Читать книгу: «Обратная перспектива», страница 2

«Ты такая убогая! Хочешь быть как свинья, готовящаяся к забою? Мне противно на тебя смотреть!» Голос в моей голове становится на октаву выше, заглушая обычный разговор в комнате. Сладость во рту превращается в сухой картон.

– Нао, ты в порядке? – зовет Элси, и мой взгляд мечется по комнате, возвращаясь к пустой тарелке, горло сжимается, а кусок кекса застревает во рту, не могу ни проглотить, ни выплюнуть к черту.

– Что с тобой, куколка? Ты подавилась? Я мог бы сделать искусственное дыхание, – поигрывая бровями, шутит Уэйд.

«Поганая тварь! Жри! Жри его!» Другой голос, более писклявый, вторгается в сознание, и мой рот как по команде начинает механически пережевывать безвкусное месиво, наполняющее рот.

Из ниоткуда перед затуманенными глазами возникает стакан с водой, и я сосредотачиваю внимание на пальцах, обвивающих гладкое стекло с непоколебимой твердостью. Аккуратно подстриженные ногти и линии вен на тыльной стороне ладони, ведущие под рукав серой рубашки. Не желая смотреть на человека, протягивающего стакан, беру воду и, обхватив край дрожащими губами, делаю глоток, вместе с болью в горле запивая кекс и проглатывая его, чувствуя, как он встает комом в пищеводе вместо того, чтобы спуститься в переполненный желудок.

– Из-вините, – удается выдавить, пока вскакиваю со своего места и покидаю комнату отдыха.

В «Стиксе» почти нет сотрудников женского пола, поэтому туалет, к моему огромному облегчению, оказывается пуст. Бросаюсь в первую же кабинку, заперев дверь, и принимаюсь жадно хватать воздух ртом, успокаивая мысли. Но они так яростно наводняют голову, что у меня нет никаких шансов победить.

Тогда наклоняюсь над унитазом и делаю то, что иногда помогает заглушить поганые голоса в моей голове, – сую два пальца в рот, вызывая рвоту. Не нужно много времени, прежде чем несколько сильных спазмов выталкивают всю еду, съеденную за последний час. Сквозь слезящиеся глаза смотрю, как кусочки пищи кружатся в водовороте сточной воды и исчезают в канализации, опустошая мой разум.

Вытерев рот тыльной стороной ладони, выхожу из кабинки, чтобы умыть лицо, но останавливаюсь, заметив обеспокоенную Элси, стоящую перед зеркалом.

– Ты в порядке? – спрашивает она, делая осторожный шаг вперед и рассматривая меня с большей долей внимания, чем я хотела бы получить в этот конкретный момент. – Клянусь, я ничего такого в них не клала, может быть, чуть больше масла…

Вскидываю руку вверх, подходя к раковине и давая воде смыть следы моего унижения. Пока холодные струи освежают кожу, снижая кортизоловый урон, я стойко выдерживаю молчание. Потом ополаскиваю рот и наконец беру на себя смелость посмотреть в лицо подруге сквозь натертое до идеала зеркало.

– Твои кексы просто божественны, как и все, что производят эти прекрасные пальцы. – Я даже улыбаюсь для пущей убедительности, а потом выдаю самую большую в жизни ложь, которую репетировала годами. – Я в полном порядке, наверно, просто перенервничала. Ну, знаешь, все эти люди, новая работа. – Скривив губы, я пожимаю плечами и отбрасываю волосы с еще влажного лица. – Волноваться не о чем.

– Да уж, все это немного сбивает с толку, – мило улыбается Элси, весь ее вид говорит, что она ни капли не верит в мое вранье. – Но ты привыкнешь, ведь я буду рядом. Мы все здесь одна команда.

Чтобы чем-то занять руки, она начинает суетливо поправлять свои сиреневые волосы, встав ко мне боком, а я поворачиваюсь к зеркалу и снова смотрю в глаза человека, который день за днем разрушает меня изнутри, и так же, как и всегда, не могу найти в себе сил, чтобы противостоять этому.

