Нашествие

– Испачкалась.

– Ой. Где… Что ж делать… Моя очередь… А я пообещала танец господину Егошину, – заверещали все три.

Алина села с пуховкой в руке, платье облаком опало вокруг.

– А вот что.

Плюнула на пятно. Обсыпала пудрой. Стряхнула лишнее. Протянула с улыбкой:

– Вот и нет пятна. Перебирайте быстро своими ножками, милая. И никто ничего не заметит.

В конце концов, она тоже была воспитанной дамой.

Три сестры просияли благодарными взглядами. Младшая сунула ступню в большую, не по размеру, туфельку, быстро перехлестнула ленты вокруг щиколотки, затянула. Оправила платье, остановила на Алине робкий благодарный взгляд. Все три глядели на свою спасительницу настолько простодушно, были так жалки в своих дешёвых платьицах на розовом чехле, что на миг Алина подумала, не одолжить ли свои перчатки и туфли, – к танцующим ей всё равно не хотелось. Но только на миг, потом прошло.

– Алина, – представилась.

– Елена… Катя… Лиза…

– Лиза, бегите же, ну! – Алина хлопнула в ладоши.

И сестра, которой достались перчатки и туфли, унеслась.

Алина села на диван. Грациозно показала рядом. Сёстры уселись по обе стороны, болтая голыми ногами. Горничная бросила на эти босые ноги презрительный взгляд. Алина метнула в ответ такой, что пригвоздил француженку к стулу, как копьё.

– А вы? – осмелела первой Елена.

«Старшая», – догадалась Алина.

– Неужели вам не хочется туда? Танцевать?

«Вот она, провинциальная простота», – внутренне скривилась Алина. С простыми людьми, знала она по опыту, труднее всего: такое ляпнут, только успей увернуться. Вот что ответить на эдакое? Она очаровательно улыбнулась. И не сказала ничего.

– Есть интересные, – заметила на это Катя.

«Вам – может», – подумала Алина. Ответила с улыбкой:

– Кто же? Я почти ни с кем не знакома.

Обе сестры так и сорвались с дивана:

– Как? Вы не знаете? Все барышни в ажитации. Вы не слыхали? На бале – сегодня! – господин Бурмин.

Алина равнодушно пожала плечами. «Интересно», – подумала, фамилия была ей знакома, ибо род был известный и старинный.

– Вы не знаете, – отстранилась Елена.

– Что же я должна знать?

– Красавец.

– Вылитый Эдмунд.

– Манфред!

Алина не читала ни того ни другого, да и литературные аналогии её не влекли:

– И до сих пор не женат?

– Он не появлялся в обществе чуть не пять лет.

– Где же он был всё это время?

– У себя в имении.

«А вот это нехорошо, – задумалась Алина. – С чего честному человеку зарываться в деревне. Если только он не развратник с гаремом из крепостных девок». Но плюс был существеннее: если человек сторонится общества, до него вряд ли быстро дойдут слухи о… Ограничилась кратким:

– Красавец?

– Не верите, – разочарованно потянула Елена.

– Идёмте, – взяла её за руку Катя.

Алину мало что могло испугать. Алина не боялась страшного. Она боялась смешного. А показаться в обществе босоногих девиц с голыми руками – хоть и в Смоленске, но всё же на губернаторском бале, – было глупым и жалким. Женихи могут простить позор. Но не прощают смешного.

– Но вы же… А туфли? А перчатки? А чулки?

– Мы знаем место.

Они потащили её какой-то тёмной узкой лестницей. «Что я делаю», – ужасалась Алина, но от отступления её отвлекали заботы, как бы не наступить себе на подол и не окончить свои дни здесь, упав и сломав шею. Обе девицы прыскали и фыркали. Пропихнули Алину, протиснулись сами. Пахло пылью. Музыка слышалась отчётливее. Алина поняла, что они на галерее. Катерина и Елена притиснулись, сминая розы на её платье. Алина ощутила запах их пота. Блестели в темноте только глаза.

Съездив по носу, мимо протянулась рука. На что-то надавила. Что-то щёлкнуло. Отвела в сторону – и темноту прорезал клин света. Елена припала глазом к щели. Отпрянула, зашептала:

– Вон там. Глядите. У колонны, у третьей справа.

Алина приблизила к щели глаза. Сморгнула.

Слева. Справа. Колонна. Первая, вторая, третья.

