Генерал и его семья
ТекстВаш доход с одной покупки друга: 32,90 ₽
- Объем: 550 стр.
- Жанр: современная русская литература
© Тимур Кибиров, 2020
© ООО «Индивидуум Принт», 2020
* * *
Что-о?! Из русского офицера Петрушку делать?!
Восклицание одного отставного подполковника, заведующего отделом кадров в каком-то советском НИИ, когда сотрудницы предложили ему быть Дедом Морозом на детском празднике
Книга первая. Анна и командир
Глава первая
Дух партий, благосклонность и вражда
Как исторический характер нам не ясно
Представили его: теперь искусство
Должно его приблизить к вашим взорам –
И к сердцу.
Ф. Шиллер в переводе Л. Мея
Ну вот он.
Здрасьте, пожалуйста!
В смысле – здравия желаю!
Да, действительно, генерал, генерал-майор, никаких уже сомнений, вот, все знаки различия налицо: погоны блещут, лампасы алеют, папаха морозной пылью серебрится.
Хорош.
Вот те и магический кристалл!
Вот тебе и Годунов-Чердынцев, и Айвенго, и Петруша Гринев с Максимом Максимовичем!
Не говоря уже о мистере Пиквике и сэре Рипичипе.
Так-то вот.
Никаких тебе, старичок, снусмумриков, даже не мечтай, рылом не вышел, тебе вот это вот, похоже, всю жизнь разгребать и обонять.
Прям как в анекдоте: «Всех вумных к вумным послали, а табе – пакет!»
Тоже про генерала, кстати…
Обидно, конечно же, и досадно.
Сам-то ведь себя почитаешь не просто вумным, а прямо-таки средоточием всяческой вумности и утонченной затейливости, а тут такой, прости Господи, персонаж.
И ничего ведь уже не поделаешь, придется-таки выяснять, что же он такое, в конце концов, означает, и с какой, собственно, целью явился из советского далека (ах да, не явился, являются, как справедливо отмечал майор Юдин, привидения), значит, прибыл, прибыл для дальнейшего прохождения службы, и по какому праву сей нежданный-негаданный пришлец домогается воплощения.
В общем, как шутят в любимой оперетте моего генерала: «Что выросло, то выросло!»
Ну а Музе давно ведь уже было велено быть послушной (и, между прочим, равнодушной – к тому, что и как толкует чернь тупая), и этот приказ, насколько мне известно, еще никто не отменял, и на Музу российския прозы он распространяется в полной мере.
А то, что опять цитата на цитате едет и реминисценцией погоняет и презренная пародия бесчестит литературные памятники и мемориальные комплексы, – с этим и подавно придется смириться, старого учить что мертвого лечить.
Так что остается только самому встать по стойке смирно, приложить правую руку к воображаемому козырьку и спросить неведомо кого: «Разрешите выполнять?»
Тут же, конечно, вспоминается строчка из армейской песенки Коваля и Липского: «Разрешите обосраться?»
Может, конечно, и так получиться.
Кто ж от такого застрахован?
Ну а генерал мой от нетерпения уже чуть не подпрыгивает, ботиночками притопывает, перчаточками прихлопывает, рожа разрумянилась, что твое переходящее знамя, или дефицитная из-под прилавка рыба, или снегирь на новогодней открытке от Анечки, или… в общем, пылает рожа, а бровищи заиндевелые искрят на солнышке, так весь здоровьем и пышет и папиросочкой, лихо закушенной, попыхивает!
Крепенький такой, ядреный, радостный, ну совсем как само это утро, смачно хрустящее под озябшими ногами и слепящее глаза генераловы всей своей январской бижутерией.
Ну?
И чем не герой?
Согласитесь: внешний вид, несмотря на всю выслугу лет, самый что ни на есть геройский, можно сказать, молодцеватый или даже молодецкий. Именно! Как в песне: ой ты удаль молодецкая! Заливные голоса!
Росточком вот только не вышел.
Деликатно говоря – ниже среднего.
Зато плечи – косая сажень, и грудь, натурально, колесом!