Наоми

Щелк, щелк, щелк, щелк…

У меня в черепе уже должно быть проделано отверстие, учитывая то, с какой настойчивостью эти звуки проникают в голову. Я все еще сопротивляюсь острому желанию натянуть наушники полностью, потому что хочу быть в курсе происходящего на собрании. Но все, что касается моей незащищенной барабанной перепонки – лишь тихое гудение переносного ноутбука, короткие комментарии к докладу от лидера группы захвата и проклятое щелканье шариковой ручки.

Щелк, щелк, щелк…

Тяжело вздохнув, наконец поворачиваюсь к источнику шума, который, кажется, не замечает моего стремительно растущего негодования, и набираю в грудь немного воздуха, стараясь, чтобы мой тон не звучал слишком стервозно:

– Не мог бы ты перестать?

На долю секунды раздражающий звук прекращается, а потом он, как последний психопат, нажимает на кнопку еще один раз, завершая цикл открытия и закрытия пишущего стержня. Как финальный аккорд симфонии обсессивно-компульсивного расстройства³.

Не глядя на меня, Линкольн сужает суровые серые глаза в ответ на замечание, после чего все так же, не говоря ни слова, откладывает ручку на стол, переключаясь на свой планшет. Зуб даю, он бы и дальше игнорировал мое существование, если бы я первой не заговорила. За то недолгое время, что я работаю в соседнем с ним кабинете, стало ясно, что Линкольн слишком избирателен в высказываниях и предпочитает переписку разговорам, он практически не выходит в течение всего дня и высоко ценит свое время, предпочитая использовать каждую секунду исключительно по делу. Почти как развернутое определение дотошности, что ни капли не помогает в моей миссии.

Так уж вышло, что в «Стиксе» несколько уровней доступа, и моя дружба с невестой одного из лидеров организации, увы, не стала ключом к получению повышенного статуса. Я, как прочие новички, барахтаюсь где-то внизу пищевой цепочки, тщетно пытаясь обойти защиту, установленную вокруг ограниченной ячейки базы данных. Мне поручают простые задания, связанные со взломом банковских счетов, сверкой протоколов распознавания лиц и прочей чепухой для чайников.

Все это, безусловно, мило, но за много миль от вершины моего настоящего потенциала. Глупая гордость, выросшая из чувства стыда и отчаяния, не позволяет просто пойти к Уэйду и попросить о помощи, хотя очередное унижение, возможно, сократило бы число попыток вырваться из цепких лап постыдного прошлого, о котором не знает даже Элси. Только я и мои демоны. Быть может, меня останавливает и то, что в какой-то момент прозябания в коконе безвыходности я пообещала, что больше не буду пресмыкаться, а сделаю то, чего мало кто ждет от такой хрупкой девушки, – спасу себя сама.

Поэтому я продолжаю высиживать на скучных совещаниях, в сотый раз изучая мироустройство «Стикса» и распорядок дня всех, кто имеет доступ к необходимым мне серверам, напоминая себе, что эти крохотные шаги тоже имеют вес. Я прошла слишком долгий путь, чтобы оказаться в этой точке, и отступать теперь просто бессмысленно и глупо. А еще у меня нет другого выхода, это мой последний шанс. Отмщение или смерть, ничего другого просто не осталось.

Уэйд, сидящий по другую сторону стола, достает из кармана свою фирменную лакричную палочку, и мой желудок сжимается от боли. Это не первый день, когда я пропускаю завтрак и обед, что в большинстве случаев вовсе не является проблемой, но что-то в том, с каким видом он ест эту гадость, всегда притягивает мое внимание. Не знаю, замечают ли остальные, но у меня почему-то складывается ощущение, что он даже не любит лакрицу, просто механически пережевывает ее, изредка теряя фокус и ехидный блеск во взгляде. В какой-то момент наблюдения меня осеняет – это вовсе не лакомство, а его якорь, то, что удерживает Уэйда в реальности, не давая фасаду рухнуть.

Сколько еще нас таких прямо сейчас в этой комнате притворяются нормальными?