Сперва она увидела даму в голубом. Ту, из Петербурга.

– Мы полагаем, – дунул в ухо голос Елены, – что господин Бурмин заскучал от холостой жизни и решил подыскать себе партию.

Дама стояла вполоборота, индийская шаль спустилась с плеча. «Шестнадцать тысяч», – уверенно определила её стоимость Алина. Пальцы дамы сжимали сложенный веер. Слишком нервно. А лицо спокойно, губы растянуты в улыбке. Светская дама, которая привыкла скрывать чувства. Которой есть что скрывать.

«Интересно, – задумалась Алина, – что на свете может обескуражить даму, когда на ней такая шаль?»

Шею и плечи Алины защекотали сзади локоны.

– Ну как он вам? Правда, душка? – тянулась на цыпочках, толкалась лбом Елена.

Алина нехотя отвела взгляд от занятной дамы.

– Он такой бледный. Интересный, – шептала в ухо Катя.

– Этот?

– Душка, – опять дунула ей в ухо Елена.

…Алина ненавидела слово «душка» – от него веяло институтом благородных девиц, бедных и восторженных. Она не была ни той ни другой. Но пришлось признать, что в сём случае глупая провинциальная цыпочка была отчасти права.

Господин Бурмин вдруг поднял голову. Поверх шума, поверх движущейся массы танцующих, поверх причёсок, поверх цветов, поверх смычков. Будто почуял взгляд. Будто знал, что смотрят. Кто смотрит. Посмотрел Алине прямо в глаза.

Он не мог видеть её отсюда. Даже знать, что она там. И всё-таки Алина отпрянула, закрыв щель ладонью.

– Что такое? Ты никак вернулась? Внезапно обнаружила, что не так уж всё вульгарно и скучно? – спросила мать, когда Алина снова подошла к диванам и креслам, в которых расположились матери взрослых дочерей и старухи, которые не танцевали.

Алина привычно пропустила её шипение мимо ушей. Разговор провинциальных сплетниц занял её.

– Что-то господин Бурмин не танцует. Зачем тогда было ехать на бал?

– Ему не надо танцевать. Господин Бурмин уже сделал сенсацию своим появлением, – ответила дама в палевом чепце.

Дама рядом с ней навела на танцующих лорнет – проверить, как там дела у её птенчика. А поскольку её птенчика господин Бурмин тоже не пригласил танцевать, сообщила:

– Решительно не вижу почему. Надутый, спесивый. Сам веселиться не умеет и другим мешает. Что за манеры у нынешней молодёжи! Это теперь модно? Так пыжиться?

– Как почему? Имения в Пензенской губернии. Тульское. Нижегородское.

– Уже нет. Говорят, с тех пор как он дал вольную своим крестьянам, его состояние сильно поубавилось.

– Всем?

– Мне муж сказывал. Делопроизводители мозоли себе натёрли. Отпускные письма выписывать.

– Он фармазон, – отрезала дама, дочь которой не танцевала с Бурминым, – и пьяница. Потому и отпустил мужиков. Вот помяните моё слово. Такие господа сперва книжки французские читают. Потом крестьян на волю отпускают. А потом и против правительства заговорят.

– Нищеброд.

– Говорят, ненадолго. Он единственный наследник старой Солоухиной.

Дамский кружок дружно призадумался.

– А что? Старая Солоухина плоха?

– Солоухины и нам родня. Дальняя.

Алина с сомнением посмотрела на говорившую это даму: швы на её платье потёрлись и были замазаны домашним способом. «Да уж. Старая ведьма, похоже, и не знает об эдакой родне», – подумала Алина.

– А толку такому с наследства? Так же и профукает, как своё.

– Если только этого Бурмина не приберёт себе мудрая жена. Которая не даст профукать солоухинские миллионы.

Над этим выводом дамский кружок крепко задумался.

Алина сложила веер, осветила лицо улыбкой – не слишком широкой, но и не натянутой, – и двинулась к танцующей толпе.

– Куда ты? – недовольно окликнула мать. – Опять в уборную?

– А, господин Бурмин!

Бурмин обернулся к молодому человеку с выражением, которое остудило бы и отбросило назад любого незнакомца.

Но только не Митю Шишкина. Он был так рад, что не мог и подумать, чтобы кто-то не отплатил ему тем же, а потому не заметил холодности.

– Я так мечтал с вами познакомиться лично!

