Читать книгу: «Дом на птичьем острове. Книга первая: Рожденная быть второй», страница 3

По субботам она не ходила в детский сад, почему – уже и не помнит, это была последняя группа, осенью ей уже пора было идти в школу, и мама считала ее достаточно взрослой, чтобы оставлять дома одну. Это было ее лучшее время!

Позавтракав и проводив брата в школу – в субботу он учился, а родители работали, – Вася заходила в спальню родителей и приотворяла дверцу в грозный загадочный шифоньер, принадлежавший в эти часы ей одной. Раскрывая большую скрипучую створку шкафа, она смотрела на него снизу вверх, прикладывала маленький пальчик к губам и таинственным шепотом говорила:

– Тс-с-с, только маме, чур, молчок!

Дотрагивалась пальчиками до ткани платьев, ощущала фактуру струящегося прохладного шелка, невесомого крепдешина, теплой, чуть колючей шерсти, мягкого сукна. Выбирала самое красивое, ныряла в него, а потом долго рассматривала восхитительные, пахнущие натуральной кожей туфли. Выбрав подходящие, обязательно на высоком каблуке, надевала их прямо на свои белые носочки, подхватывала подол платья и, шаркая каблуками, перемещалась в длинный коридор между комнатами, где стояло трюмо с тремя зеркалами, на котором выстроились в ряд нехитрые флакончики маминых духов и помад.

Мама почти не красилась и мало душилась, но и то, что у нее было, казалось Василисе невероятным богатством. Накрасив губы – духами она пользоваться не рисковала, вдруг заметят, – она крутилась возле трех зеркал, представляя себя певицей из передачи «Утренняя почта». Распустив длинные темные волосы, чуть прихрамывая и поскальзываясь на деревянном крашеном полу на неудобных маминых каблуках, путаясь в шелках длинного подола, Василиса кружилась и пела, ощущая себя невероятно взрослой и красивой.

Коробка с картонными куклами была собственностью Василисы. Она их очень любила, просила дарить ей на Новый год и день рождения. Несмотря на небольшой выбор, родители собрали для нее приличную коллекцию. Самой же любимой была кукла Наташа. Она была старше самой Василисы лет на десять. Маме ее отдала какая-то из приятельниц. Осталась от дочери.

Кукла была вырезана из плотного картона. Черные волосы, как у Василисы, были подстрижены по ушки и кучерявились, обрамляя лицо. Каждый раз, глядя на прическу Наташи, Василиса мечтала отрезать волосы – вдруг папа когда-нибудь все-таки разрешит!

На кукле были нарисованы розовые трусики-шорты, белая маечка, носочки и туфельки с перепонкой – точно такие же, в каких сама Василиса ходила в садик. Руки Наташа сложила на груди, прижав к себе смешного разноцветного клоуна и коричневого плюшевого мишку – о таком Василиса только мечтала.

Эта кукла была редкостью. Обычно наряды на картонных кукол «надевали» с помощью бумажных «ушек», загнув которые платье закрепляли на картонном основании. У Наташи же на животике был наклеен круглый магнит, к которому можно было прикладывать наряды, хранящиеся в коробке, меняя образ куклы и ее настроение.

В коробке с Наташей лежали наряды на все случаи кукольной жизни. Для прогулок – голубая матроска с большим отложным воротником, украшенным двумя белыми полосками по краю, плиссированной юбочкой и аккуратными манжетами с теми же полосками. Руки Наташи на этой картинке держали маленький бумажный кораблик, словно была весна и она вышла прогуляться вдоль ручья. Наряд хозяюшки – розовое платье с повязанным поверх него синим кухонным фартуком в белый горошек, в руках – зеленая кастрюля. Для путешествий у Наташи было белое меховое пальто, зеленые вязаные рукавички – Василиса попросила маму связать ей такие же – и аккуратный дерматиновый чемоданчик с металлическими скругленными уголками.

Как здорово было вместе с мамой наряжать Наташу! Выбираешь наряд, обсуждаешь, куда она в нем собирается пойти, прислоняешь к кукле, магнитик встречается с ответным металлическим кружком на платье, чуть слышно щелкает – и вот, нарядная кукла готова к выходу в свет!

