Читать книгу: «Желание», страница 3

Глава 7. Кажется, я не поняла этой шутки

Я ожидаю, что Джексон остановится сразу за дверью кафетерия и скажет то, что хочет сказать, но не тут-то было. Мне не следует забывать, что он не из тех, кто не любит публичность. Поэтому, когда он выходит в коридор, пропустив вперед меня и придержав дверь, я решаю, что сейчас мы пойдем в его башню.

Но вместо того чтобы начать подниматься по лестнице, ведущей в его башню, он ведет меня к моей комнате.

Ком в горле вызывает у меня ощущение, будто я смотрю фильм категории «Б», только вместо того, чтобы называться «Помидор, который съел Кливленд», он называется «Печаль, которая поглотила девушку, горгулью и целую гору». Мы всегда ходим в его башню – чтобы серьезно поговорить, чтобы оттянуться, чтобы целоваться. И когда я вижу, что он направляется не туда, это говорит мне о содержании нашего предстоящего разговора все, что мне требуется знать.

Когда мы добираемся до моей комнаты, я открываю дверь и вхожу, ожидая, что Джексон последует за мной. Но вместо этого он стоит по ту сторону шторки из бус, которую повесила моя кузина, и на его измученном, но прекрасном лице написана нерешительность – впервые за долгое время.

– Ты же знаешь, что я всегда рада видеть тебя в моей комнате. – Я выдавливаю эти слова из моего сжавшегося горла, стараясь не показать, что меня душат слезы. – Ничего не изменилось.

– Все изменилось, – парирует он.

– Да, – признаю я, хотя все во мне хочет сказать «нет». – Пожалуй.

Мое дыхание становится прерывистым, потому что на мою грудь ложится громадный камень – не потому, что я горгулья, а потому, что во мне нарастает паника, – и я отворачиваюсь от него и пытаюсь вдохнуть, скрывая свое состояние.

Но Джексон знает меня лучше, чем мне бы хотелось, и вот он уже стоит передо мной и, крепко держа меня за руки, говорит:

– Дыши вместе со мной, Грейс.

Но я не могу. Не могу вдохнуть. Не могу говорить. А могу только стоять и задыхаться. Ощущение такое, будто пол уходит из-под ног, а стены смыкаются. Будто мое собственное тело обратилось против меня и желает уничтожить, как и те внешние силы, с которыми я уже устала сражаться.

– Вдох… – Он делает глубокий вдох и на секунду задерживает дыхание. – И выдох. – Он выдыхает, медленно, спокойно. Когда я не делаю ничего, а только смотрю на него безумными глазами, пожатие его рук становится еще крепче. – Давай, Грейс. Вдох… – Он делает еще один вдох.

Тот вдох, который вслед за ним делаю я, совсем не похож на тот, который сделал Джексон – он не глубок и не спокоен. Наверное, со стороны это выглядит так, будто я подавилась кровяной оладьей – но это все-таки вдох. В мои легкие начинает поступать кислород.

– Вот так, – говорит он и начинает растирать мои руки и плечи. Это должно успокаивать – и так оно и есть, – но вместе с тем это мучительно, потому что сейчас ощущения у меня не такие, какими они должны быть. Не такие, какими они были раньше, когда меня касался Джексон, мой Джексон.

Это происходит не сразу, но в конце концов я справляюсь с панической атакой. Когда она проходит, когда я наконец вновь обретаю способность нормально дышать, я прижимаюсь лбом к груди Джексона. Его руки непроизвольно обнимают меня, и вскоре мои руки тоже обвиваются вокруг его талии.

Не знаю, как долго мы стоим так, держа друг друга в объятиях и в то же время отпуская. Это так больно, больнее, чем я могла себе представлить.

– Прости меня, Грейс, – говорит он, наконец перестав меня обнимать. – Мне так жаль.

Мне хочется прильнуть к нему, хочется прижиматься к его телу так долго, как только возможно, но я сдерживаю себя.

– Это не твоя вина, – тихо бормочу я.