Лицо Бурмина не выразило ответного желания знакомиться.

Но восторга Мити хватало на двоих.

– Вы тот самый Бурмин! Который дал волю всем своим крестьянам! Вы мой герой, вы знаете?

Восторга столь простодушного, что Бурмин невольно сменил холодное замкнутое выражение на приветливое.

– Дмитрий Шишкин, позвольте представить себя самого.

– Вы Петра Сергеевича сын, – с улыбкой поклонился Бурмин.

– Вы знакомы с моим отцом?

– К моему сожалению, только понаслышке. Наши имения по соседству.

Молодой человек казался Бурмину всё более забавным. Как молодой дог, который скачет, припадает, машет хвостом, норовит облобызать. А сам при этом – с телёнка. «Не поэтому», – поправил себя Бурмин, фамильярность он считал отвратительной. Лицо и взгляд Дмитрия Шишкина выдавали привычку думать и размышлять. Именно это придавало его неловкости обаяние, а простодушию – намёк на сложность.

– А я столько наслышан о вас! Крестьяне ваши… Меня это потрясло. Я столько читал… Права каждого человеческого существа… Идеи философов-просветителей… Свобода как непременное условие для гражданина… рабовладение… Американские штаты… – Слова его рвались и тонули в музыке, в шуме бала.

– Мне кажется, этот разговор не слишком подходит к балу, лимонаду и мороженому. – Бурмин улыбкой смягчил замечание, показав на столы позади них. Запотевшие вазочки. Запотевшие кувшины.

Шишкин осёкся, точно проснулся, точно впервые заметил и мороженое, и лимонад.

– …Но я был бы рад его возобновить при более удобном случае, – добавил Бурмин дружески. Тронул молодого человека за плечо. И осёкся. Поверх его плеча он увидел…

Но он ведь знал, что она непременно здесь будет. Знал и представлял, как это будет, как может быть – или не может.

И всё-таки перехватило дыхание. Как от встречи с призраком. Как от встречи с собственной фантазией. Может, именно потому, что воображал себе эту встречу слишком часто.

– Господин Бурмин? – Что-то постучало сзади по его плечу. Бурмин вздрогнул, обернулся всем телом.

Девушка отпрянула от него и засмеялась:

– Бог мой, вы чуть не оторвали мне подол. А здешние дамы только что хвалили мне вас как искусного кавалера.

– Простите, – смутился Бурмин. Была ли она молода или дурна? Дама или девица на выданье? Может, вовсе маменька? Он ничего перед собой не видел. Не соображал, что говорит. Он лишь хотел быстрее что-то сделать, прийти в движение.

– Не окажете ли мне честь? Буду счастлив, если позволите восстановить свою репутацию в ваших глазах.

И Алина позволила.

– Мазурка… мазурка… – понеслось по залу.

Распорядитель бала сновал между гостями, делал знаки музыкантам, снова покрикивал на гостей, бесцеремонно подталкивая и погоняя, как пастух стадо овец:

– Большой круг! Большой круг!

Жена не всегда знает, что именно в данный момент делает её муж. Ошиблась и губернаторша, когда думала, что супруг её выделывает коленца на зависть князю Несвицкому с его подагрическими суставами. Губернатор не танцевал. Он сидел. У себя в кабинете. А напротив него сидел генерал Облаков. Генерал приехал из Петербурга только что. Но с дороги выглядел не как все, то есть чуть помятым, чуть распаренным, слегка одуревшим от жары, тряски, пыли. А как все кавалеристы: молодцом. Лакей лишь прошёлся щёткой по его мундиру. Да сам генерал в уборной вымыл лицо и руки, пригладил волосы.

«Эх, молодость, – позавидовал губернатор. – Я б после такой скачки неделю пластом лежал с мозолью на заду и отбитыми внутренностями».

– Прошу, – подал гостю набитую трубку. Стал набивать себе.

Дело не терпело отлагательств.

– Эх-эх, – вздохнул губернатор. Но не как государственный человек, а как отец семейства, со многими – с Облаковым в том числе – связанный родством. – Скверно дело. Плохо.

Неприятно оказаться между двумя жерновами, что и говорить. Как ни поступи, всё ошибёшься. Потрафишь одному – обидишь другого.

– Нет-нет, – взял трубку Облаков.

