Читать книгу: «Мысли второго плана», страница 4

И психологом этот наставник был блестящим, хотя и сам был не без комплексов. А может именно поэтому. Женщин, например, он не любил, не считал их полноценными людьми. Мама, я думаю, в их мужской компании была просто прикрытием от обывательских сплетен. Однако Иона сладко пел о замечательном содружестве в творчестве женского и мужского начал, демонстрируя мамины холсты в обрамлении своих затейливых рам. И ему верили.

Я вначале тоже очень гордился своей ролью «звена и звоночка» в его «цепуре», пока «на своей спине» не испытал, чего стоят эти слова.

И еще у него, как у каталы, в рукаве всегда были два главных козыря: байка о тайном знании и роль благодетеля.

Что было за плечами грузинских друзей Ионы после гражданской войны? Безработица, безденежье, безнадега и как спасение от всех проблем – марихуана. Журналист «не от мира сего» был счастлив, что его астрологические таблицы не диагноз для клиники, а просто-таки путеводная звезда для тайного пророка.

Для них Иона был не только «гуру». Предприимчивый наставник обеспечивал их кровом и «здоровой пищей»… за чужой счет. Добровольные «доноры» вроде мамы, шофера, добросердечных музейщиков из разных городов, как под гипнозом, видели в Ионе исключительно гениального художника , гуманиста и провидца. Уникальное явление в бездуховном потребительском мире нового тысячелетия!

Он ведь целые проповеди читал о Любви. Я многое помню дословно:

«Любовь – единственное, что дает силу жизни и творчеству. Любовь – это смысл христианства. Но кто из нас знает, что такое христианство. Может, оно еще не наступило…»

Как же! С таким, как он – наступит!

Говорил о Любви и при этом обирал одинокую женщину и третировал ее ребенка.

Ионе верили на «красивое» слово и делились с ним всем, что имели. Потом кто-то беззастенчиво обобранный и оставленный без помощи приходил в себя и начинал догадываться, что имел дело с "оракулом и манипулятором в одном флаконе". Но даже расставшись, продолжал мучиться сомнениями, не сам ли во всем виноват. Мне кажется, с мамой так и получилось.

Иона со своей свитой до сих пор ездит с выставками по разным городам, готовый на все, чтобы мир любой ценой узнал о нем и его группе, как о космическом явлении.

Мама узнала и заплатила за это. Еще чуть-чуть и оказалась бы в печальном холмике на обочине дороги Ионы и К* в Омский сруб.

Я, конечно, не в восторге, что на пути такого гуру в ХХI веке встречается много людей, подобных актерам «Театра простодушных». Но Серега Адонин говорит: «Брось! Или ты еще думаешь, что на этом свете все должно иметь «хэппи энд»? Ну, а что будет на том, не знает никто».

К сожалению, эти бесконечные «мысли второго плана», не высказанные маме, не дают мне покоя и разрывают мою реальную жизнь на целый архипелаг островов. И, похоже, нет в ней ни гармонии, ни нормальной реакции на окружающую действительность. Во всяком случае, зачет по этому заданию у госпожи Кнебель из старого МХАТ-а я бы не получил.

Отдельно для меня существует Лизавета и театр, отдельно – вотчина господина Стрельцова, тусовка школьная – сама по себе и в отрыве от всего – жизнь, вернее существование, на жилплощади, где прописан. И все это в Космосе, который то холодный, как на "Звезде Смерти", то чуть обогреется каким-то галактическим Гольфстримом. Это когда во снах придет Изольда, обнимет Левин или Серега Адонин по зову собственного сердца превратит мои стандартные джинсы в шедевр из дырок и заплат.

Вот был у меня Дом. Даже после того, как не стало Изольды, я ощущал себя под его защитой. А после набега Ионы остались от него одни руины на семи ветрах и совет бабушки надеяться на самого себя.

Узнать бы только о себе, что я за птица.

Иногда хочется бросить клич в форум в стиле известной Чайки Баха:

« Некто Артём ищет наставника в поисках самого себя». Только ведь накликаешь еще одного « гуру» на свою голову.