Собрание продолжается, слайды на большом экране меняются, показывая разрушенный военный объект. Я снова концентрируюсь на экране компьютера, сопротивляясь желанию открыть одно из тех бесполезных видео в интернете, которые обычно смотрю, чтобы заглушить гул в черепе или отвлечься от скучной болтовни.

– Отлично, – наконец произносит Уэйд, лениво поднимаясь со своего места и похлопывая докладчика по плечу. – Линк, что у нас с тем парнем на нулевом этаже?

Несколько человек ерзают на своих местах, повисает тишина, мои руки гуляют по клавиатуре больше для вида, поэтому не сразу понимаю, что взгляд Линкольна направлен прямо на меня.

– Что? – спрашиваю, фиксируя легкий тик в его сжатой челюсти.

– Ты можешь идти, – коротко говорит он, явно намекая, что продолжение разговора не предназначено для моих ушей.

И если бы дело было в особой секретности, я без сопротивления отправилась бы к себе в кабинет или предприняла еще одну, скорее всего безрезультатную, попытку взломать его оставленный без присмотра компьютер. Но нулевой уровень, как я знаю, существует для того, чтобы ломать, допрашивать и пытать, что увеличивает мое желание взять предложение Линкольна и засунуть его ему в задницу.

– Могу я узнать почему? – с милой улыбкой спрашиваю, прекрасно зная, что его следующий ответ со стопроцентной вероятностью разозлит меня еще больше.

– Речь пойдет о вещах, которые не принято обсуждать на девичниках.

Мудак.

Понятия не имею, нарочно ли он добивается какой-то реакции или действительно настолько скудоумно прямолинеен, чтобы не заметить свою оплошность, но я не позволяю уголкам своих губ дрогнуть, когда все так же фальшиво приветливо говорю:

– О, да ладно тебе! Сексизм был в моде целое столетие назад, времена изменились.

– В прошлый раз тебя вырвало, насколько я помню, – поправляя очки, говорит Линкольн.

А я просто молчу, потому что придурок не знает, что настоящей причиной бунта в моем желудке стал чертов яблочный пирог, попавший на одну из фотографий с уликами против бывшего сенатора и его заместителя. Я бы с большим энтузиазмом лицезрела огромную дырку в черепе убитого и огромную кровавую лужу вокруг его поредевшей головы, но мой взгляд никак не мог отлепиться от тарелки на кофейном столике, она же и стала впоследствии спусковым крючком к моему крушению.

– Это потому, что я слишком долго смотрела на тебя, Ботаник. – На этих словах захлопываю ноутбук и спешу покинуть переговорную комнату под шквал оваций и недовольное бормотание Линкольна.

Попав в свой кабинет, я опускаюсь в кресло, давая злости вырваться на свободу.

– Только представь, он действительно во всеуслышание высказал это дерьмо про «женщинам тут не место». – Маргарет Гамильтон⁴ молча улыбается со своего портрета, подпирая стопку кодов величиной с ее рост, написанных ею для космической программы «Аполлон». Я даже выбрала второе имя в честь этой удивительной женщины. Она – мой личный источник мотивации и веры в то, что женщины способны на большее, чем такие придурки, как Линкольн, привыкли считать.

И я это еще докажу.

* * *

– Нам снова придется немного ушить это, – задумчиво говорит портниха, закалывая английской булавкой немного материи. Ее брови сдвинуты так, что почти соединяются на переносице. – Вы как будто совсем ничего не едите, – шутит она, драпируя складки.

Прикусываю щеку изнутри, чтобы не высказать вслух, что мой дневной рацион не ее чертово дело. Эта женщина просто делает свою работу, и меньшее, что я могу сделать, – это спокойно стоять, игнорируя ее обеспокоенный взгляд, прожигающий мой бок и область выпирающих ребер.

Роскошный салон полон вечерних платьев всех фасонов и цветов, но для своей свадьбы Элси как одержимая перебирает только оттенки сиреневого, лавандового и всех, что хоть немного задевают диапазон ее цветовосприятия. Я ее единственная подружка невесты, поэтому было решено сделать оттенок моего платья бледнее на несколько тонов.