– Как же нет, дорогой мой. Французская армия уже в Польше. Полячишки – дрянь, предали нас, рукоплещут Бонапарту. А численность их армии превышает численность…

– Вовсе нет, – опять не согласился Облаков, – о чём и речь. Дополнительный рекрутский набор позволит русской армии даже превзойти числом армию неприятеля.

– Хм.

«Хм» было глубоким и полным смысла, который не требовалось пояснять.

– Так ведь отечество в опасности! – с жаром воскликнул Облаков.

«Карьера твоя в опасности, – проницательно перевёл губернатор. – То-то ты, голубчик, из самого Питера прикатил». Подумал беззлобно. Даже сочувственно.

– Ну объявите дополнительный. Ну наберут вам, – объяснил губернатор, – старых, увечных, пьяниц, лентяев да балбесов. На бумаге у тебя цифры сойдутся. А от бумаги голову подними… Армия хоть куда!

– Я приехал затем, чтобы их убедить! Помещиков. Объяснить общее дело. Объяснить, что в эти дни важно и что нет. Если Бонапарт не будет отброшен от русских границ, уж не до урожая им всем здесь будет.

– Как это возможно, дружок? – Губернатор поднял на него своё доброе морщинистое лицо.

– Как – что?

Губернатор чуть не ляпнул: «Что Бонапарт будет здесь». Но вовремя спохватился:

– Урожай похерить.

Облаков с досадой откинулся на спинку кресла:

– Урожай! От всех только одно и слышу: урожай, хозяйство! Вижу, мне вас не понять. А вам – меня.

Старик тронул его за колено, обтянутое форменными рейтузами. Но Облаков сердито стукнул ногой – отодвинул. Сунул трубку в рот, трубка засипела, дым не пошёл. Погасла. Облаков схватил кремень.

– Да я понимаю, – всё же сказал губернатор.

– Когда судьба отечества решается, всякая беда – одна на всех: помещиков, крестьян, армии. Я первый себя не отделяю. С моим состоянием, – принялся часто щёлкать кремнём Облаков. – С моими имениями. Тоже, знаете… хозяйство, – с отвращением выговорил он. – Я мог бы хоть сегодня выйти в отставку. Зажить помещиком. Но когда отечество…

Губернатор глядел на его руки: сердитые, торопливые. «Эх, молодость, – с грустью подумал, – а и хорошо, что прошла». Облаков всё щёлкал вхолостую:

– Когда враг у границ. Помещики должны… Дворянство должно… Да, чёрт же подери… что ж это такое… Когда судьба отечества… крестьяне должны…

Щёлк, щёлк, щёлк.

– …взять вилы. Схватить топоры. Вместе навалиться.

Щёлк, щёлк, щёлк. Высек. Наклонил голову, трубку. Пыхнул.

– Да-да, – поспешно согласился губернатор, – мы все. Ради отечества. Всё правда, дружок. Если только крестьяне не повернутся на нас самих – с вилами.

– Что, простите? – удивлённо показал глаза Облаков.

Губернатор осёкся. Преувеличенно-оживлённо встрепенулся:

– Ох, мы с вами за разговорами всё веселье пропустим! Идёмте. Чуть ведь не забыл! Вы знаете, кто к нам сегодня танцевать пожаловал? Не поверите! Бурмин!

– Не поверю.

Но не успел рассказать об утреннем происшествии. Губернатор торопился удрать подальше от неприятной темы рекрутов и тарахтел, как кофейная мельница:

– Я сам бы не поверил. Но видел, как он прошёл в залу!

– Бурмин?

– Ваш давний приятель, я не ошибаюсь?

– Я думал, он…

– Я тоже думал! Лет пять носа нигде не казал. Нигде не появлялся.

– Шесть, – поправил Облаков. – Он был ранен. В прошлую кампанию.

– Но не убит же!.. Его уж и так зазывали, и эдак. Я уж и бросил бы приглашать, да супруга моя: что ты, что ты, неприлично. И вот он – господин Бурмин. Не успел супруге вашей сказать. Все наши дамы в большой ажитации.

– Да, – выпустил дым Облаков, откладывая трубку. И закашлялся.

Это была не радость. Кто ж радуется, встретив призрак. Столкнувшись во плоти с тем, кого привыкла воображать.

Мари было тошно и спокойно, как во сне. И как во сне – что угодно, но только не удивление.

Тошнотворная нормальность происходящего.