Больше всего Вася любила вместе с мамой рисовать для Наташи новые платья. Да, у них получалось не так хорошо, как на картинках, но зато можно было придумывать что угодно! Они обводили контур куклы карандашом на альбомном листе, потом мама дорисовывала платье и давала Василисе раскрасить его. Папа принес откуда-то похожие железные кружочки, которые Васька клеила к нарисованным платьям пластилином. Кукольная коллекция росла день ото дня. Это было бесценное время творчества вдвоем, вместе с мамочкой. С Маргаритой в куклы играла только Васька. У мамы сейчас совсем не было времени.

Василиса и не заметила, как пролетело время. Ритуся уже уснула, сладко сложив ладошки под нежной розовой с чуть заметным пушком щекой. Вот и родственница-кукушка выглянула из своего домика – на мир посмотреть и проверить, как тут без нее сестры обходятся.

– Ку-ку…

Василиса бережно переложила сестру с колен на кровать и аккуратно укрыла одеялом, подоткнув его со всех боков: Рита спала беспокойно, крутилась во сне и под утро оказывалась совсем на другом краю кровати в одной пижамке. Тихо встала и выглянула в окно. Родители продолжали свой разговор за столом во дворе. Отец что-то объяснял, активно жестикулируя руками. В последнее время он все чаще был чем-то встревожен, мама его успокаивала, между ними что-то происходило.

«Опять обо мне говорят и ссорятся. Может, им бабуля рассказала про мои мысли о городе, или отец увидел меня и Наташу с теми ребятами на берегу…» – Василиса стояла у окна, скрытая занавеской. Задернув шторы плотнее, она, тихонько скрипнув половицей, вышла из комнаты сестры, притворила дверь и, передумав спускаться в кухню, чтобы поговорить с мамой о том, что ее тревожило в последнее время, зашла в свою комнату.

Глава 2. Мальчик на белом коне

В разгар сельхозсезона и мать, и отец работали почти без выходных, и лето было тем самым волшебным временем, когда Василиса с братом были предоставлены сами себе целыми днями. Понятно, что домашние дела никто не отменял, но все равно это была настоящая свобода! Напоив с утра кур и гусей, чуть прибравшись в доме, они заскакивали на велосипед и, прихватив виляющего хвостом-вентилятором пса, мчались к морю.

Чаще всего и позавтракать забывали. Не беда! По пути к морю, а ехать было буквально минут пятнадцать, всегда можно было найти чем перекусить – станица щедро делилась своими дарами: в начале лета – бордовой, с тугими бочка́ми черешней, потом – золотистыми, с розовыми «щечками» абрикосами или мелкой, чуть горьковатой, утыканной темными конопушками, напоенной кубанским солнцем оранжевой жерделой – диким абрикосом, в изобилии растущим вместо лесополосы вдоль полей, перемежаясь с душистой белой акацией.

Когда весной лесополоса цвела, над станицей стояло плотное, ароматное густое марево, напитывая все вокруг необыкновенным запахом цветущего абрикоса, на смену которому приходила акация – сочетание нот апельсина с миндальным оттенком.

Это был аромат детства, который многие потом в своей взрослой жизни, покинув станицу, безуспешно пытались вспомнить или найти в дорогущем парфюме.

В июле-августе лакомились ароматными яблоками и грушами – идешь по краю садов, набираешь в подол платья или за пазуху заправленной в штаны рубашки, чуть пройдешь, а там еще краше плоды висят, высыпешь набранное и рвешь снова, отбирая самые сладкие и сочные. Им и конфет-то толком не хотелось, сладости хватало от ягод и фруктов. Потом до самого позднего вечера купались, возились в песке, рыли ходы в глине, ловили руками и ногами рыбу, питались тем, что удалось добыть на земле и в море. И лучше не было времени, чем лето!

Наступила та самая долгожданная суббота июля, когда они собирались на замес к семье Хиляевых. Всю неделю Василиса старалась выполнить домашние дела заранее, чтобы осталось меньше на субботу. Встали утром совсем рано, родители чуть свет уже уехали в поле.

Игоря семья Хиляевых пригласила на замес как опытного наездника, а Василиса напросилась с ним, но и от нее помощь будет. Брат и его друзья хорошо держались на лошадях, хотя совхозные кони для верховой езды не были обучены: строптивые, норовистые, их больше в телегу запрягали. Седел нет, только уздечки. Это особое искусство – усидеть на коне, не приученном к наезднику, без седла и стремян.

Пацаны коней знают хорошо – у каждого свой характер и норов, – недаром же подростки все свободное время на совхозной конюшне пропадают. Сами распределят между собой, кому какой достанется, оседлают и пригонят коней, которых совхоз выделил Хиляевым во временную аренду за небольшую плату, а иногда бывало, что и без оплаты договаривались. Вся станица – друг другу сваты, кумовья да братья, одни другим помогают и выручают. Зарплаты небольшие, вот и крутятся все, кто как может.

Василиса с женщинами вначале будет наблюдать за тем, как мальчишки на конях месят красную глину. Мужики, словно в топку, подбрасывают солому в огромную яму, постоянно добавляя воды из огромной бочки, стоящей рядом. Потом все вместе будут помогать мужчинам укладывать готовую смесь в специальные деревянные формы для саманного кирпича. Мужчины вилами выбрасывают из замеса огромные комья влажной глины с торчащей соломой, а женщины и подростки – кто лопатами, кто ведерками – разбирают и складывают в деревянные формы, все вымазанные охристой глиной, с шутками, песнями и прибаутками. Смех, крики, весело. Все перепачканные и смешные, подшучивают друг над другом, а в конце еще и хозяина дома могут выкупать в оставшейся жиже. Обливают и желают, чтобы дом долго жил.

Кони ходят по кругу, топчутся недовольно, укрощенные пацанами. После замеса женщины столы будут накрывать, застолье – обязательно. Будут угощать всех, кто на помощь пришел.

Для молодежи замес был большим праздником, на котором все вместе делают одно дело, себя показывают, на других смотрят. А сколько молодых семей сложилось в станице, познакомившись на замесе! Потом и их дома строили всем миром.

Летом замесы были то в одном, то в другом дворе – саманный кирпич должен хорошо просохнуть, для этого нужна жаркая погода. Каждый раз подростки с удовольствием присоединялись, и были уже те, кто филигранно управлялся с лошадью. Конь-то – он живой, может встать в яме, заупрямиться, отказаться работать, – непростое это для коня дело, неохота ему, увязая в глине, перетаптываться, перемешивать маслянистую густую массу, пахнущую по́том и соломой.

Опытные наездники коня уговорят, дело сделают и гордые ходят, похвалу от хозяев получают. Игорь тоже выучился с лошадьми договариваться, частенько вместе со своим другом Пашкой на скотном дворе и в конюшне время проводил, всех совхозных лошадей знал, поэтому в сезон замесов они оба были нарасхват в станице.

Сегодня день выдался особенно жарким. Семь утра. Солнце, не стесняясь, транслирует дневную жару, вот так вот сразу, без прогнозов, без заигрывания, сплошным потоком. Еще чуть – и будет негде скрыться, даже тень великанов-ясеней, стоящих вдоль центральной улицы станицы, не спасет. Виноградные лозы, заботливым тентом накрывающие все дворы, не обещают прохлады, усиленно наливая стремительно спеющие грозди, ловя подоспевшее солнце.

Сегодня горячо будет всем – и людям, и лошадям. Огромная бочка воды уже привезена, стоит, напитывается солнечными лучами, прогревая свое водяное прохладное нутро. Жирная охристая глина, тем же заботливым трактором перемещенная заранее с родных берегов Азовского моря во двор Хиляевых, за пару дней успела заветриться и начала подсыхать, прощаясь с остатками влаги, превращаясь в растрескавшуюся каменную твердь, стремительно обесцвечиваясь, словно выгорая на солнце, отдавая ему лучшие краски.

Брат с друзьями договорились встретиться около Дома культуры и потом вместе пойти на конюшню, забрать лошадей. Некоторые из хлопцев не виделись бо́льшую часть лета: кто-то уезжал на подработку, кто-то помогал родителям в совхозе, некоторые ездили в трудовой лагерь. Встретившись сегодня, они с увлечением рассказывали, как провели это лето, делились своими новостями.

Василиса стояла в сторонке от брата с его компанией, то и дело поглядывая на дорогу в ожидании Наташи, которая должна была к ним подойти, да отчего-то задерживалась.

Все утро вместо домашних дел Васька прокопалась в шкафу, решая, что же ей надеть так, чтобы было прилично и удобно, по-рабочему, ведь она к вечеру вся в глине будет, но чтоб при этом не выглядеть пугалом – вокруг будет полно парней. Выбор пал на старую отцовскую футболку белого цвета, которая чуть прикрывала ей бедра, и школьные тренировочные штаны.

В брюках и блузке идти было нельзя: отец выступал категорически против женщин в брюках или, не дай бог, в джинсах. Поэтому у нее и брюк-то не было, хотя в шортах или джинсах было бы очень удобно работать. А ведь у некоторых девчонок были джинсы – так здорово сидели на них, подчеркивая фигуру!

В платье или юбке идти тоже нельзя: наклонишься, пока будешь глину раскладывать, и все твое исподнее наружу, неприлично это, осуждающе звучал в голове голос матери. Поэтому она надела треники, подкатав их до колен и избавившись таким образом от ненавистных штрипок-петель, надеваемых на стопу, чтобы тренировочные штаны держались и не подскакивали – ткань у них была тонкая, моментально вытягивалась на коленях, а про цвет Василиса старалась вообще не думать – непонятный линялый синий ее раздражал. Ну как можно было использовать такой краситель?!

Видимо, чувство прекрасного в ней было врожденным, перешло от матери, которая, несмотря на то, что в магазинах почти ничего из стильных вещей купить было нельзя, удивительным образом как-то умудрялась выглядеть по последней моде из журналов «Бурда» и «Верена». Эти красочные глянцевые журналы привозили в станицу из Ростова или Москвы, передавали из рук в руки, снимали копии выкроек, перерисовывали модели и шили у портних.

Мама не просто заказывала платья из этих журналов для себя, а затем и для повзрослевшей дочери, она еще и вносила свои коррективы в модели, объясняя собственные идеи швее. Потом многие модницы станицы охали, ахали и просили сшить им так же, как у Гали Бондаренко.

В результате Васькиных раздумий возле шкафа и выбора между красивым и уместно-удобным из зеркала коридорного трельяжа на нее смотрела худощавая девчонка с высоко уложенной в корзинку смоляной косой, открытым высоким лбом, обрамленным выбившимися завитками кудрей, и темно-синими глазами цвета южной ночи. Далее взгляд Василисы опускался ниже, и там ей всё не нравилось, но ничего не поделаешь, придется идти так.

Вздохнув, она вытащила из ящика под трюмо мамин бязевый белый с мелкими звездочками синих васильков платок, накинула его на голову, перехватив под уложенной косой и сдвинув повыше со лба, осталась довольна собой, насколько это возможно, и бегом спустилась со второго этажа – догонять уже вышедшего со двора брата.

– Игорь, Игорек, ну подожди меня, я уже! – кричала запыхавшаяся Василиса, на бегу поправляя съехавшие с коленей отвороты тренировочных штанов. У калитки задержалась, глянула на удаляющегося брата и быстро вернулась в дом, схватила с вешалки свою хлопковую рубашку в мелкую белую с синим клеточку – брат из нее давно вырос и отдал Ваське, – обвязала рубашкой бедра, перекинув узлом рукава внизу живота, еще раз окинула себя взглядом, решив, что теперь похожа на Нину из «Кавказской пленницы», и, довольная собой, кинулась догонять брата.

Дом культуры располагался в длинном трехэтажном здании с помпезным крыльцом и колоннами. Он был точной копией здания детского сада, куда ходила сама Василиса, ее брат и сестра, – детсад «Лучик», лучший в станице. Внутри помещения были большие окна с низкими широкими подоконниками, на которые детвора забиралась и провожала грустными взглядами спины удаляющихся на работу родителей. Некоторые даже плакали, но буквально пара минут, чей-то смех, призыв воспитателя – и подоконники пустели, а их недавние обитатели уже вовсю весело ворковали в группе.

На лестничных пролетах – высокие окна от первого до третьего этажа, украшенные разноцветными витражами, созданными художниками по заказу совхоза. Тематика витражей у детского сада и Дома культуры различалась. Для детей художник изобразил маму с малышами на руках в окружении цветов, для заведения культуры – различные виды музыкальных инструментов.

Василиса любила эти картины из стекла. Находясь внутри помещения, рисунок полностью разглядеть невозможно, он состоит из слишком крупных элементов. Зато можно было рассматривать мир через желтое или красное стекло, и тогда пасмурная зимняя погода казалась светлой и солнечной, предметы меняли очертания и цвет – например, зеленые деревья через синее стекло представали черными сказочными великанами с сидящими на ветках русалками, словно картинка в театре теней, который однажды приезжал к ним на гастроли. Она больше нигде не видела таких цветных окон.

Ожидая Наташу, Василиса смотрела на свое отражение в стекле – да, платок ее немного украсил, конечно, но вот эти штаны… Не нравилась ей девушка в отражении! Чуть сместив фокус, она стала разглядывать Игоря и его друзей, не узнавая их, настолько они изменились, стремительно повзрослев за это лето. Раньше были пацаны – чуть старше ее, но все-таки мальчишки, а сейчас перед ней молодые мужчины, с которыми вот так запросто не побегаешь и не поныряешь за рыбой, робко даже просто подойти к ним. Чем-то неуловимым они разительно отличались от себя же вчерашних.

Игорек был старше Васьки на три года, ему осенью в армию уходить. На сестру смотрит свысока, то вроде опекает – внимательно следит, чтобы к ней разные подозрительные, с его точки зрения, элементы не приставали, чтобы вела себя скромно, от друзей своих тоже оберегает, удерживает при себе, то, наоборот, говорит ей: «Кыш, мелочь, тут взрослые собрались!» Это когда с пацанами стоит и курит смело – взрослый же уже, а она хочет рядом с ними побыть, ей интересно послушать, о чем они говорят, поучаствовать, высказаться наравне, а потом с Наташей и другими девчонками обсудить.

Сегодня она на «мелочь» обижается, брат чувствует это, смотрит виновато, но перед друзьями рисуется и продолжает с ней разговаривать свысока.

«Тоже мне, взял моду! Хотя и правда, зачем ему постоянно сестра под ногами. У парней свои разговоры». – Василиса с неохотой, но отходит в сторону, вздыхая про себя о тех временах, когда они были намного меньше и почти на равных… Хотя, конечно, нет, не на равных, их ведь разделяют целых три года. Интересно, как Игорь жил три года с родителями и без нее, и без Риты. Совсем один был. Ей никогда не испытать такие ощущения. Недавние мысли вернулись к ней.

Когда Василисе было около тринадцати, на одном из семейных праздников в доме брата отца ее усадили на краю стола. Отмечали юбилей ее дяди, дело было летом, сидели во дворе дома за длинными столами, щедро уставленными традиционными станичными яствами. Взрослые вели разговоры, поднимали рюмки и произносили тосты. Ребятня – Васькины двоюродные братья и сестры – сновали там и тут, мешали взрослым, играли в прятки, то и дело хватая со стола то вкусный пирожок, то круглую ватрушку.

Отец сидел рядом с братом, мама помогала женщинам ухаживать за гостями. А Василису усадили рядом с бабой Симой и наградили коляской с младшей сестрой. Так она и просидела почти весь праздник, приглядывая за сестрой и общаясь с бабушкой, пока та не отпустила ее побегать с другими внуками. Рита в коляске наотрез отказывалась лежать, как ее ни укачивали. Пришлось Василисе то и дело ее на руки брать. Малышка отталкивалась ножками от колен сестры, подпрыгивала, хохотала, улыбалась розовыми деснами и все норовила пальчиками за Васькины банты схватиться.

– Ба, а ты кого больше любишь? Игорька, меня или Риту? – тихо спросила Василиса у бабушки, поймав ее полный любви взгляд, обращенный на маленькую, похожую на живого розового пупса Маргариту. С трудом удерживая вертлявую сестру на коленях, Василиса прислонилась к бабусиному плечу и, не глядя ей в глаза, напряженно ждала ответа.

– Как – кого сильнее люблю? Это что ты придумала? Всех люблю одинаково! – Серафима Игнатьевна сердито глянула на внучку, обняла за плечи и чмокнула в макушку, растерявшись от вопроса. Ну вот как тут ответить?

Сама же сидела и вспоминала каждого из своих семерых сыновей. Как можно кого-то больше или меньше любить? Все они такие разные, непохожие, и каждый – твой единственный, самый любимый, для каждого есть место в сердце матери.

Как-то не задавали ей сыновья таких вопросов. Может, оттого, что мальчики, а может, просто некогда ей было с ними по душам-то говорить, то в доме, то со скотиной, то в поле – всюду работа была, и дети тут же все работали при ней.

Это сейчас она может вот так на лавочке сидеть, пока праздник вокруг, и с внучкой от старшего сына говорить. Кого же она больше любит? Да и внуков-то у нее, кроме как от Мишки, еще от шестерых сыновей. Богатая она бабушка, а быстро соображать так и не научилась.

– Знаешь, Васенька, я тебя люблю на целых двенадцать лет больше, чем Маргариту! – торжественно произнесла Серафима Игнатьевна, найдя наконец, что ответить.

– На двенадцать лет больше? – задумчиво протянула Васька.

– Ну конечно, я же тебя знаю дольше на двенадцать лет, и все эти годы очень люблю, а с Ритой только год назад познакомилась и люблю ее всего один год.

– Ну, бабуля! Вот ведь ты какая! – рассмеялась Василиса. Рита у нее на руках, заметив улыбающуюся бабушку и сестру, тоже залилась звонким смехом.

– И эти двенадцать лет, внучка, у нас с тобой навсегда останутся! – очень довольная своей неожиданной находчивостью, улыбаясь, добавила Серафима Игнатьевна.

Все приятели брата были и ее друзьями – во всяком случае, Василиса их таковыми считала. Это участь младшей сестры при старшем брате. Василиса ухаживала за Игорьком, а он за ней присматривал. Отводил в садик, потом в школу, днем брал везде с собой с малолетства. Мама не разрешала оставлять ее одну, а он хотел с ребятами играть, так вот и играли все вместе – с бесполезным «довеском» Василисой, которую Игорь таскал за собой, как хвост.

Так и сложился их неразлучный квартет – старый велик с «мужской» поперечиной-рамой и скрипящим на каждой кочке багажником, собранный для них отцом из остатков бог знает чьих древних велосипедов, худощавый белобрысый Игорек, чернявая Василиса и рыжий с подпалинами, чуть косолапый пес Юстас породы «благородный дворянин», как говорил про него отец.

Юстас с рождения был собакой непростой судьбы. Еще щенком он попал под машину, выкатившись на дорогу в неурочный час. Повредил переднюю лапу, на которую теперь чуть припадал, перемещаясь за их великом танцующей походкой. Он был рожден от чистопородной овчарки, принадлежащей одному из братьев отца, в результате ее большой любви с залетным гастролером – псом, который вместе со стаей прибился к их станице со стороны моря, где много бродячих собак шастают в поисках счастья, особенно по осени. Пока отец с братом были в море, овчарка ждала на берегу и дождалась, огорошив через несколько месяцев всю семью пушистым приплодом из трех забавных толстолапых щенят. Двоих забрали в другую станицу, а будущий Юстас, повредивший лапу, был никому не нужен, пока Васькина мама на одном из праздников в доме свата не влюбилась в смешного, похожего на медвежонка щенка, сжалилась и забрала его к себе домой.

Почему Юстас? Папа в то время увлеченно ловил все серии недавно вышедшего на экраны фильма про Штирлица. Позывной главного героя – Юстас и стал именем щенка, который все время куда-то норовил залезть. Шестилетняя Васька таскала его за собой в дом, в постель, в комнаты – его везде обнаруживали по маленьким лужицам. Папа ругался и приговаривал, наступив носком в след очередного щенячьего преступления: «Юстас никогда еще не был так близок к провалу». Так он и стал Юстасом, вырос в громадного лохматого пса – любимца всей семьи и недруга очередного петуха Молчуна.

Отец соорудил для него большую будку, в которой Юстас прятался от солнца и дождя, а днем, во время их с братом прогулок, всегда был рад составить компанию и охранял Василису на пляже, грозно рыча на приближающихся залетных родственников своего возможного отца.

Так они и носились по станице втроем плюс скрипящий велик, собирая ватагу друзей брата по дороге к морю, до которого было минут десять восхитительной езды навстречу соленому ветру, через поле с глазастыми подсолнухами летом и через акации, от аромата которых можно захмелеть, цветущих в меже на границе полей, весной. Василиса была единственной девчонкой средь мальчишеской шебутной банды, ее вроде не принимали всерьез – так, довесок, мелюзга – и в то же время вовлекали в свои игры, давая порой пренеприятнейшие задания под предлогом «если хочешь играть с нами». Цель этих заданий на самом деле была отделаться от надоевшей маленькой девчонки.

– Если хочешь сегодня с нами рыбу ловить и купаться ехать, то обещай, что прыгнешь животом на газету, – усаживаясь на велик и грозясь уехать без нее, говорил Игорек, поглядывая на хохочущих друзей.

– Зачем? Как это – на газету? – Василисе было семь, по смеху мальчишек она понимала, что это смешно. Да и как Игорек может плохое предложить? Кивала и соглашалась: – Ты мне покажешь как? – отчего друзья брата закатывались от смеха еще больше.

Она забиралась на багажник велика, обхватывала брата за талию, Игорь командовал Юстасу: «Вперед!» – и вот они уже на море. Сейчас она хорошо знает, что такое «животом на газету». На воде стелют газету, ты забираешься пятками на «замок» из четырех мальчишеских рук, сцепленных крестом, обхватываешь мальчишек за шеи, они считают хором до трех и на «три» подбрасывают тебя в небо над водой что есть мочи. Ты летишь и потом плюхаешься со всего маху животом на ту самую газету, ждущую тебя на водной глади. Адская боль скручивает все тело от удара о, казалось, тонкую бумагу.

Она терпела. Слезы наворачивались, но с мальчишками плакать нельзя, иначе обсмеют и своей не станешь. Подныривала от боли, проплывала рыбкой к берегу, когда боль чуть отпускала, выпрыгивала из воды, стараясь изо всех сил не разреветься – она же смелая, как они.

– Я сделала! Всё? Идем рыбу ловить?

Сколько их еще было пройдено, тех смешных и жестоких детских испытаний! Хотя тогда они не казались ей жестокими. Брат ее любил, возился с ней, а она рада была быть при нем, просто у мальчишек всё не так, как у девчонок, с которыми Василиса дружила только в саду и в школе. С мальчишками совсем по-другому и намного интереснее. Так она постепенно стала своей – пацанкой, выдержавшей все выпавшие испытания.

Когда же родилась Маргарита, Василиса почти перестала ездить с братом. Она повзрослела, перешла в статус старшей сестры и теперь гуляла с коляской или возилась с малышкой дома. А ее раннее «мальчишеское» детство навсегда осталось в ней той тонкой, натянутой от самых пяток и до голубого манящего неба, струной, которой она становилась, летя со сцепленных над водой рук, зажмурившись от страха и предстоящей боли, на покачивающуюся на блестящих волнах безобидную газету.

Разглядывая ребят, Василиса размышляла, мог бы кто-то из них ей понравиться не как друг, а как… Тут мысли сбивались. Парень? Муж? Жених? Может, это будет любовь? Вот так вот – раз, и она сразу поймет, что это любовь?

Или как это происходит? В романах, которые она читала, все было слишком ненастоящее какое-то, что ли, далекое от реальной жизни Василисы Бондаренко. Она не могла представить в своей жизни те ситуации, которые описывали авторы.

Вообще-то, Василиса читать любила и глотала запоем Хемингуэя, Дюма, Брэдбери, Конан Дойла и других авторов, любезно рекомендуемых ей школьным библиотекарем Валечкой, которая пришла к ним работать сразу после колледжа и была ненамного старше Василисы. Вкусы у девушек совпали, и Валечка активно способствовала расширению литературного кругозора Василисы. Несмотря на это, нужно сказать, что Василиса с трудом преодолевала, например, страницы пухлого тома романа Толстого «Война и мир», особенно трудно шли сцены войны, и она даже с некоторым раздражением перелистывала страницы в поисках той самой любви.

– Эта девушка – такое сокровище, такое… Это редкая девушка… – говорил Пьер о Наташе Ростовой. Милое впечатление о Наташе, которую он знал с детства…

Ну вот разве хоть кто-то из их станичных пацанов может так красиво и романтично сказать о ней? «Это редкая девушка…», «Милое впечатление от Василисы, которую я знал с детства…» – пыталась она примерить на себя. Однозначно – нет. А если нет, то как это будет выглядеть? Что говорят друг другу? Из чего рождается та самая любовь, которая на всю жизнь? Хотя бывает ли она на всю жизнь?

Теперь Василиса поглядывала на отца с матерью не так, как раньше.

Она всегда считала, не задумываясь, что между родителями любовь. Хотя нет. Не так. Она всегда знала, что у них семья, а семья – это, безусловно, любовь, но только любовь эта не такая, как у Пьера к Наташе или как у Сони к Раскольникову.

Достоевский был, на удивление Валечки, проглочен Василисой буквально за неделю. Потом она, потрясенная, месяц ничего не брала в библиотеке, находясь под тягостным впечатлением от переполнявших ее неоднозначных эмоций.

«Тварь дрожащая или право имею?»

Убить для себя и чтобы разобраться в себе? А Соня, как она с этим жить стала? В общем, вопросы роились и путались, обсудить было не с кем, да она и стеснялась такое обсуждать, какое-то это слишком личное, как про это говорить? Ведь она – это ж надо подумать! – оправдывала Родиона Раскольникова. Хотя тут же его и порицала. Странные ощущения. Запуталась вконец Василиса.

Это собственное внутреннее разногласие пугало Василису, которая до этого считала себя вполне понятной и четко отличающей хорошее от плохого. Теперь же она стала на многие окружающие ее события, поступки людей и их отношения смотреть по-другому, осознавая, что все, видимо, не так просто и однозначно, как она думала. Эти размышления и чувства совпали со взрослением, с переменами в организме. Чем дальше, тем запутаннее и от этого еще интереснее казалась ее жизнь.

Она присматривалась к отношениям отца и матери. Даже позволяла себе думать о том – о боже! – есть ли у них близость в постели и как, а еще интереснее – когда это происходит. Знания «об этом» она уже получила от девчонок в школе, в частности от Наташи, своей новой подруги, приехавшей в станицу из Москвы. Дома у Наташи были журналы и книги, отпечатанные на машинке, сшитые вручную толстыми красными нитками. На белых листах с такими привычными буквами были написаны совсем непривычные и даже неизвестные слова, так ловко сложенные в предложения, от чтения которых почему-то разыгрывалась фантазия, начинало ныть внизу живота, скручивало изнутри, а потом все неожиданно взрывалось какой-то тянущей обволакивающей радостью, после чего уже не хотелось больше ничего читать и становилось стыдно, хотелось выбросить эти не принадлежащие ей листки, зарыться с головой в постель, забыть все, что с ней сейчас приключилось, и больше никогда, слышишь, никогда не думать о таком и не делать это!