Правда, последние лет двадцать это уже не очень видно, потому что колесом гораздо большего диаметра выкатилось генеральское пузо (маленькая Анечка, забираясь воскресным утром к родителям в кровать, хлопала ладошкой по отцовской майке и цитировала Чуковского: «Ну и брюхо, что за брюхо! Замеча-а-ательное!!»), но, как ни странно, это нашему военнослужащему герою вполне идет, нисколько не мешает бравой выправке и даже придает его фигуре еще бо́льшую значительность и монументальную монолитность.
Травиата Захаровна (об удивительном имени генеральской женушки поговорим потом) любящими своими очами усматривала в его лице сходство с французским киноактером Жаном Габеном, с чем я отчасти готов согласиться, но все-таки указал бы, скорее, на актера советского – Юрия Толубеева в роли Городничего в старой, но замечательной экранизации.
А в недобрые минуты генерал и вовсе становился похож на Собакевича, каким его изобразил Боклевский, если я правильно помню фамилию классического иллюстратора.
Голова – крупная и круглая, глаза небольшие, серо-голубые.
– Стальные, может быть?
– Да пожалуй, и стальные, почему нет?
Нос… ну не то чтобы совсем картошкой, а так… большой такой клубникой, и опять-таки как у Сквозника-Дмухановского, который сам себя в сердцах обозвал толстоносым.
Брови седые и лохматые, потому что после смерти Травиаты Захаровны некому было приводить их в порядок, а волосы, все еще густые, стрижены жестким и колючим ежиком, почти под ноль.
Вот такие суровые черты лица.
А иногда и смешные и вызывающие ехидный вопрос: уж не пародия ли он?
– А уши?
– Что уши? Нормальные уши… Ну, мясистые такие… И тоже без присмотра Травушки сильно заросшие.
А вот шеи нет вовсе, то есть раньше-то она, безусловно, была, хотя и не больно заметная, а под старость совсем исчезла под нависшими брылами и вторым подбородком.
Ну да, правильно – бульдог.
А может, и мастиф.
Зовут его Василий Иванович.
Почему же сразу как Чапаева? А может, как Теркина? Мало ли Васильев Иванычей.
Например, художник Суриков или, скажем, архитектор Баженов.
Или вот В. И. Агапкин, автор дембельского марша «Прощание славянки».
Или покойный папа моего уже тоже покойного друга, подполковник Хитрук В. И., Царствие им обоим Небесное.
Так что имя-отчество вполне себе подходящее, солидное, исконно русское, без всяких этих глупостей.
А вот фамилия…
Подгуляла фамилия.
Сколько же наш генерал, да и дочь его, да даже и Степка-балбес вынесли из-за этой фамилии глумлений и хихиканий!
Но и правда ведь смешно – генерал-майор Бочажок?
Да и полковник, и подполковник, и майор, и даже лейтенант Бочажок тоже истинная находка для остряков-самоучек.
Этакая глупая фамилия разве что ефрейтору впору!
И рифмуется же, главное, так легко с чем попало!
А если того злосчастного Бочажка Господь еще и ростом обидел?
Ну самые серьезные и умные люди никак не могли удержаться от улыбок, а дураки так просто покатывались:
– Как-как? Бочажок?! Ха-ха-ха! Гы-гы-гы!
А о том, какое впечатление производила эта фамилия в сочетании с именем Травиата, и говорить не стоит.
И вроде ничего такого особо нелепого или, там, непристойного в звучании и в значении этой фамилии не было – ведь не Запоев же все-таки, не Сиськамац какой-нибудь (есть и такая фамилия, ей-богу), не Говенда, увековеченная Л. С. Рубинштейном!
Или, например, семья Какашкиных, которых мне самому довелось опрашивать в ходе Всесоюзного социологического исследования!
Нет, ничего такого, всего лишь уменьшительное от хорошего русского слова «бочаг» (или «бочага»), которое означает согласно Ушакову «яму залитую водой, омут», а по другому словарю – «глубокое место в реке» или «небольшое озеро, остаток пересыхающей реки».
И чего тут ржать? Именно что признак дурачины…
А в последние лет десять это же самое дурачество и веселье по поводу уха на боку пристало, как банный лист, и к безукоризненно, казалось бы, серьезному имени и отчеству генерала.
Потому что советскому народу после лютой стужи хватило и жалких лучей хрущевской оттепели, чтобы разнежиться и оборзеть, смекнув, что его, как это ни странно, вроде не собираются больше расстреливать, да и сажают-то спустя рукава и на какие-то смешные сроки.