В щеках покалывало: отливала кровь. Зала плыла и кренилась, как падающий на последних оборотах волчок. Бал, плечи дам, причёски, бакенбарды, ордена, фраки, веера, клоки музыки, смешки, голоса – всё распалось в пёстрый подвижный сор, без смысла и порядка. Сор, который можно смахнуть одним ударом ресниц. Проснуться.

Он стоял у колонны. Он смотрел на неё.

Её толкнули. В ухо крикнули: «Мазурка!»

Она отшатнулась. Кому-то отдавила ноги. Бессмысленно посмотрела. Вцепилась в веер.

«Я делаю не то. Надо отойти. Сесть с дамами».

Где же он?

Его заслонил высокий генерал. На плечах жирные золотые щупальца. Височки – под императора. Ну иди же, проходи скорей, болван!

Но болван остановился. Что ж? Ну?

Болван наклонился к её руке. Распрямился. Показал в улыбке зубы. Челюсти его смыкались и размыкались – он что-то говорил. Взял её под руку.

Мари очнулась.

– …И вот он я. Примчался, как ветер. К твоим ногам, – закончил, ведя её, Облаков, – веришь или нет.

– Удивительно, – ответила Мари. Она понятия не имела, что он ей сказал.

– Знаешь, да и нет! – оживлённо возразил Облаков. – Я знал, что покупаю. В каком-то смысле. Ты же помнишь ту вороную пару, что мне Крутов продал?

Его слова барабанили по слуху, как дождь. В животе был тугой узел. Мари шла и боялась, что сейчас реальность опять треснет. Возможно, прямо у неё под ногами.

– Что, прости? Здесь так шумно, – выдавила улыбку.

Перед ними то смыкалась, то размыкалась толпа.

А он всё стоял там. Глядел. На неё.

Толпа то скрывала его. То показывала. «Мазурка! – орал распорядитель. – Большой круг!»

– Я говорю: орловского завода. Обе лошади.

– Да. – Мари проглотила ком в горле. – Хорошие. Но почему такая спешка? Ты же думал приехать сюда неделей позже.

– Соскучился по тебе. Шучу. – Облаков улыбнулся. – Нет-нет, конечно, не шучу: соскучился. Но ещё и срочное дело. Поручение самого государя. Так что сама видишь, не жалел и вороных. Но оказались – чудные! Ба! – крикнул вдруг он. – Гляди, кто там. Вот так-так. А говорил, что затворник.

– Он – тебе? Вы виделись? Когда?

Она слегка покраснела. Но Облаков, похоже, не заметил:

– Бурмин! Бурмин!!!

Весело пробормотал:

– Ах, досада. Я почти уверен, он смотрел сюда. Видно, нет. Пошёл танцевать с княжной Несвицкой.

Похлопал жену по оцепеневшей руке. С радостью вдохнул шум бала:

– Не желаешь ли тоже потанцевать, дорогая?

– Я вообще думала улизнуть.

– Ну! – удивился Облаков. – А мороженое?

– Давно не была на балах, – улыбнулась Мари. – Привыкла: уложу детей – и сама спать. Теперь вот так глупо: всем весело, а у меня голова болит.

– Глупо! Согласен! Всё мы с тобой maman да papa. Давай хоть один вечер не будем родителями.

– А кем? – Мари с улыбкой бросила на мужа кокетливый взгляд («Он славный, он славный, он славный», – повторяла себе, чтобы отбросить за этот частокол мысли, от которых только пустое смятение).

– Кем захочешь. Или ты полагаешь, что танцевать с собственным мужем – слишком вульгарно? Но, к счастью, мы не в Петербурге. А в провинции на это посмотрят сквозь пальцы.

Мари засмеялась:

– Для мазурки ты, по крайней мере, болтаешь просто блестяще.

И он весело обнял её за талию.

Алина решила, что просто подойдёт к этому господину Бурмину поближе. Незаметно. Попробует послушать, о чём он разговаривает с другими. Но главное – как. И потом уж решит, как и что скажет ему сама.

Большую рыбу вытаскивают медленно.

Алина чуть не отпрянула, когда господин Бурмин резко к ней обернулся. И была приятно поражена решительной лёгкостью, с которой он повёл её в мазурку.

– Не окажете ли мне честь? Буду счастлив, если позволите восстановить свою репутацию в ваших глазах.

От изумления она не смогла выдавить ни слова, только кивнула, кладя ему на плечо руку с болтавшимся на запястье веером.