– Я говорю не об этой панической атаке – хотя я сожалею и о ней. – Он запускает руку в свои волосы, и впервые за сегодняшний вечер я ясно вижу все его лицо. Он выглядит ужасно – он потерян, изможден, и видно, что его терзает такая же душевная боль, как и меня. А может быть, и того хуже.

– Я прошу у тебя прощения за все вообще, за все, что произошло. Если бы я мог стереть этот неосторожный поступок, этот единственный момент эгоизма и наивности, я бы сделал это не раздумывая. Но я не могу, и теперь… – На сей раз его дыхание становится неровным. – И теперь случилось все это, и я ничего не могу поделать.

– Мы с этим справимся. Просто нужно время…

– Все не так просто. – Он качает головой, на его челюсти двигаются желваки. – Может быть, мы справимся, а может быть, и нет. Но посмотри на себя, Грейс – это мучает тебя, вызывает у тебя панические атаки.

Он судорожно сглатывает.

– Я мучаю тебя, хотя я никогда этого не хотел.

– Так не мучай меня. – Теперь уже я обнимаю его первой. – Не делай этого. Пожалуйста.

– Это уже произошло, вот что я пытаюсь тебе сказать. То, что мы чувствуем сейчас… это всего лишь фантомная боль, как бывает после потери руки или ноги. Боль осталась, но там уже ничего нет. И больше не будет… во всяком случае, если мы будем продолжать в том же духе.

– Значит, вот так ты смотришь на наши отношения? – Меня словно бьет тяжелая кувалда. – Для тебя это нечто такое, что было важно в прошлом?

– Ты все для меня, Грейс. С того самого мгновения, как я увидел тебя в первый раз. Но из этого ничего не выйдет. Это причиняет слишком сильную боль нам обоим.

– Это причиняет боль сейчас, но мы же не обязаны с этим мириться. Да, наши узы сопряжения были разорваны, но это значит, что и мои узы сопряжения с Хадсоном могут разорваться…

– Неужели ты думаешь, что это то, чего я хочу? Я прожил двести лет, но это самая мучительная боль, которую я когда-либо испытывал в жизни. Неужели ты думаешь, что я мог бы пожелать тебе такую муку? Или Хадсону? – Его речь становится невнятной, и он мотает головой. Прочищает горло. Делает глубокий вдох и медленно выдыхает, прежде чем продолжить: – Каждый раз, видя нас вместе… он страдает. Я это знаю.

Я качаю головой.

– Ты ошибаешься, Джексон. Я же тебе говорила – мы с ним просто друзья, и Хадсона это устраивает.

– Ты не видишь, каким он становится, когда ты уходишь, – настаивает Джексон. – Один раз я убил своего брата, потому что был глуп и самонадеян и считал, что поступаю правильно – что другого выхода нет. Но я не стану делать этого опять. Не стану причинять боль ни ему, ни тебе.

– А как насчет тебя самого? – спрашиваю я, чувствуя, как мою душу терзает мука. – Что будет с тобой?

– Это не важно…

– Это важно! – возражаю я. – Это важно для меня.

– Во всем этом виноват я, Грейс. Я тот самый идиот, который зарядил пистолет, а потом выбросил этот заряженный пистолет в мусор. И то, что меня подстрелили – это только моя вина.

– Значит, это все? – спрашиваю я, сделав судорожный вдох. – Мы с тобой расстаемся, и у меня даже нет права голоса?

– У тебя было право голоса, Грейс, и ты выбрала… – Его голос срывается, оставляя призрак того, что он собирался сказать, висеть между нами.

– Но я не выбирала! – Я пытаюсь объяснить, но мои слова перемежаются всхлипами. – Я не люблю его, Джексон. Не так, как я люблю тебя.

– Это придет, – говорит он, и я знаю, как тяжело ему даются эти слова. – Узы сопряжения могут возникнуть, когда люди видят друг друга в самый первый раз, еще до того, как они узнают имена друг друга. Так случилось и с нами. Но магия знает, что они уже связаны. Ты просто должна верить. Как должен был верить и я сам, пока у меня еще была такая возможность.