С семнадцати лет я ношу мешковатую одежду, которую в основном покупаю в мужском отделе Forever 21, это практично и удобно, а еще скрывает мое тело от назойливых взглядов по типу тех, которые закройщица все еще бросает в мою сторону, записывая изменения в свой блокнот. Цифры, конечно, разнятся, несмотря на то что с первой примерки прошло всего лишь два месяца, но я стараюсь не думать об этом как о чем-то значимом. Глядя на себя в шестифутовое зеркало, фиксирую то, чего не замечает даже сотрудница салона – полное безразличие. Сейчас для меня одежда – это просто куски ткани, сшитые в причудливые формы, в сущности, плевать, каким будет мое платье подружки невесты, главное, чтобы в конечном итоге Элси осталась довольна.

Сковывающее чувство крадется по конечностям, оставляя на теле невидимые укусы боли и вызывая желание сбежать, накинуть на себя что-нибудь, скрыться. Страх и тошнота перемешиваются в животе, пока очертания примерочной не мутнеют в зеркале, затягивая в пучину воспоминаний.

У каждого кошмара есть истоки…

Пятнадцать лет назад…

Мои ладони потеют, а тело покрывается мурашками всякий раз, как крутящаяся голова вентилятора поворачивается в мою сторону. Руки и ноги чешутся, покрытые искусственным загаром, накладные ресницы похожи на веера, колышущиеся с потоками воздуха.

– Стой спокойно! – Генриетта туже затягивает корсет, впивающийся мне в ребра, и ткань издает треск. – Чертова корова! Целых пятьдесят два фунта бесполезного мяса. – В отражении зеркала я вижу, как ее губы кривятся, а свисающая изо рта сигарета почти ломается пополам от того, с какой силой она стискивает челюсти.

Странно, ведь сама я довольна тем, как выгляжу, это мой первый в жизни настоящий макияж, с таким количеством блесток, что девочки в новой школе обзавидовались бы, если бы видели меня такой. В платье – точной уменьшенной копии того, что носила Белоснежка. Мои волосы от природы светлее, поэтому вчера мы целых четыре часа красили их в маленькой ванной, задыхаясь от едких паров, так что теперь они почти черные, и я похожа на сказочную красавицу. Красный ободок с маленьким бантом удерживает пышную прическу от распада, и злое фырканье Генриетты вовсе не портит мое представление о том, как должна выглядеть настоящая героиня сказки.

– Тебе лучше выиграть этот гребаный конкурс, иначе я посажу тебя на одну только воду, – шипит она, и злость, пропитывающая каждое слово, делает ее похожей на злую королеву, что была так помешана на красоте.

Но ее вид, состоящий из острых костей, угловатых черт лица и презрения в каждой клеточке, не пугает меня так, как перспектива снова остаться без еды. В прошлый раз это продлилось почти целую неделю, пока я не упала в обморок на уроке музыки и учитель не начал задавать вопросы.

– Пожалуйста, не надо, – со стоном выдавливаю, когда Генриетта делает очередной рывок корсета, завязывая у меня на талии плотный бант. – Я буду стараться…

– Заткнись и послушай! – Костлявые пальцы опекунши разворачивают мое восьмилетнее тело, вызывая головокружение и легкое чувство дезориентации. – Не смей открывать рот без повода, не смей переставать улыбаться и не смей облажаться! Я потратила уйму денег, чтобы ты вышла на эту сцену и покорила жюри! Ты помнишь свой танец?

Забыть такое сложно, ведь я по два часа занималась каждый день после школы, а потом доводила программу до совершенства по выходным, пока Генриетта не осталась довольна. Она говорит, что наличие мужчин в жюри – не что иное, как настоящее чудо и везение, поэтому моя задача произвести на них должное впечатление. Я понятия не имею, что это значит, но на кону стоят огромные деньги, корона величиной с трехъярусный торт и всего один кусочек настоящего торта, который я смогу съесть, если одержу победу.

– Да, – отвечаю, отклеив сухой язык от нёба. – Я все поняла. Я не подведу.