Выделывая па, поднимая и опуская руки, скользя вокруг кавалера в обводках, улыбаясь, наклоняя голову, подпрыгивая в антраша, она соображала, что бы это значило. Как он резко повернулся. Каким пустым был его взгляд. Ищущим. Каким торопливым – приглашение. Уж не схватил ли он первую попавшуюся даму? Но считать себя первой попавшейся Алина просто не могла.

– А полагали, что вы не танцуете, – улыбнулась своему странному кавалеру.

– Кто же?

– О вас говорят.

– Но вот он я – танцую.

Фигура мазурки сменилась. Пары напротив друг друга менялись партнёрами. Алина торопливо сунула руку молодому Шишкину. Тот ответил восторженной улыбкой. «Болван», – подумала Алина, улыбаясь в ответ. Через пару от них она заметила петербургскую даму. Та старательно глядела перед собой – но так, чтобы ненароком не поглядеть ни на кого в особенности: в никуда.

Алина обратилась к Шишкину:

– Вы производите впечатление человека наблюдательного.

– И на вас?

– Вы всех здесь знаете, – бросила между прыжками. – Кто эта дама?

– Которая?

– Вон та.

Но он и не глянул:

– В девичестве – графиня Ивина.

– Она замужем? За кем?

Но фигура сменилась. Алина снова подала руку Бурмину. Она видела, что первое впечатление, произведённое ею, не было восторженным. Но это скорее хорошо: восторженность внушала ей омерзение, ибо соседствовала с глупостью.

И всё же первое впечатление было хорошим. Алина понимала это по всем тем мелким знакам, которые по отдельности не значат ничего, но все вместе – значат многое. Он с удовольствием держал её за руку. Он с удовольствием обхватывал её талию. Он смотрел на неё. Он… Но тут музыка закончилась.

– К кому вы хотите, чтобы я вас подвёл?

– Вон сидит моя maman.

Вдруг её пальцы больно стиснуло. Алина вскинула глаза. Бурмин разжал хватку, он был смущён:

– Бог мой, простите великодушно, княжна.

Алина наивно хлопнула ресницами:

– За что?

И ласково, глядя в глаза, пожала его руку в ответ.

Княгиня Несвицкая просияла им открытой улыбкой. «Какие maman вставили хорошие зубы», – удовлетворённо отметила Алина. Ей вдруг стало важно, какое впечатление производит мать.

– Господин Бурмин. – Княгиня протянула для поцелуя руку. Заговорила просто и весело: – А я много о вас знаю, хоть и не приложила к тому никаких усилий. Мы принимаем по понедельникам и четвергам. Будем рады. Ах, ну вот, столько о вас слышала, что и забыла, что не знакомы. А теперь уж неловко искать, кто бы нас представил.

«Стерва умеет, когда хочет», – с улыбкой глядела Алина на мать, на Бурмина. А княгиня продолжала распускать своё обаяние – и даже казалась простой:

– Придётся предстать невежей. Ведь вы простите мне? Княгиня Несвицкая. Моя дочь Алина. Что ж, много ли веселилась, милая? – нежно обернулась к ней.

– Боюсь, кавалер из меня не слишком занимательный, – улыбнулся и Бурмин.

«А посмотрел – на меня», – отметила Алина. Тоже верный знак. Но действовать всё ещё следовало осторожно. И в ответ улыбнулась матери:

– Было весело.

Княгиня взяла дочь под руку, спохватилась вполне натурально:

– Так господин Бурмин… Мы будем рады. Приходите.

«На старую дрянь в некоторых вещах всё же можно положиться», – одобрила Алина.

Попрощавшись с неинтересной ему княгиней Несвицкой и столь же неинтересной ему дочерью, имени которой он не запомнил, Бурмин тут же двинулся прочь.

Боль в суставах пригвоздила его на месте. Он переждал удар боли. Посмотрел вниз на свои руки. Растопырил пальцы. Глянул на люстры, с которых валил душный жар. На чернильные окна, в которых отражалась гремящая зала. Сжал кулаки. Время ещё было. Но не много. Он стал торопливо искать глазами выход. Блеснули ливреи лакеев у двери. Бурмин поспешил туда.

– Бурмин! – Облаков шагнул быстрее. И оказался ровно перед ним.

– Облаков. – Бурмин улыбнулся («Главное, не смотреть на… Она наверняка поблизости. Смотреть ему в глаза. Не смотреть…»). Попытался обойти.

