл… Я знаю, его это выражение… На физиономии…

– Не берите в голову, дорогой друг.

И чтобы остановить расспросы, напомнил:

– Так, значит, договорились? Жду вас в гости и заранее прошу прощения за своё спартанское хозяйство. Но обед обещаю.

В прихожей лакей протянул Бурмину твёрдый пакет, обёрнутый бумагой и перетянутый крест-накрест бечёвкой.

– Изволите книги уложить вам в коляску?

– А, – обернулся тот и улыбнулся Мите. – Чуть не забыл.

Но он не забыл.

Едва коляска отъехала на приличное расстояние, на лицо Бурмина набежала нетерпеливая тревога. Он торопливо потянул поводья, остановил коляску, стянул перчатку, надорвал пальцем пакет. Встряхнул рукой – порезал палец о бумагу.

Вытащил одну.

Пакет небрежно бросил на сиденье. Остальные книги его не занимали. Он взял их лишь затем, чтобы замаскировать истинный предмет своего интереса: лиловый томик с обманчивым названием «Проповеди». Раскрыл, пролистнул. Солнце лизнуло страницы, которые давно не видели света.