По выражению лица Генриетты не понятно, верит ли она в мою победу, но времени нет, поэтому в последний раз поправив свое бархатное платье, обтягивающее каждый впалый изгиб, она выталкивает меня в коридор, где уже толпятся организаторы и другие девочки.

– Номер пять, Наоми Эванс, Белоснежка! – кричит женщина с наушником, и кто-то хватает меня за руку, а потом тащит к сцене.

Блеск софитов слепит глаза, и я как по команде натягиваю на лицо широкую, отрепетированную до идеала улыбку, позируя на черной отметке в виде креста, сделанного из двух широких полосок скотча. Слышу восторженные вздохи в свой адрес, несколько камер щелкают, я не перестаю улыбаться, даже когда челюсть начинает сводить от напряжения, а к глазам подступают слезы.

Конкурс набирает обороты, мы читаем стихи и говорим о своих хобби, Генриетта снова заталкивает меня в гримерку, срывая красивое платье, которым я так и не успела насладиться, теперь на мне блестящий маленький купальник с изображением яблок, вышитых пайетками.

– Если провести по ним руками, они меняют цвет от желтого к красному, не забудь упомянуть об этом со сцены перед мужской частью жюри, – быстро говорит Генриетта, поправляя тоненькие бретельки.

Паника обжигает легкие, когда раздается знакомая музыка, а значит, мой номер следующий. Я не видела танцев других девочек, поэтому просто молю Господа, чтобы мой оказался лучше, даже если движения в нем кажутся мне слишком смелыми и взрослыми для восьмилетней девочки. Облака дыма выпархивают на сцену вместе с моим появлением, щебетание птиц в аудиоверсии кажется лишним, учитывая, что я уже не так похожа на Белоснежку, как хотела бы, а взгляды, пробивающиеся через яркие вспышки софитов, оставляют на голой коже липкие неприятные следы. Чувствую себя глупо.

Это последняя часть выступления, я должна постараться, если не хочу расстроить Генриетту и снова остаться без еды или, что еще хуже, – опять оказаться бездомной. Паника зарождается так же быстро, как прорастает бамбуковое дерево, высаженное в центре зала стеклянной галереи в ботаническом саду Бостона. Только вот его стебли регулярно подрезают, делая конструкцию меньше, а мои эмоции уже не удержать, они неожиданно выходят из-под контроля в самый разгар проигрыша, звучащего из больших колонок по краям сцены, и лысый мужчина в первом ряду меняет восхищенную улыбку на что-то, что мне не знакомо. Но от его пристального взгляда зрение еще больше расплывается, волнение достигает пика, и я теряю остатки контроля, падая в обморок.

Линкольн

Неделя была не из легких, и к пятнице я осознал, что не выдерживаю напряжения, скопившегося внутри; выходные не дали ничего, кроме головной боли от слишком долгого сна, поэтому в понедельник пришлось прибегнуть к необходимым мерам. Нечто сродни тикающей бомбе давным-давно образовалось где-то глубоко в моем теле, и с каждым днем оно будто выжидает неминуемого взрыва.

Тик-так, тик-так…

Частички души умирают не сразу, это происходит постепенно, поначалу даже ты сам не замечаешь гибели своей человечности. Она сгорает, гаснет, тлеет, пока однажды разрушение в слоях не становится слишком заметным для глаз окружающих, источая едкий дым, вызывая жжение и желание приоткрыть чертово окно, содрать с себя обугленную кожу.

Вспышка ярости, которую я испытал, будучи одиннадцатилетним ребенком, была только началом. Я до сих пор не знаю, было ли это следствием пережитого или тьма всегда сидела внутри, выжидая подходящего момента, но с того дня не было ни секунды, когда бы я не слышал в ушах звук, приближающий неизбежное.

Тик-так, тик-так…

Вместо того чтобы бороться с новыми для себя эмоциями, я просто поддался им. Наверно, причиной того стало мое искаженное чувство вины, хотя все вокруг твердили, что я всего лишь ребенок и ничего не смог бы сделать, даже если бы попытался. Психологи и наставники «Стикса», должно быть, вызубрили одну и ту же брошюру по сверхэффективной адаптации новичков, потому что как один повторяли, какой я молодец, что выжил. Они воспевали несуществующую храбрость нескольких спасенных детей так, словно это какое-то достижение – остаться в живых посреди резни и хаоса.

Но все они избегали правды, в то время как я отлично знал, кем являюсь – тощим очкариком, едва умеющим отжаться больше пяти раз и боящимся темноты. Жалким. Слабым. Вот что подпитывало мою ярость сильнее, чем все эти россказни, предназначенные для залечивания душевных ран. Мне не нужно было лекарство, я жаждал совсем другого.

Сегодня топор в моей руке не более чем инструмент для утренней тренировки, кожаная рукоятка соприкасается с ладонью, что ощущается даже правильней, чем порхание пальцев по клавиатуре в попытке превзойти мисс Маленькую Всезнайку. Мое дыхание ровное и спокойное, несмотря на тиканье счетчика в голове. Вдох, выдох, короткая пауза и бросок.

Дункан приподнимает одну слишком густую бровь, почесывая темную бороду кончиком большого пальца, его голубые глаза следят за полетом оружия с чем-то похожим на удивление. Топор врезается в деревянную, покрытую боевыми шрамами мишень, пробивая не только ее, но и стену, к которой она прикручена, в воздухе раздается приглушенный свист.

– Немного рановато для того, второго парня, – комментирует он, подходя ближе к стене, изучая трещину, раскалывающую мишень пополам. – Я думал, на прошлой тренировке ты выплеснул весь свой гнев… – задумчиво растягивает, смерив меня заинтересованным взглядом.

– В моем арсенале безграничный запас, – коротко говорю, игнорируя его рассуждения, пока подхожу к мишени и вырываю топор из стены. Кусок дерева скрипит и распадается надвое, ударяясь о пол, пока я иду на исходную.

На самом деле великан преуспел в своих наблюдениях, за эти годы он узнал меня лучше, чем кто-либо, может быть, даже чем я сам. И да, обычно ежедневные тренировки не начинаются на границе ночи с утром, я стараюсь поддерживать баланс, обходиться тонной работы вместо того, чтобы подкармливать зверя внутри никому не нужными выбросами ярости.

– Есть ли что-то, что заставило тебя поднять старика в такую рань и пожаловать сюда, круша мои снаряды? – ворчит Дункан, меняя старую деревяшку на новую, более прочную на вид.

– Может быть, – говорю, стараясь, чтобы мой тон не звучал слишком отчаянно. Видит бог, мне нужна чья-нибудь помощь, чтобы разобраться в своих слишком противоречивых чувствах. – И ты не старик, – резонно замечаю, окидывая взглядом семифутовую гору мышц, прикидывающуюся моей феей-крестной.

Уж не знаю почему, но с того дня, как, сломленный и дезориентированный, я вырвал топор из грозных лап Дункана в мерцающих вспышками огня доках Джорджии, он приклеился ко мне, словно один из тех дерьмовых ценников со скидкой, которые шлепают без разбора на все подряд, будь то подарочная коробка или книга в мягкой обложке. Как бы ты ни пытался содрать эту штуку, она либо остается на месте, либо отрывает вместе с собой все, к чему прилеплена, оставляя липкий след или, что еще хуже, дыру.

Какое-то время я уверял себя, что позволяю ему заботиться обо мне, потому что слишком слаб и безволен. На самом же деле история Дункана не сильно отличалась от моей: он был военным в отставке, когда бывшие враги пришли в его дом посреди ночи, выпустив четыре полных обоймы во всех, кто попался им на глаза, включая жену и двоих детей Дункана. Он сам был тяжело ранен, но выжил благодаря своей исполинской комплекции, боевым навыкам и какому-то гребаному чуду, но не смог спасти семью, чего так себе и не простил. Так что ему тоже был нужен человек, который бы понял весь диапазон внутренней боли, рожденной из потери близких. В период, когда я боролся с адом внутри, он был единственным, кто не пичкал меня напрасной психологической фигней, просто позволив горю омыть мои внутренности целиком, а потом научив заковывать его в доспехи.

Моя боль перевоплотилась в момент, когда Дункан без возражений позволил взять в руки оружие, и теперь я просто знал, что, может быть, это и его второй шанс на что-то большее, чем бесплотное существование в омуте вины и отчаяния.

– Не поделишься? – спрашивает Дункан, слишком быстро и комично отбегая в сторону. Он знает, что я не промахнусь, но все равно каждый раз делает это ради нелепой забавы.

Подкидывая топор в руке, рассчитываю новый угол броска, собираясь с силами, чтобы озвучить причину, по которой выдернул своего старшего друга из кровати практически до рассвета. Уже предчувствую, что мне не понравится его реакция, но другого выхода нет. И если внешне я спокоен, то внутри все снова бурлит, как только перед глазами встают эти хитрые серо-зеленые глаза, которые становятся почти синими всякий раз, как маленькая выскочка бросает мне вызов.

– Уэйд подкинул мне помеху, посадив в соседний кабинет новичка, – начинаю, не зная, как бы корректней сформулировать факт, который меня беспокоит. Дункан не говорит ни слова, поэтому продолжаю: – Она раздражающая, постоянно выставляет меня полным дураком перед моими людьми, придумала дурацкую кличку, а еще всякий раз, когда приходится подвозить ее к подруге, она переключает музыку в моей машине, а это практически святое…

– Она? – уточняет Дункан, и я уже вижу, как гадкая издевательская улыбка зарождается в уголках его губ, которые медленно ползут вверх.

– Это все, что ты услышал? – раздраженно говорю.

– Ну, из того, что ты сказал, я понял только, что она не на шутку взволновала тебя, сынок. Это пугает и сбивает с толку, не правда ли?

Теплое обращение, к которому Дункан иногда прибегает, сам того не осознавая, немного согревает мои остывшие кости, но вот его вопрос висит в воздухе так же, как топор, зажатый в моей руке. Я сотню раз спрашивал себя, что в ней такого, что я не могу игнорировать ее присутствие, даже если внешне остаюсь абсолютно спокойным, и ни разу не смог ответить. Она – типичная маленькая задира, как те карманные собачки, которые лают по поводу и без; большую часть времени Наоми клацает по клавиатуре, а в редкие перерывы сплетничает с Элси или хамит окружающим. Хамит мне, если быть конкретнее. И у нее какие-то разногласия с едой, потому что она то набрасывается на нее так, словно это последняя пища перед казнью, то лениво потягивает воду из пластиковых бутылок в течение всего вечера, пока другие успевают перебрать по два или три блюда, добив трапезу десертом.

И я солгу, если скажу, что меня не тревожит нездоровая худоба, которую она явно пытается скрыть мешковатой одеждой ее бойфренда. У нее вообще есть бойфренд?

Тик-так, тик-так…

Поток моих мыслей стремительно утекает, меняя русло, и то, как пальцы крепче сжимаются в кулак вокруг рукоятки топора, мне тоже ни капли не нравится. Но больше всего я раздосадован тем, что целых две минуты размышляю над словами Дункана вместо того, чтобы тренироваться.

– К черту это дерьмо! – говорю, замахиваясь и метая топор. Как и в первый раз, он попадает точно в цель, пробивая дерево. – Давай устроим спарринг!

Я разворачиваюсь и, сняв очки, иду к рингу, решив отбросить то, за чем пришел. Но Дункан не был бы собой, если бы не догнал меня, тихо посмеиваясь.

– Не кипятись, парень, я лишь пытаюсь сказать очевидное. Девушка нравится тебе, вот и все.

Застываю на месте посреди ринга.

– Ты нарочно злишь меня, великан?

Голубые глаза смягчаются в уголках, когда что-то отеческое мелькает в выражении его лица.

– И думать не смел. – Дункан театрально прикладывает большую ладонь к могучей груди. – Но будь я трижды проклят, ведь раньше, чтобы отвлечь тебя от этих сложных гудящих железок, приходилось вырубать электричество в здании, а теперь достаточно всего одной девушки. Ты встречался с другими женщинами, но это первый раз, когда я вижу интерес на твоем лице.

«Встречался» – слишком громкое слово для коротких отношений без обязательств, в основе которых был просто секс. Все эти истории с чувствами и чем-то серьезным обычно заканчиваются разбитыми сердцами, ночными звонками, полными слез, и проклятиями. Годами я наблюдал, как Джош изнывает по девушке близкого друга, умирает от ревности и теряет себя в ком-то другом, это дерьмо не для меня – слишком сложно, а еще это признак слабости, тогда как я поклялся больше никогда не становиться уязвимым.

Конечно, я не бесчувственный робот и защищаю своих близких ценой жизни, но на этом все.

– Она – просто заноза в моем боку, – говорю, хватая со стула в углу свежие бинты и обматывая костяшки пальцев, чтобы удары не оставили видимых следов на коже. Мне понадобится все, чтобы выбить из головы этот короткий бесполезный разговор. Я так и не получил ответов, поэтому остатки беспокойной энергии планирую выплеснуть в бою.

* * *

Почти три часа спустя весь потный и истощенный направляюсь в душевую комнату за спортзалом. Одолеть Дункана – все равно, что с разбегу прыгать на огромную гору в попытке сдвинуть ее с места. Но я меньше и быстрее, поэтому несколько точных и достаточно сильных ударов все же угодили в цель, заставив его кряхтеть от боли.

Ледяная вода помогает избитому телу немного прийти в норму, а капли, спадающие на кафельную плитку, почти схожи со звуками в моей голове.

Тик-так, тик-так…

Пока я принимаю душ, перебираю способы, которыми смогу занять Наоми, заставив ее сортировать файлы или копаться в банковских счетах, полных нагромождения цифр, тогда она не будет так часто мелькать перед глазами. Я завалю ее работой по самое горло…

Вид ее тонкой шеи в моих мыслях – совсем не тот образ, который нужен, но он все равно появляется, и мой член поднимается только от представления, как она сглатывает и мышцы под полупрозрачной кожей сокращаются.

Я смотрю вниз: «Ну, привет, приятель». В последнее время стояк слишком частое явление.

– Блядь, – не верю, что делаю это, потому что происходящее уж слишком близко к выводам Дункана, но прежде чем успеваю осмыслить все до конца, одна моя рука упирается в твердую стену, а вторая опускается к члену, сжимая его до боли. Пока я двигаю ладонью вверх и вниз, ругая себя и ту, что вызвала в моей голове эту мешанину из мыслей, ее образ все ярче вырисовывается за полузакрытыми веками.

И я не могу подавить стон.

Серые глаза в этом недостижимом мираже вспыхивают нефритовыми оттенками, зрачки разрастаются, приобретая темный ореол, затягивающий меня в воронку дурных решений. Позвоночник покалывает, и это верный знак, что не потребовалось даже гребаных пяти минут, чтобы прийти к разрядке, представляя только ее горло и глаза.

Удовольствие взрывается, выплескиваясь на холодную плитку, и доказательство моей небеспристрастности смывается в канализацию, оставляя после себя легкое облегчение, смешанное с разочарованием и новой злобой.

Закрываю краны, хватая полотенце с вешалки, слишком резким движением оборачивая его вокруг талии, пока возвращаюсь в смежную раздевалку за своей одеждой.

Что-то маленькое и мягкое врезается мне в грудь, заставляя резко остановиться. Воздух покидает легкие, когда опускаю глаза вниз, видя перед собой сгорбившуюся и красную, как помидор, Наоми. Ее ошарашенный, полный паники взгляд направлен на мою голую грудь, зрачки девушки расширены так же, как в моем недавнем видении, пока она изучает некоторые татуировки, сплошь покрывающие все части тела, обычно прикрытые одеждой. Она медленно облизывает губы, проводя по ним розовым язычком, и я снова чуть не стону, потому что, клянусь, мой член опять начинает оживать.