Я отвожу взгляд, опускаю его – лишь бы не смотреть на Джексона. У меня разрывается сердце. Но вместо того чтобы отступить, он приподнимает мой подбородок, так что я вынуждена посмотреть в его темные безутешные глаза.

– Прости, что я не держался за наши отношения изо всех сил. – Его голос звучит хрипло, почти неузнаваемо. – Я сделал бы все, чтобы избавить тебя от этого. Сделал бы все, чтобы вернуть мою суженую, мою пару.

Я хочу сказать ему, что я здесь, что я всегда буду рядом – но мы оба знаем, что это не так. Пропасть между нами продолжает расширяться, и боюсь, что настанет день, когда ни один из нас не сможет ее перепрыгнуть.

К моим глазам подступают слезы, и я начинаю неистово моргать, чтобы не дать ему увидеть, как я плачу. Чтобы ни ему, ни мне не стало еще хуже. И вместо того чтобы зарыдать, чего мне очень хочется, я делаю то единственное, что могу придумать, чтобы нам обоим стало хоть немного легче.

– Ты так и не закончил ту шутку, – шепчу я. – В чем ее соль?

Он непонимающе смотрит на меня. Возможно, он не может поверить, что в такую минуту я готова говорить о подобной ерунде. Но в моих отношениях с Джексоном было столько всяких эмоций – и положительных, и отрицательных, – что я не хочу заканчивать их на минорной ноте.

И заставив себя улыбнуться шире, продолжаю:

– Так что сказал пират, когда ему стукнуло восемьдесят?

– Ах, это. – Его смех звучит бесцветно, но это все-таки смех, так что я считаю это своей победой. Особенно когда он отвечает: – Он сказал, глядя на своих собратьев: «Черт бы побрал этих бесят».

Я уставляюсь на него, затем качаю головой.

– Ничего себе.

– Эта шутка не стоила твоих ожиданий, правда?

В его словах есть подтекст, но сейчас у меня нет сил разгадывать его, так что я сосредотачиваюсь на шутке.

– Да, она слабенькая.

– Знаю.

Его улыбка едва заметна, но она есть, и я ловлю себя на том, что мне хочется удержать ее, хотя бы ненадолго. Наверное, поэтому я качаю головой и говорю:

– О-о-очень слабенькая.

Он выгибает одну бровь, и у меня немного дрожат коленки, хотя теперь у них уже нет такого права.

– Ты думаешь, у тебя получилось бы лучше?

– Я знаю, что у меня получается лучше. Почему Золушка не сильна в спорте?

Он качает головой.

– Не знаю. Почему?

Я начинаю отвечать:

– Потому что она…

Но Джексон прерывает меня прежде, чем я успеваю дойти до кульминации. Его губы приникают к моим, и в этом поцелуе я чувствую всю силу затаенного горя, отчаяния и нашей потребности друг в друге, которые все тлеют между ним и мной.

У меня перехватывает дыхание, я тянусь к нему, желая зарыться пальцами в его волосы – в последний раз. Но он уже исчез, и только стук захлопнувшейся двери напоминает о том, что он тут был.

По крайней мере до тех пор, пока по моим щекам не начинают течь безмолвные, неудержимые слезы.

Глава 8. Призракам не нужны грузовые такси, как и моему багажу

Всю неделю после того, как Джексон порвал со мной, я выходила из своей комнаты только затем, чтобы сходить на урок или в кафетерий, используя все возможные предлоги, чтобы оставаться там. Не хочу случайно встретиться с ним, ведь всякий раз, когда я вижу его в коридоре даже мельком, меня пронзает невыносимая боль.

В последнее время члены Ордена перестали ходить в кафетерий – надо думать, таким образом Джексон пытается дать мне прийти в себя. Я благодарна ему, хотя это и причиняет мне боль.