Но Облаков уже обнял его, похлопал по спине. Пришлось сделать то же самое. Облаков не сводил с него ласкового взгляда.

– Мой милый друг. Вот так запросто столкнулись на бале. А кумушки здешние болтают, будто ты… – Но он опомнился, осёкся, перепрыгнул на другое: – Как славно. Утром встретились, вечером увиделись. Не могу желать лучше!

От его радости Бурмину некуда было спрятаться:

– Середину я бы предпочёл выкинуть.

Он чувствовал, что его ведёт. Что голоса как бы отстают от шевелящихся губ. Что запахи становятся отчётливее, подробнее, гуще. Уже мерцала под ногами пропасть. Но так же внезапно приступ прошёл. До следующего. Которого недолго было ждать.

– Да, ужасное происшествие. – По торопливому тону Облакова было видно, что середину дня он тоже вспоминать не хотел бы. – Да бог с ним. Я так рад. Ты здесь. Всё как раньше.

Оба знали – не всё. Поэтому Облаков говорил и краснел, в глазах его металось смущение. Оба знали почему. Бурмину стало жаль его: «В конце концов, он-то в чём виноват?» Ответил искренне:

– И я. Рад. Как глупо, что мы не виделись столько времени. Я очень-очень тебе рад. И вашей свадьбе. Искренне поздравляю. Хотя с опозданием. Ничего не желал и не желаю больше, чем видеть ваше счастье.

– Да? – Облаков растерялся, просиял – как человек, которому долго тянули и наконец вырвали больной зуб:

– Мари! Мари! – оглянулся. Схватил, притянул её за руку.

– Господин Бурмин, – улыбнулась, протянула руку она. В отличие от мужа – без какого-либо смущения, чувства неловкости, сомнений.

«Как будто ничего не было», – неприятно поразился Бурмин.

– Очень рада. А я вас видела.

– Вот как?

– В мазурке. У вас была прелестная дама.

– Княжна Несвицкая.

– Очень мила. Настоящая красавица.

Бурмин не ожидал, что её спокойствие так заденет его. Потому что не ожидал спокойствия. Всё что угодно – гнев, страх, стыд, досаду – только не спокойствие. «Значит, ничего и не было? Тогда».

Мари говорила с ним приветливо, но безразлично, как говорила бы с симпатичным старичком в орденах:

– Какой весёлый бал, – и не смотрела ему в лицо, оглядывала гостей вокруг. – В Петербурге мы все, должно быть, слишком озабочены приличиями и впечатлением, которое производим, так что забываем веселиться. Но вы смоленский житель, должно быть, так привыкли, что не цените?

Она говорила так спокойно, держалась так просто. «Неужели я сам себе всё это выдумал?» Милый и бессмысленный разговор между едва знакомыми людьми. «Выходит, не было. Выходит, выдумал».

– Отчего ж. Ценю.

«Ничего не было. Была лишь барышня, которая собиралась замуж, потому что все приличные барышни собираются. Не за одного, так за другого. Потому что маменька и папенька шепчут: примечай».

Пустота внутри ширилась, серая и холодная.

С галереи, где сидел оркестр, полились осторожно притоптывающие звуки.

«Ну и тем хуже для меня». Бурмин уже собрался откланяться.

– А, – обрадовался Облаков, – вальс. А я знаю одну даму, – он подмигнул жене, – которая любит танцевать больше, чем признаётся.

Теперь, когда донимавший зуб был вырван, Облакову хотелось всем это показать.

Она улыбнулась:

– Господин Бурмин меня не приглашал.

Сбежать не вышло, оставалось быть любезным:

– Только потому, что ваш муж меня опередил. Мы, провинциалы, немного неуклюжи.

– И в танцах? – безразлично-шутливо улыбнулась Мари. – Тогда, боюсь, я лучше пойду поем мороженого.

– Он врёт. Он всегда был прекрасным танцором. Ну же, ступайте, – засмеялся Облаков. – Что за церемонии между старыми знакомыми. Давай я подержу шаль. А какое мороженое, я тебе потом расскажу.

От шуток, которыми обменивались супруги, у Бурмина заныло сердце. Оттого, что они – обменивались шутками. Как полагается счастливо женатым. Супругам, у которых всё хорошо в постели.

Ревность ужалила его в горло, как кислая отрыжка.