И пустился распоясавшийся народ-языкотворец как подорванный сочинять и рассказывать анекдоты.
А среди этих самоцветов русского фольклора, чаще всего неприличных, но иногда потрясающе изящных по форме и даже глубоких по содержанию, едва ли не самыми популярными были анекдоты про тезку моего генерала, легендарного героя Гражданской войны и культового фильма. Ну и про его верного оруженосца Петьку, комиссара Фурманова и Анку-так сказать-пулеметчицу.
Ни поручик Ржевский, похабничающий с Наташей Ростовой прямо на первом балу, ни безобразник Вовочка, спрашивающий училку, кто такой Вуглускр, ни (чуть позже) Штирлиц, ни даже лично Леонид Ильич не могли, насколько я помню, соперничать с этим устным народным героем.
Вот разве что армянское радио и безотказный Рабинович, да и то вряд ли.
Так что словосочетание «Василий Иванович» ассоциировалось теперь исключительно и прочно с этим нелепым, пьяным, блудливым и тупым, как валенок, персонажем.
Особенно изводил Бочажка его заместитель по политической части, подполковник Пилипенко (это когда сам Василий Иванович был командиром полка):
– Здоров, Василий Иванович, слышал анекдот про антенну? Василий Иваныч, гы-гы, спрашивает Петьку: «А где Фурманов?» А тот: «Антенну натягивает!» А Чапаев: «Красивое имя – Антенна!»
И сам хохочет, заливается.
Бочажок молча смотрит на него и думает: «Какой же ты все-таки идиот. Треснуть бы тебя по башке твоей лысой вот этим, к примеру, графином!»
А Пилипенко, отхохотав, спрашивает:
– Чо, не дошло?
И начинает снова рассказывать с пространными объяснениями.
А офицерский молодняк вообще, хотя и уважал своего командира, и боялся, и в общем и целом скорее любил, чем нет, прозвал Бочажка Джавахарлалом. Почему? Да из-за такого же непристойного, но, на мой взгляд, более забавного анекдота, ныне забытого и малопонятного. Джавахарлал Неру – это был такой всемирно известный индийский политик, уж не помню, прогрессивный или реакционный.
И вот, значит, выходит Чапаев покурить на балкон, завернувшись в простыню, а Петька снизу:
– Василий Иваныч, ты, что ли, Джавахарлал Неру?
– Во-первых, не Неру, а Нюру, а во-вторых, не твое дело, кого я джавахарлал!
Но об этом своем унизительном прозвище Бочажок, к счастью, так никогда и не узнал.
– Товарищ генерал, сказали, еще минут двадцать! – доложил подбежавший водитель генеральской «Волги», сержант Григоров, которого Василий Иваныч посылал узнать, когда ж, в конце-то концов, приземлится самолет, на борту которого летит из Москвы его доченька, красавица и умница, папина радость и гордость, единственный теперь уже свет его очей.
– Спасибо. Ты поди в машину погрейся. И ты тоже, а то стоишь, как этот… – генерал с привычным раздражением изобразил, как именно стоит его сын. Но в это утро даже Степка не мог испортить настроения, разве что подпортить – слегка и ненадолго. – И высморкайся ты, в конце-то концов, чо ты сопли-то гоняешь… Есть платок?
– Есть… – угрюмо отвечал Степка, продолжая шмыгать носом. – Только он в форме… в брюках.
– В брю-уках, – передразнил генерал. – На!
Степка взял протянутый отцовский платок и стал сморкаться, ожидая с покорным равнодушием дальнейших нареканий.
– Иди уж, грейся, горе луковое… Да оставь платок… Жуки!
Последнее слово, произнесенное с убийственной иронией, требует объяснения. Незадолго до начала нашей истории Степка на вопрос генерала, изумленно и гневно разглядывающего фотографию каких-то нечетких, но явственно и отвратительно волосатых прощелыг, пробурчал:
– Ансамбль… вокально-инструментальный… Битлы… Зэ Битлз…
– Чего-чего?
– Жуки…
Почему-то у многих тогда была странная уверенность, что именно так и переводится название достославной ливерпульской четверки.