Я также начала избегать Хадсона, хотя и понимаю, что это отдает трусостью, ведь он только и делает, что старается быть мне другом. Но я не могу выкинуть из головы слова Джексона о том, каким делается лицо его брата, когда я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Не знаю, правда это или нет, но знаю, что я не готова с этим разбираться. Лучше уж продолжать прятаться, пока я наконец не смогу думать о братьях Вега, не желая при этом свернуться в клубок и заплакать.

Хорошо уже и то, что сегодня утром я впервые за эту неделю не рыдала в душе. Вряд ли это значит, что я в порядке, но это все же дает мне силы сделать то, что я должна была сделать еще несколько дней назад – покинуть безопасные пределы комнаты и отправиться в библиотеку. Мне надо сдать проект по физике полетов уже через несколько дней, а я еще не закончила работу над ним.

Я жду до десяти часов вечера, надеясь, что в такой поздний час полки библиотеки окажутся в моем единоличном распоряжении и никто не будет мне мешать. Теперь все в школе знают о драме, разворачивающейся между братьями Вега и мной, но вряд ли новость о моем расставании с Джексоном уже успела стать достоянием общественности.

Сам он явно не сказал никому ни слова, и я тоже.

У меня мелькает мысль о том, чтобы перейти в ипостась горгульи – я даже дотрагиваюсь до блестящей платиновой нити в глубине меня. Но полет над дикими лесами и горами Аляски не поможет мне избавиться от мук, ведь когда мое тело превращается в камень, это вовсе не значит, что то же самое происходит и с моим сердцем.

Я переодеваюсь в спортивные брюки и самую линялую и удобную футболку с изображением One Direction, хватаю с пола рюкзак и выхожу за дверь.

Но, судя по всему, вселенной надоело просто пассивно парить мне мозги, и она решила начать действовать, потому что, едва войдя в библиотеку, я вижу Хадсона, который сидит у окна, уткнувшись в книгу Хелен Прежан «Мертвец идет».

Это немного слишком, но, похоже, Хадсон любит театральность в выборе книг. Может, подойти и поговорить? Но сейчас я не в том состоянии, чтобы мериться с ним остроумием. К тому же на нем с тем же успехом могла висеть невидимая табличка: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Прерывать его было бы… невежливо. Он не делает никаких попыток хотя бы посмотреть на меня.

Будь на его месте кто-то другой, я бы решила, что он просто не заметил меня. Но Хадсон – вампир с самыми острыми слухом, зрением, обонянием и осязанием на планете. Он не может не знать, что я здесь. Я уже чувствую, как между нами протягивается невидимая нить, соединяющая нас на каком-то глубинном уровне.

Может, все-таки подойти и поздороваться? Ведь он как-никак спас мою жизнь, хотя ради этого ему пришлось сразиться с его гнусным отцом… не говоря уже о том, что теперь он вынужден носить магический браслет, не позволяющий ему пользоваться волшебной силой вплоть до выпуска из школы.

Но в конце концов я трушу и так и не подхожу к нему. Да, мы видели друг друга в школе и сидели за одним столом после того, как оказались сопряжены, но между нами всегда имелся буфер. Мы ни разу не оставались наедине после тех минут перед Испытанием, когда я сотворила чары, чтобы позволить ему освободиться и оказаться наконец вне моей головы. И, судя по тому, что он все время сторонится меня – даже когда рядом находятся наши друзья, – ему так же, как и мне, не хочется, чтобы мы остались наедине.

В конце концов я иду к столу, стоящему в другом конце библиотеки, решив – как всегда – увильнуть.

С твердым намерением не обращать внимания ни на него, ни на мое израненное сердце, я сажусь на стул и достаю свой ноутбук. И подключаюсь к библиотечной сети, чтобы воспользоваться одной из тех баз данных, доступ к которой можно получить только из этого помещения. Не проходит и пяти минут, как я начинаю работать над своим проектом по аэродинамике полетов на тему различий между крыльями горгулий и драконов.

Исследований по горгульям почти нет – что неудивительно, если учесть, что Неубиваемый Зверь уже много веков сидит на цепи, и за последнюю тысячу лет единственной известной горгульей стала я сама. С другой стороны, я могу исследовать саму себя, а значит, кое-что у меня все-таки есть.

Вскоре я погружаюсь в процесс и провожу почти два часа за учебой под выбранный наугад плейлист на Spotify. Но когда начинает звучать песня Bad в исполнении Джеймса Бэя, я начисто забываю о статье, которую читаю, и возвращаюсь в свой собственный персональный ад.

Мои руки дрожат, пока слова песни разрывают меня, словно взрывы гранат. Джеймс Бэй поет об отношениях, которые разбились, так что их уже не склеить, и каждое его слово жжет мою душу, как огонь.

Я вынимаю из ушей наушники, как будто они раскалены, и так яростно отодвигаю от стола свой стул, что едва не опрокидываюсь на спину. Придя в себя, я не могу не заметить, что Хадсон пялится на меня с противоположной стороны библиотеки.

Наши взгляды встречаются, и, хотя чертовы наушники лежат на столе, я все еще слышу эту песню. Мое дыхание пресекается, руки начинают дрожать, а на глазах опять выступают слезы.

Я отчаянно стучу по экрану телефона, пытаясь положить этому конец, но, видимо, я случайно нажала на кнопку громкой связи, и теперь песня вырвалась на свободу.

Меня будто парализует. Черт, черт, черт.

Внезапно красивые тонкие пальцы Хадсона сжимают мою руку, и все замирает… кроме этой глупой песни. И моего еще более глупого сердца.

Глава 9. Я и те-кого-нельзя-называть

Хадсон не говорит ни слова, вынимая телефон из моих судорожно сжатых пальцев. И так же молча выключает песню, так что библиотека вновь погружается в благословенную тишину.

Он продолжает молчать и тогда, когда снова вкладывает телефон в мои дрожащие руки. Но его холодные пальцы касаются моих, и мое уже и без того измученное сердце начинает колотиться изо всех сил.

Его глаза, блестящие и такие дерзкие, несколько мучительных мгновений не отрываются от моих. Его губы начинают чуть заметно шевелиться, и я уверена, что сейчас он что-то скажет, наконец нарушив молчание, которое висит между нами уже много дней.

Но он ничего не говорит. Вместо этого он поворачивается и идет к своему столу. И я не могу больше этого терпеть – этого молчания, повисшего между нами, словно сердце, забывшее, что оно может биться.

– Хадсон! – Как и та песня, мой чересчур громкий голос гулко отдается в зале, который сейчас, к счастью, почти пуст.

Он поворачивается, с царственным видом подняв одну бровь, его руки засунуты в карманы его строгих черных брюк, и я не могу сдержать улыбку. Только Хадсон Вега с его британской прической помпадур и самодовольной ухмылкой мог надеть классические брюки и белую рубашку, отправившись в библиотеку в такой поздний час.

Его единственной уступкой стали закатанные рукава баснословно дорогой дизайнерской рубашки, обнажающие безупречно вылепленные предплечья – и я не могу не признать, что он выглядит чертовски привлекательно. Потому что он Хадсон, и разве может быть иначе?

До меня доходит, что я пялюсь на него, примерно тогда же, когда я осознаю, что он пялится на меня. Я сглатываю, пытаясь подавить вдруг охватившую меня нервозность. Откуда она вообще взялась?

Это Хадсон, который несколько месяцев обитал в моей голове.

Хадсон, который спас мою жизнь и при этом едва не уничтожил весь мир.

Хадсон, который каким-то образом – несмотря ни на что – стал моим другом… а теперь и моей парой.

Это слово, «пара», все так же висит между нами. И заставляет меня нервничать, когда я едва заметно улыбаюсь и говорю:

– Спасибо.

В его взгляде отражается легкая насмешка, но он не произносит ничего из того, что – я это вижу – ему хочется сказать. Вместо этого он просто кивает, словно говоря «не за что», и, повернувшись, идет прочь.

И тут у меня вскипает кровь. Как прикажете это понимать? Джексон не хочет быть со мной, потому что, по его мнению, Хадсон страдает, а Хадсон не может просто поговорить со мной даже тогда, когда я в таком расшатанном состоянии из-за этой чертовой песни. Я понимаю, что их отношения сложны – что все это сложно, – но мне надоело, что из-за их ссор страдаю я. Я хочу сказать – каким надо быть человеком, чтобы дать своему другу пропасть на целую неделю и даже не попытаться узнать, почему это произошло?

Ну уж нет, с меня хватит. Я бросаю телефон на стол и бегу вслед за ним.

– Ты это серьезно? – кричу я, глядя сзади на его широкие плечи.

Он шагает быстро, его длинные ноги лучше приспособлены для ходьбы, чем мои, но злость придает мне дополнительную скорость, и я нагоняю его прежде, чем он успевает снова сесть на стул.

– О чем ты? – спрашивает он, настороженно глядя на меня.

– Ты так мне ничего и не скажешь?

Я уперла руки в бока и едва удерживаюсь от искушения топнуть ногой. В глубине души я понимаю, что сейчас зла на весь мир, на вселенную за то, что она сотворила со мной. За то, что она отняла у меня Джексона, а затем и мою дружбу с Хадсоном. Я пыталась справиться со своим горем с тех самых пор, как все это произошло, но неделю назад Джексон лишил меня возможности остаться на этапе отрицания, за которое я отчаянно цеплялась после разрыва наших уз сопряжения. Так что, похоже, теперь я переживаю второй этап – гнев. И меня нисколько не смущает то, что я направляю его на Хадсона, хотя он ни в чем не виноват.

– А что я, по-твоему, должен сказать? – Из-за его британского акцента его слова кажутся мне еще холоднее.

Я раздраженно всплескиваю руками.

– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно.

Он долго смотрит мне в глаза, и я уже начинаю думать, что сейчас он откажется говорить, но затем его губы изгибаются в той мерзкой самодовольной ухмылке, которая так бесила в то время, когда он жил в моей голове, и он замечает:

– У тебя в брюках дырка.

– Что? Я не… – Я опускаю взгляд и вижу, что на моих брюках не просто большая дыра, а что она к тому же расположена в таком месте, что сквозь нее видна верхняя часть моего бедра. И мои трусики. – Это твоих рук дело?

Теперь он поднимает обе брови.

– Что именно?

Я показываю на мои брюки.

– Эта дыра. Что же еще?

– Да, да, это сделал я, – отвечает он с совершенно серьезным лицом. – Я использовал свою сверхспособность по разрыванию ткани, чтобы проделать дыру в паховой области твоих штанов. Но как ты догадалась? – Он поднимает руку с магическим браслетом и машет ею перед моим лицом.

– Извини. – У меня вспыхивают щеки. – Я не имела в виду…

– Еще как имела. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Но зато теперь я знаю, что на тебе надето мое любимое белье.

Мой смущенный румянец становится еще гуще, когда до меня доходит, о чем он говорит – о том, что на мне сейчас надеты те самые черные кружевные трусики, которые он подцепил носком своего ботинка в школьной прачечной несколько недель назад, хотя у меня такое чувство, будто с тех пор прошел целый год.

– Ты действительно смотришь сейчас на мои трусики?

– Я смотрю на тебя, – отвечает он. – И если при этом я могу видеть твои трусики, то это скорее твоя вина, чем моя.

– У меня это в голове не укладывается. – Мое смущение уступает место досаде. – Ты игнорируешь меня столько дней, а теперь, когда я наконец удостоилась твоего внимания, это все, о чем ты хочешь поговорить?

– Во-первых, по-моему, это ты игнорировала меня, а не я тебя, тебе так не кажется? Во-вторых, прошу прощения, но на какую тему ты хотела поговорить? Дай догадаюсь. – Он делает вид, будто разглядывает свои ногти. – Ах да! Как там поживает старина Джексон?