Но Мари уже подала мужу шаль, Бурмину – руку. Он повёл её, злоба жгла его изнутри: на себя, на неё. На свои – пришлось признать – надежды: «Идиот».

Они вступили в круг – к другим парам. Бурмин положил ладонь ей на талию. Мари, повинуясь, заскользила. На повороте её подол раздулся. Схлопнулся, обвив его по ногам. Снова раздулся.

Бурмин невольно сжал её руку крепче – они столкнулись взглядами, Мари панически отвела свой, но понимание уже окатило его, как вспышка молнии: ошибка. Прийти сюда – ошибка. Не уйти – ошибка.

Он чувствовал под рукой жар её кожи. Её дыхание касалось его лица. Глаза были так близко, так старательно избегали нового столкновения. Казалось, он слышал шум её крови. Стук её сердца, его собственное билось тяжело.

Это было так ясно, так несомненно, что ему казалось, все вокруг них тоже заметили. Все теперь на них смотрят.

Хотелось кинуться вон.

А музыка всё гремела, загоняя в круг.

Теперь, когда она была женой другого – то есть совершенно недоступной, недоступной безнадёжно, он посмотрел ей в лицо и увидел, что всё тогда – было. Ничего он не придумал тогда, шесть лет назад.

Хуже: всё это – и сейчас есть. Но обдумать не успел. Мир утратил цвет. Зала, огни, голоса – всё поплыло перед Бурминым пятнистой серой кашей. Пальцы свела боль.

Мари почувствовала их движение у себя на талии. Посмотрела ему в глаза, неловко улыбнулась. Музыка валила на Бурмина, бурля и шипя, как ледяная вода.

– Вот перед тобой все наши самые богатые землевладельцы, – показывал в толпу губернатор. – Шишкины. Несвицкие. Измайловы. Фон Бокки. Печерские получили здесь наследство, так что и они тоже. Про Бурмина теперь сказать не могу. Впрочем, гляжу, он с твоей женой танцует. Сам у него про его дела спроси. Ещё есть старая Солоухина, Бурмину тётка, нет, вру, бабка. Но от неё если добьёшься толку, я очень удивлюсь.

– А Болконский? Он здесь?

– Болконский! – со странной гримасой воскликнул губернатор. – Болконский уж давно в свете не показывается: года, знаете ли…

Но Облаков не понял намёка:

– А дочь вывозить? Я думал, у него дочь на выданье.

Губернатор приподнял плечи:

– Если у вас дело до старика Болконского, сами езжайте к нему в Лысые Горы.

«И бог вам в помощь», – мысленно добавил.

Облаков беззаботно скрёб ложечкой по хрустальным стенкам, когда Бурмин подвёл к нему жену.

Губернатор показал ей свои фарфоровые зубы:

– Надеюсь, вы после Петербурга не презираете наше провинциальное веселье.

– Как можно! Когда веселье такое радушное.

– Вот и господин Бурмин сегодня с вами согласится.

– Чудесный бал, но, боюсь, мне пора. Был очень рад.

Бурмин чувствовал, что время вытекало, как кровь из раны. Запахи одуряли. Голоса визгливо взвивались, как ракеты фейерверка.

– Уже? – удивился губернатор. – Ну нет, голубчик. – Продел свою руку под его: – Не отпустим.

Подмигнул Мари:

– Наши дамы мне не простят.

Та поспешно отошла.

– Прошу прощения, – настойчиво повторил Бурмин, – мне пора.

– Нет-нет, голубчик! – ласково повис губернатор. – Танцуйте, пока молоды. А после ужина, может, отпустим.

– Мне очень жаль. – Бурмин высвободился из гостеприимной длани. По телу пробегал озноб. Тело стало будто не по мерке: жало в подмышках, давило в шее.

Губернатор с весёлой миной глянул на него – и посерьёзнел:

– Вам нездоровится?

Бурмин покачнулся. Пальцы вцепились в руку старика. Щуплую, птичью. Вероятно, сделал ему больно, оттолкнул:

– Прошу прощения, – и ринулся туда, где над головами танцующих покачивалась, как корабль в шторм, дверь.

«Накидался», – добродушно порадовался вслед его шаткому ходу губернатор. Бал явно удался.

Мари сняла с локтя мужа свою шаль:

– Как мороженое?

Облаков хотел ответить: «Земляничное». Но взгляд его приковал быстро скользивший между гостями господин. Курс он держал на губернатора: