Читать книгу: «Коллекционер бабочек в животе. Часть третья», страница 3

– Buonasera, mia cara! – выйдя на террасу сказала она. Ренато оторвал взгляд от блокнота и тут же заметил, в руках Марты, вытесанную из грубого дерева, маску с глубокими трещинами и прорезями, в которых играли тени угасающего света. Она медленно положила свою находку на столик, и в тишине, напоенной чистым воздухом, поверхность маски словно зашептала собственную, сокровенную тайну.

Ренато наклонился, чтобы рассмотреть её поближе. Кончиками пальцев он ощутил в этом предмете нечто живое – словно маска хранила в себе замершие голоса и страхи, так и не решившиеся выйти наружу. В её складках читалась грусть и сила одновременно, как отпечаток души самой создательницы. Он сразу понял, что маску вырезала Амая.

– Она сказала, что эти маски для тех, кто боится заглянуть внутрь себя, – тихо произнесла Марта. – Для тех, кто ищет свою тишину и пытается понять, кто он на самом деле.

Ренато прикоснулся к шершавой поверхности, и ему почудилось, как в воздухе заклубилась густая аура чужих эмоций и непридуманных трагедий. Он мог сравнить это с долгим вглядыванием в звёздное небо, где давняя тайна мира всегда сияет таким же непостижимым светом, как и эта маска на столе перед ним.

Марта села напротив, взяла маску и накрыла ею лицо. Её голос из-под дерева стал тихим, приглушённым и невероятно близким:

– Я нашла адрес Амаи. Теперь встреча неизбежна.

Ренато молча смотрел на неё. В этот момент маска перестала быть преградой, превратившись в мост между ними. Он оценил не только найденный адрес, но и то, как Марта преподнесла эту новость, став частью тайны, его проводником. В её присутствии не требовалось слов, просто быть рядом было уже событием, полным смысла.

Ренато не хотел говорить, не мог оторвать глаз от неё, от этой женщины, которая так безошибочно понимала, чего он ищет. Молчание стало их согласием, тихим общением, где каждый звук и каждое движение обретали вес. Сидя рядом, они делили не только пространство, но и ожидание: новое, живое и полное надежды.

– Надень маску, пожалуйста, ещё раз – мягко попросил Ренато, когда Марта сварила кофе и принесла его на террасу. На подносе, рядом с дымящимися крошечными чашками эспрессо, стояла тарелка с миндальным печеньем кантуччини. На блюдце лежали дольки горького шоколада с кристаллами морской соли и обжаренный миндаль в золотистой кожице. А в вазочке из матового стекла темнела сладкая, почти ликёрная вишня в собственном соку.

Марта послушно подняла и надела грубую деревянную маску. Её пальцы на мгновение задержались на шершавой поверхности. Маска легко легла на лицо, но не скрыла, а раскрыла его. Это не было пугающе – напротив, изнутри оно будто светилась тёплым, сокровенным светом. Сквозь глазницы и трещины мерцало нечто, говорившее о глубокой связи земного и небесного, о тонком переплетении души и тела. Ренато почувствовал почти физическое прикосновение невидимого, что связывало их здесь и сейчас.

Он отпил глоток обжигающего эспрессо и взял одно из печений. Твёрдое кантуччини с хрустом поддалось зубам, чтобы через мгновение размякнуть в кофе, выпуская аромат жареного миндаля и сливочного масла. Следом он попробовал вишню, её густая, терпкая сладость идеально смягчила кофейную горчинку, оставив на языке длинное, тёплое послевкусие. На фоне угасающего неба, этот простой, щедрый пир чувств казался ему самым правильным приготовлением к встрече с тайной. Он продолжал смотреть на Марту, не в силах отвести взгляд. В маске она выглядела как светящийся силуэт: доступный и одновременно бесконечно загадочный. В прорезях для глаз читалась нежность и сила, то интимное явление, требующее полного доверия. Это был момент особенной, внезапной близости, когда слова окончательно теряли смысл, а присутствие друг друга было единственной необходимой вещью на свете.

– Sei come un bagliore vivente (с итал. – Ты – как живое свечение), – прошептал он еле слышно, скорее даже для самого себя, констатируя то, что видит. Тишина, последовавшая за его словами, была густой и сладкой, как патока. Марта медленно сняла маску, на её губах играла та самая лёгкая, загадочная улыбка, а в глазах читалось понимание, что какой-то незримый барьер между ними только что пал.

Именно в этом момент Ренато накрыло двойной волной – стремительным, почти животным желанием почувствовать её кожу под своими пальцами, вдохнуть её запах, смешанный с ароматом дерева и кофе. И одновременно острым, жгучим желанием остановить мгновение. Не просто запечатлеть её, а поймать тот самый контраст, что сводил его с ума: грубую, шершавую правду маски и нежную, трепетную правду тела под ней.

– Alzatevi, per favore (с итал. – Встань, прошу), – его голос прозвучал тише обычного, но с такой властной интонацией, что Марта подчинилась безмолвно, будто ожидая этого. Он подошёл к ней вплотную, ощущая исходящее от неё тепло. Его пальцы обхватили её запястье, такое лёгкое, почти хрупкое, пульс под кожей бился часто-часто, выдавая волнение, которое она так мастерски скрывала в улыбке. – Пойдём со мной, – всё та же интонация, в которой фраза звучала как неизбежность.

Ренато повёл Марту через террасу в дом, мимо кухни, гостинной и комнаты для гостей, вверх по деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Его мастерская была залита последним багряным светом умирающего дня. Большое окно в пол, палитра с красками, холсты, прислонённые к стенам, – за четыре месяца, всё уже было знакомо до боли, но сейчас это пространство казалось ему священным и пустующим, ожидающим главного действа. Он остановил Марту в центре комнаты, где свет был наиболее ярок и одновременно наиболее милосерден. Его взгляд скользнул по её дорогой одежде: элегантной, городской, вдруг показавшейся чужеродной в этом храме красок и линий.

– Это не то, – прошептал Ренато почти с досадой. – Совсем не то, – его ум, уже поймавший образ, лихорадочно искал решение. Бархат? Слишком тяжёлый, слишком театральный. Шёлк? Слишком гладкий, он будет спорить с суровой фактурой дерева, а ему нужна была простота. Ткань, которая не будет спорить, а станет продолжением, фоном, землёй, из которой произрастает этот странный цветок.

Ренато резко развернулся к большой картонной коробке в углу, где хранились драпировки и остатки тканей. Порывистым движением он снял крышку, и на мгновение в воздухе повис запах нафталина, крахмала и старой пыли – запах времени и забытых проектов. Его руки, почти без участия разума, вытянули оттуда большой отрезок неотбелённого грубого льна. Он был простым, чуть шершавым, цвета пыльной земли, как идеальная противоположность и в то же время идеальная пара для тёмного, испещрённого трещинами дерева маски.

– Ti prego, mettitela ancora (с итал. – Я прошу тебя, надень её ещё раз), – попросил он, и в его голосе снова зазвучала та самая алхимическая плотность. – E permetti mi (с итал. – И позволь мне)… – Ренато не закончил, но его взгляд, тёмный и непроницаемый, вынес ей приговор и даровал милость одновременно. Он ждал.

Марта поняла всё без слов. Она надела маску, и её пальцы, вдруг показавшиеся ей неуклюжими и чужими, потянулись к замку на шее. Шорох ткани, спадающей с плеч, прозвучал в тишине комнаты оглушительно громко. Платье мягко упало к её ногам, образуя тёмное облако на светлом полу. Она стояла перед Ренато в тонком шёлке нижнего белья, и её кожа покрылась мурашками от вечерней прохлады и его пристального взгляда. В этом не было ни стыда, ни вызова, а лишь обнажённая, трепетная правда, доверенная ему.

Ренато приблизился. Его руки с грубой тканью поднялись, чтобы не одеть, а облечь её. Шершавый, холодный лён коснулся её горячей кожи, и Марта непроизвольно вздрогнула. Он набросил ткань ей на плечи, позволив тяжёлым складкам обвить стан, упасть на бёдра. Он драпировал её с интимной точностью скульптора, знающего каждый изгиб мрамора. Полотно скрыло одно, чтобы оттенить другое: оно открыло хрупкую линию ключицы, изгиб плеча, намекнуло на скрытую грудь, обрисовало бедро. Грубость ткани делала кожу Марты невероятно нежной и живой, а её абсолютная покорность его воле заставляла сердце Ренато биться с безумной силой.

Он отступил на шаг, и воздух вырвался из его лёгких с резким, свистящим звуком. Тело Марты, живое и трепетное, облачённое в простейшую ткань, и её лицо, за деревянной личиной, хранящей тысячу историй. Сокрытое и обнажённое одновременно, интимное до боли – это было именно то, что он хотел.

– Non muoverti (с итал. – Не двигайся), – его голос сорвался на хриплый шёпот, в котором смешались сдерживаемое желание и творческий экстаз. Он видел уже не Марту, а готовый холст и он должен был его заполнить.

…Портрет был закончен за неделю. Неделю, стёршую границу между ночью и днём, между голодом и насыщением краской. Ренато писал с яростью алхимика, торопящегося завершить Великое Делание. Он смешивал краски с каплями скипидара, чтобы они схватывались быстрее, работал широкими кистями по фону и тончайшими – по трещинам на маске, почти не отходя от холста. Он не писал портрет, он сплавлял его из воздуха, света и того тихого безумия, что стояло в мастерской вместе с ними. И теперь работа была готова, невысохшая до конца, живая, дышащая парами лака и страстью.

Портрет получился больше роста Марты и стоял на полу, прислонённый к стене, ещё пахнущий свежим лаком и тишиной. Ренато отступил на шаг, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, придирчиво разглядывая собственное творение. На полотне Марта стояла в полный рост, грубый лён падал с одного плеча тяжёлой складкой, открывая хрупкую ключицу и изгиб спины. Ноги были босыми, пальцы слегка вжаты в полированные доски, хранившие прохладу и память прикосновений. И над всем этим маска: деревянная, тёмная, с прорезями, в которых угадывался не взгляд, а само отсутствие. Фоном служил сгусток теней и света – библиотека забытых снов, где ультрамариновые провалы ночного неба просвечивали сквозь золото корешков.

Марта молча смотрела на своё отражение в красках. Она дышала ровно, но Ренато видел, как трепещет жилка на её шее.

– Тебе так же нравится как и мне? – спросила она тихо, не глядя на него.

Он не ответил сразу. Он смотрел на портрет и ловил странное чувство. Ему не хотелось подбирать для этого образа бабочку.