Будь на его месте кто-то другой, я бы сейчас извинялась за то, что так долго избегала его. Я бы обратила накладку с дыркой и трусиками в шутку и объяснила, что злюсь я не на него, а вообще. Но с Хадсоном бывает иногда так трудно, особенно когда мне кажется, что он намеренно выводит меня из себя.

– Может, тебе лучше спросить об этом у него самого? Если ты, конечно, вообще способен перестать упиваться жалостью к себе.

Он замирает.

– Значит, по-твоему, я упиваюсь жалостью к себе? – Видно, что он обижен – и оскорблен.

Ну и пусть, ведь я и сама чувствую себя оскорбленной.

– Ну не знаю. Не поговорить ли нам о твоем выборе книг? – Я бросаю взгляд на открытую книгу, которую он оставил на столе, когда поспешил мне на помощь.

На секунду в его голубых глазах вспыхивает огонь. Затем он так же быстро гаснет и сменяется его прежним выражением, как бы говорящим: «как же вы все меня достали», и мне кажется, что я вот-вот закричу.

Да, я знаю, что таков механизм его психологической защиты, которым он пользуется, чтобы не давать другим подходить к нему слишком близко. Но мне казалось, что после того дня, когда я победила в Испытании, придуманном его отцом, мы с ним оставили такие вещи позади.

– Мне просто захотелось почитать что-нибудь легкое.

– Это ты о книге, рассказывающей историю заключенного, который за свои преступления приговорен к смерти? Что, Достоевский, по-твоему, уже не катит?

– Он слишком уж жизнерадостен.

Я фыркаю и смеюсь, потому что ничего не могу с собой поделать. В этом весь Хадсон – как еще он мог отреагировать на эту книгу, возможно, самую депрессивную из когда-либо написанных книг? И от моей злости не остается и следа, напрягшиеся плечи расслабляются.

Но он не присоединяется к моему смеху. И даже не улыбается. Правда, теперь в его глазах появился блеск, которого прежде в них не было. Он смотрит поверх моего плеча на стол, за которым я сидела последние два часа.

– Над чем ты так усердно трудишься?

– Над моим проектом по физике полетов. – Я морщусь. – Мне надо получить хотя бы оценку «хорошо», чтобы иметь шанс сдать зачет по этому предмету.

– Тогда я не буду мешать тебе работать, – говорит Хадсон с небрежным кивком, который задевает меня больше, чем я готова признать.

– Неужели ты не можешь поговорить со мной хотя бы десять минут? – спрашиваю я. Мне тошно слышать жалобные нотки, звучащие в моем голосе, но я ничего не могу с собой поделать. Не сегодня, не здесь и уж точно не в разговоре с ним.

Он молчит долго. И даже не дышит. Затем наконец вздыхает и говорит:

– О чем нам говорить, Грейс? Ты же избегала меня не без причины. – Его голос тих, и впервые я вижу на его лице усталость… и боль.

Но не он один чувствует себя усталым, и уж точно не он один испытывает сейчас душевную боль. Возможно, поэтому я даю полную волю своему сарказму, когда отвечаю:

– Ну не знаю. Как насчет того, что мы…

– Что? – перебивает меня он и смотрит на меня хищным взглядом, от которого меня пронзает тревога. – Что мы такое, Грейс?

– Друзья, – шепчу я.

– Так вот как ты это называешь? – Он усмехается. – Друзья?

– И… – Я пытаюсь дать ему тот ответ, которого он ждет, но мой рот застыл, как аляскинская тундра.

Я облизываю губы, сглатываю. Затем выдавливаю из себя те слова, которых он ждет. Те слова, которые висели между нами с той самой минуты, когда я вошла в библиотеку, хотя он упрямо делал вид, что не замечает меня.

– Мы сопряжены, – шепчу я.

– Да, мы сопряжены. И это полный облом.