– Именно что Жуки! – сказал генерал, но срывать со стены и запрещать это безобразие почему-то не стал, махнул рукой.
Видимо, пожалел своего нелепого и безнадежного недоросля. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, хуже уже вряд ли будет.
И потом – было бы просто несправедливо репрессировать каких-то дурацких Жуков, когда рядом, на той же стене, который год безнаказанно висели изображения настоящей генераловой врагини – любимой Анечкиной поэтессы Анны Андреевны Ахматовой.
А Василий Иванович был, как и положено, суров, но безукоризненно и щепетильно справедлив.
Теперь, наверное, нужно объяснить, почему это генерал вместо того, чтобы спокойно дожидаться в здании аэропорта, среди других встречающих, в нарушение всех правил и инструкций выехал на своей черной «Волге» чуть ли не на взлетно-посадочную полосу и стоит себе, заложив руки за спину, всматриваясь в бледно-голубое морозное небо?
А потому что генерал. Хотя и новоиспеченный.
Во всем районе выше его по званию никого нет, в смысле по воинскому званию. К нему и райкомовское, и райисполкомовское начальство относилось с должным почтением и всегда шло навстречу, а уж аэрофлотовские людишки и подавно были рады стараться.
И Василий Иванович тоже рад – и новому званию, и солнцу, и морозу, и предстоящей встрече.
Хотя и волнуется немного.
Дело в том, что в прошлый раз, ровно год назад (летом Анечка не приезжала – написала, что едет в стройотряд, а потом в какой-то лагерь, интернациональной дружбы, что ли), уже в последний вечер случился тяжелый, безобразный и не нужный никому разговор, они друг друга наобижали и вдрызг разругались, так что простились совсем нехорошо, как чужие.
А началось все с того, что Василий Иванович, глядя со снисходительной и счастливой улыбкой, как Анечка крутится перед зеркалом в только что подаренной им дубленке (спасибо Ларисе Сергеевне – донесла, что на складе в военторге появилось несколько штук этого вожделенного всеми советскими модницами и модниками дефицита), когда дочка в очередной раз подскочила к нему с визгом «Ой, папка! Спасибо!» и повисла у него на шее, зачем-то проворчал:
– А все вам советская власть не нравится!..
Ну пошутить он хотел! Просто пошутить!
А Анечка вдруг скорчила рожицу и нагло так:
– Да дубленка вроде югославская… – И сразу же: – А тебе-то самому нравится?
– Мне-то? – Он все пытался вернуть веселье, не обращать внимания на дочкину провокацию: – Мне-то самому-у… нравится!.. моя!.. – И заграбастал ее в свои ласковые лапы. – Анка-обезьянка! И Нюрка – хулиганка! И…
Но Анечка не поддержала их старинную игру, выскользнула и продолжила:
– И чем же она тебе так уж нравится?
Тут и генерал (тогда еще, впрочем, полковник) начал потихонечку закипать:
– А тем, что она меня вырастила и выкормила! И выучила, и в люди, в конце-то концов…
– Только сначала она тебя родителей лишила, если я не ошибаюсь?
Чем сильней горячился злосчастный отец, тем холодней становилась непочтительная и злобная дочка.
– А вот это вот не твоего ума дело! Поняла? Много вы знаете! Наслушались… Время такое было!
И тут, как назло, из детской вышел Степка-балбес и тоже пошутил, ляпнул из «Неуловимых мстителей»:
– Но время у нас такое! Нельзя нам без сирот!
(Это, помните, Сидор Лютый Даньке говорит.)
Ну и получил от распалившегося папки подзатыльник.
Тут Анечка как заорет:
– Не смей его бить! Тут тебе не казарма!
Василий Иваныч остолбенел:
– Что? Да когда ж я в казарме?.. Ты что?!
– Ну не ты, так твои… твои… вся твоя армия, твоя… коммунистическая партия!
– Да ты ополоумела, что ли, в конце-то концов? При чем тут партия вообще?!
– Ну ты ведь у нас коммунист?!
– Степка, а ну марш в кровать!
– Да рано ж еще…
– Марш, я сказал!!
– Что, боишься, сын правду узнает?
Сын, надо сказать, уже смылся от греха подальше.
– Да какую правду?! Ты что, с цепи сорвалась?! Совсем у себя там охренели!
И эта засранка вдруг:
– В таком тоне я разговаривать с собой не позволю!
И – хлоп дверью.
Василий Иванович обиделся ужасно.
И не только и не столько за советскую власть и коммунистическую партию, сколько за себя, всю жизнь баловавшего и обожавшего эту сопливую антисоветчицу.
Главное – за что? Что он сделал-то?
А все она, Ахматова эта, все с нее, гадины, началось!
Но теперь все будет по-другому.
Генерал за этот год все хорошенько обдумал и вынес окончательное и мудрое решение.
Никаких споров ни о какой советской власти. Сама со временем перебесится и одумается. А так только хуже, из упрямства одного станет перечить и противоречить.
Вот уж характер у девки.
Ничего. Найдем, о чем говорить…
На лыжах пойдем по озеру, как тогда. До самых островов. Чаю в термос, коньяк во фляжку, бутерброды, конфеты – и айда на полдня!
Все хорошо будет. Как раньше.
Музыкальным аккомпанементом для своего радостного и тревожного ожидания генерал выбрал (он всегда что-нибудь про себя мурлыкал и мычал) арию Мельника из оперы Даргомыжского:
Ох, то-то все вы, девки молодые,
Посмотришь, мало толку в вас!
Упрямы вы, и все одно и то же
Твердить вам надобно сто раз!
Неудачный выбор, надо сказать, и предзнаменование недоброе.
Вспомнил бы, чем там у них все обернулось и что напоследок запел этот ворон здешних мест.
Но генерал ничего такого не думает и не боится:
Да нет, куда, упрямы вы,
И где вам слушать стариков!
Ведь вы своим умом богаты,
А мы так отжили свой век!
Ну, как же!
Мы ведь отжили свой век!
Вот то-то!
Упрямы вы, одно и то же
Надо вам твердить сто раз.
Да, надо вам твердить сто раз!..
Ну вот, практически все главные действующие лица, за исключением, наверное, одного, худо-бедно представлены, пора уже начаться и самому действию.
Ах да – время и место.
Живет и служит генерал-майор Бочажок в военном городке Шулешма-5, в часе езды от самого райцентра Шулешма, на берегу знаменитого некогда раскольничьими скитами и берестяными поделками озера Вуснеж, в заповедных и дремучих, как пел Высоцкий, лесах, на северо-востоке европейской части РСФСР.
Что же касается времени, обозначим его так – где-то между празднованиями столетнего юбилея Владимира Ильича Ленина и шестидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции.
А вот наконец и самолет.
Глава вторая
Шут. А ты как думал, дяденька?
Кукушка воробью пробила темя
За то, что он кормил ее все время.
Потухла свечка, вот мы и в потемках.
Лир. Моя ль ты дочь?
У. Шекспир в переводе Б. Пастернака
И вот уже среброкрылая птица (так в советских газетах для вящей красоты назывались воздушные лайнеры), а если быть точным – турбовинтовой пассажирский самолет Ан-24 идет на посадку, и вот уже сел, и вот уже выруливает к зданию аэропорта, и вот уже, все еще тарахтя, замирает (в конце-то концов!) в десятке метров от генеральской «Волги».
Счастливый папа приосанивается, поправляет папаху и воображает, как он сейчас лихо козырнет дочке и гаркнет:
– Разрешите представиться!..
Нет, лучше даже:
– Честь имею представиться! Генерал-майор Бочажок!
Анечка ведь его еще в генеральской форме не видела.
И вот уже мимо проходят первые торопливые пассажиры.
И вторые, и третьи.
И вот уже на трапе никого нет.
Совсем уже никого.
Нет и нет.
Да Господи же!
Да ну нет же!
Прислала же телеграмму!
– Там еще пассажиры какие-нибудь остались?
Толстая тетка, волочащая за руку укутанного как шар ребенка, ничего не ответила, может, не слышала, а обогнавшая ее крашеная и простоволосая бортпроводница обернулась и сказала:
– Не, вроде нет.
И когда уже генерал, утратив всякую бравость, постыднейшим образом поддался паническим настроениям, в самолетной двери – ну слава те Боже! – появилась Анечка.
Василий Иваныч замахал ей обеими руками и, если бы не честь мундира, понесся бы к ней сам.
Аня увидела их и тоже махнула рукой, но как-то вяло и не очень высоко. И стала спускаться – медленно-медленно и почему-то боком.
Вот она, моя доченька, солнышко ты мое, дуреха моя золотая!
Вот уж действительно дуреха – такой мороз, а она нараспашку!..
– Василий Иваныч, да не застегивается на ней дубленка, вы что, не видите?
Степка-балбес захихикал рядом:
– Пап, чо это у Аньки живот-то?..
И вдруг осекся и притих.
А живот и правда как два генеральских, прямо гора какая-то, а не живот.
Что ж это такое? Что это, доча?..
– Ну хватит, товарищ генерал!
Прекрасно вы видите и уже с ужасом понимаете, что именно это такое.
Беременна ваша Анечка.
Неимоверно, непоправимо, неслыханно
бе-ре-мен-на!
Прямо скажем – брюхата!
– Здравствуй, папа.
– Здравствуй…
– Там багаж еще…
– Багаж?
– Чемодан и сумка.
– Садись в машину. Степан принесет.
– Он тяжелый.
– Ничего, не надорвется.
Степка был только рад возможности улизнуть, всей своей гусиной кожей ощущая предгрозовую атмосферу и по опыту зная, сколь велика вероятность подвернуться под горячую генеральскую руку.
Аня села на заднее сиденье. Генерал закурил и остался стоять у машины.
Оба молчали и не глядели друг на друга.
Василий Иванович вообще ни на что уже не глядел и ничего уже не видел. Света белого невзвидел наш военачальник, ошеломленный и опешивший в буквальном смысле этих слов, то есть выбитый из седла и контуженный на всю голову – неожиданным и нечестным ударом.
– А может, она замуж… – пролепетал внутренний генеральский голос.
Да за какой на хрен замуж?! Замуж! Чего б тогда скрывать! Не-ет, это для тех, кто поглупей да попроще, а мы и без мужей управляемся, у нас ведь ни стыда уже, ни совести, ни… Ни хера уже у нас нет и не будет!
Дрянь, дрянь, просто дрянь какая-то! Что же ты дрянь-то такая, доча?
Что ж ты натворила-то, а?
Анечка, Анечка, ну как же это?
Стыд-то какой.
Но с каждой секундой приближался стыд еще больший и горший – закипали в широкой груди, подступали к глазам и рвались на свет божий невидимые пока миру генеральские слезы.
И были те слезы совсем не скупыми и, боюсь, не мужскими.
Выручил Степка.
– За смертью тебя посылать! Где тя черти носят, деятель!
(«Деятелем» или совсем уж презрительно «великим деятелем» Василий Иванович называл того, чье ничтожество и никчемность хотел иронически подчеркнуть.)
– Да чо я, виноват?
– Ты у нас никогда не виноват. Пушкин, наверное, виноват.
Может быть, и Пушкин, а уж Ахматова – вне всякого сомнения!
Тут я вынужден согласиться – без нее не обошлось.
О Муза плача!
Пора уже, видимо, объяснить ту роковую роль, которую эта прекраснейшая из муз играла, и то большое значение, которое это шальное исчадие ночи белой имело, к ужасу и гневу генерала, в судьбе семьи Бочажок.
Но сначала, наверное, имеет смысл поближе познакомиться с самой блудной дочерью и попытаться понять, как же это она, папина надежда и отрада, дошла, как говорится, до жизни такой.
Анна Васильевна Бочажок, год рождения 1954-й.
Место рождения – город Ковель Волынской области УССР.
Студентка 3-го курса факультета русского языка и литературы МГПИ им. Ленина.
Ныне находящаяся в академическом отпуске и в интересном положении и – увы – незамужняя.
Когда генерал называл свою дочь красавицей, он был не так уж далек от истины.
Горизонтальные параметры (до беременности, естественно) были вообще идеальны – пресловутые 90–60–90, ну плюс-минус сантиметр. Но рост и длина ног явно не дотягивали до стандартов фотомоделей. Впрочем, этих худосочных дылд на просторах нашей тогдашней родины еще видом не видывали, а по сравнению с красотками «Советского экрана» – от Любови Орловой до Натальи Варлей – Анечкины тазобедренные характеристики казались даже чересчур скромными и недостаточно сексапильными, на взгляд записных бабников.
Но зато глаза!
Вернее, контраст между большущими карими глазами и светло-светло-русыми, с золотым отливом на солнце волосами! Да еще и брови – как в песнях и сказках – соболиные! То есть по определению сайта KakProsto.ru – «широкие, густые и темные. Они придают лицу невероятную выразительность, подчеркивают губы и глаза!».
О, это было что-то!
Что-то, что, как сказал певец пиров и финских скал, красоты прекрасней и говорит не с чувствами – с душой!
Ох, знаем мы эти разговоры с душой!
Знаем не понаслышке.
Вот и договорилась ты, девочка, до беды.
Ну да что уж теперь…
В отличие от трагической героини «Pale fire» Анечка, к счастью, была похожа не на кряжистого папашу, а на красавицу-мать. От Бочажка унаследовала она только цвет обильных волос и среднерусскую форму носа. Нет-нет, толстоносой она, слава богу, не была, но об аристократической горбинке и изысканном вырезе ноздрей северокавказской родни могла только мечтать.
И мечтала. Буквально до слез. Особенно после роковой встречи с Анной Андреевной. Хотя носик был аккуратненький и вполне себе милый, слегка вздернутый.
До середины восьмого класса Анечка оставалась образцовой, да можно сказать, идеальной советской девочкой: круглой отличницей, общественницей, пионерской, а потом и комсомольской активисткой, непременной участницей конкурсов художественной самодеятельности, а спортивные достижения в пионерболе, волейболе и настольном теннисе совсем уж переполняли гордостью и умилением отцовское сердце.
Да что! Да уже с первого дня она была радостью и праздником!
С самого первого дня, когда папа со старшим лейтенантом Дроновым и старшиной Алиевым наклюкались дорогущим шампанским, как поросята (Дронов говорил – как гусары!), и угощали всех знакомых и не очень знакомых офицеров и хозяйку домика, где Бочажки квартировали, тетку Богдану, которая вообще-то была вредная женщина и постоянно дразнила и подначивала постояльцев тем, что «при панах-то было лучше!».
Да куда уж лучше!
А личному составу батареи накупили конфет и пирожков с повидлом и целый ящик ситро!
Потом Бочажки долго занимали-перезанимали деньги, которых не то что до получки – до следующего вечера не хватило.
И как одуревший от радости и перемешанного с самогонкой шампанского Бочажок распевал на плацу: «Ночь весенняя дышала светло-южною красой…» – а Ленька и Алиев пытались дурными голосами подпевать и вместо «гондолы» орали, конечно же, «гондоны» и ржали как сумасшедшие.
А тут – командир полка, и давай их чехвостить и грозить дисциплинарными взысканиями, хотел даже на гауптвахту посадить, но, узнав, в чем дело, поздравил молодого отца и крепко пожал руку, только Дронова предупредил, что больше выходки его терпеть не намерен!
Господи, как будто вчера было!
И как Анечка успокаивалась только у него на руках, а Травиата ревновала и сердилась, и как он укачивал ее (Аню, конечно, хотя засыпала как раз Травушка) и пел свои любимые песни и романсы, и мама твоя запрещала петь «В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик», потому что не надо ребенка пугать, и есть ведь нормальные колыбельные, из кинофильма «Цирк», например.
– Ну зачем из «Цирка»? Лучше Моцарта (хотя, говорят, это и не Моцарт вовсе): спи, моя радость, усни, в доме погасли огни… Или в окнах?
Но ты, радость моя, не спала, и не собиралась даже, и таращила свои черные смородины, и смешно так кривила ротик, да улыбалась же! Ну правда, Травушка, улыбалась! – Ну не выдумывай, Вася, они в этом возрасте еще не умеют. – Они, может, и не умеют, а моя дочь мне улыбнулась!
А когда мама засыпала, папа таки пел про встающего из гроба императора и про то, что легко на сердце стало, забот как не бывало, и бездельник, кто с нами не пьет, и про то, как
При луне шумят уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
Привычная и намотавшаяся за день Травиата действительно ничего не слышала и сладко сопела, а вот злобная тетка Богдана стучала в стенку и по утрам выговаривала отправляющемуся на службу сонному Васе, прозрачно намекая на то, что польские офицеры были не в пример лучше воспитаны и не орали и не выли по ночам.
А знаете, где спала первый месяц Анечка?
В корыте!
В обыкновенном цинковом корыте! И ничего страшного.
Тогда вообще ничего страшного не было и быть не могло.
– Ох, Василий Иваныч, Василий Иваныч, ведь неглупый вроде бы человек, и не лживый, и уж точно не подлый, а такую порете, извините, херню, или, как вы деликатно выражаетесь, херомантию.
Ну да сейчас не о том речь.
Сейчас речь пойдет о книгах.
Анечка ведь принадлежала к последнему поколению (ну, может, предпоследнему), которое воспитано было не столько семьей и школой, сколько изящной словесностью и для юных представителей которого было в порядке вещей ночь напролет втайне от взрослых задыхаться и потеть, укрывшись с головой одеялом и освещая потрепанные библиотечные страницы карманным фонариком, чтобы поскорее узнать, как же выкрутится Морис-мустангер из коварной западни, или что станется с Реми, собачками и обезьянкой после смерти синьора Виталиса, или кто же такой этот таинственный, могучий и немного смешной Черный рыцарь.
Да-да, родителям тогда приходилось следить, чтобы дочки-сыночки хоть на время еды и сна отрывались от книжек, и выражение «читать запоем» предельно точно описывало то наркотическое состояние, в котором пребывали тогдашние мальчики и девочки.
И нисколько я не преувеличиваю.
Да, конечно, не все советские ребята были такими вот оголтелыми книгочеями, но процентов 40 как минимум. А то и все 50.
Среди детей промышленного пролетариата и колхозного крестьянства доля тех, кому рано понравившиеся романы заменяли почти что все, была, наверное, поменьше, в семьях трудовой интеллигенции, конечно же, намного больше, а вот из отпрысков офицеров, генералов и сверхсрочников влюблялась в обманы и Дюма-отца, и Фенимора Купера, и всей «Библиотеки приключений» приблизительно половина, во всяком случае, если судить по тем гарнизонным школам, где я сам учился.
И то сказать: кино раз в неделю, от телевизора родители отгоняют, да и не очень-то он и интересный, да и не везде и не у всех он есть, ну поиграешь на улице, полазаешь по чердакам и подвалам, погоняешь мяч на пустыре, «постражаешься» деревянным мечом (Крест! Могила! Богатырская сила!), половишь головастиков и тритонов в непросыхающей луже за школой, но ведь вечером все равно домой загонят. Вот и читали.
Думаю, если бы у меня в мои 12 лет была возможность смотреть, скажем, «Звездные войны», или «Индиану Джонса», или даже эти невыносимые «Приключения Электроника», ни о каком Вальтере Скотте не было бы и речи, и сейчас вы вряд ли бы читали этот пока еще самому мне неясный и сомнительный роман.
А что уж толковать о выборе между «Айвенго» и прекрасным новым миром компьютерных игр!
Не осталось тут, братцы мои, никакого выбора…
Ну а отрочество Анечки, то есть шестой, седьмой и восьмой классы, прошло в местах, где никакого телевидения тогда вообще не было и быть не могло, да к тому же и шастанье по улицам, и игры на свежем воздухе были очень часто невозможны и даже запрещены и опасны.
Потому что служил тогда Василий Иванович за Полярным кругом, у самого моря Лаптевых, в военном поселке Тикси-3.
И когда случалась пурга, а случалась она нередко, занятия в школе отменялись и на улицу детей пускать было не велено.
Звезда полковой самодеятельности, дебелая жена капитана Рукшина, переделав популярную песню «Морзянка», пела со сцены клуба части:
«Четвертый день пурга качается над Тикси-3 (вместо над Диксоном)!
Но только ты об этом лучше песню расспроси!»
Бурные и продолжительные аплодисменты слушателей свидетельствовали не только о вокальном таланте исполнительницы и искусстве ее аккомпаниатора, ефрейтора Москаленко, замечательно имитирующего писк морзянки на баяне, но и о волнующей реалистичности и актуальности самого произведения (музыка М. Фрадкина, слова М. Пляцковского).
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