Когда появился Порозов, и одиночество рядом с мамой стало невыносимым, я пошел в церковь. Думал, войду в храм и сразу же почувствую что-нибудь необыкновенное. Все-таки крещеный. Но благодать на меня не сошла, я постыдно бежал оттуда и второй попытки пока не делал.

Когда по совету Мурановой читал Шмелева, думал, увижу каких-то необыкновенных просветленных людей, а оказался среди хмурых теток, шипевших на девицу в брюках,"братков" с бритыми затылками и двух пахнувших перегаром бродяг, которых охранник выпровадживал на паперть.

Священники показались мне неприступно важными, о чем выпевали – недослышал и недопонял. Как звучал хор – понравилось, но взглянул на балкончик, а певцы слепые. И лица у них, как на картине Брейгеля.

Я долго обо всем этом думал и решил, что дело может быть в «глубине» моего взгляда на церковные обряды.

Один знакомый студент, Василий, как-то предложил мне посмотреть в микроскоп. Сказал: "Увидишь та-акую красоту!" Я взглянул и ничего, кроме каких-то комков грязи, не увидел.

Оказалось, нужно было опустить объектив пониже, в другой слой, в «глубину» препарата. Когда я это сделал, у меня даже дух перехватило от изумления – такая графика! Сплетение разноцветных нитей и внутри каждой свой орнамент! И все это колышется, плывет, узоры новые образует!

Только хотел бы я знать, как ее достичь. Этой глубины! Пока мне в церковных обрядах только мистерии Ионы мерещатся.

Мама, наверное, тоже искала себе убежище от одиночества. И Порозов, к несчастью, оказался той самой «соломинкой», за которую она ухватилась, оказавшись на краю жизни в прямом смысле этих слов. Соломинкой, качественно загримированной под надежное «плавсредство». А я… Что я мог сделать?

Когда я перешел в десятый, мама поставила меня в известность, что ее новый друг Порозов будет жить у нас так, будто речь шла о водворении в дом домашнего животного. "Родион Васильевич переедет к нам", – объявила она, разжигая под чайником огонь. Я не ответил. Просто кивнул головой: мол к сведению принял. А сам подумал: " Пусть приводит, кого захочет, любого Кабана (потому что Порозов и Кабанов, как сказал Левин, – это однофамильцы), лишь бы не передвигалась по дому как замороженная.

Я собирался быть терпимым и не совать нос в их отношения, но это оказалось нелегко, потому что кабаний пятак стал соваться в мою жизнь.

Мама называла его "Доня". Я – Родион Васильевич. Но однажды он оставил паспорт на столе, и я прочитал: "Аспиридон Васильевич Порозов".

Я был один и досмеялся до колик. Аспиридон! Аспид! Семья Аспида… Последнее словосочетание уже не казалось смешным. Потому, когда он вознамерился контролировать мою школьную жизнь, я понял, что надо срочно кончать с ней раз и навсегда. Позвонил отцу и сказал, что до восемнадцати лет не возьму у него ни копейки, если он оплатит мою учебу в экстернате, где за год проходят программу двух последних классов. Родительские собрания в экстернате не проводили. Это, кстати, я выяснил в первую очередь и стал злорадствовать, что ушел из-под колпака Аспида, бывшего полковника транспортных войск, а ныне начальника банковского ОХРА "Гюрза".

Глава 4. «В капище катериалистов»

( «Мой-до-дыр!» – «Тичер Ник-Ник» – «Семейный портрет» в интерьере рабочей комнаты – Языки и сленги – Труппа господина Стрельцова – Феномен Татьяны Ивановны – Вызываю «огонь на себя» – Два друга, я и подруга – «Высокие женщины» и большие надежды – Аспиридон на тропе войны – Эмиграция из собственного дома – Начальник « с человеческим лицом»)

Всю осень и зиму я занимался в институте обычной лаборантской работой: мыл посуду, что-то там взвешивал и растворял. Потом меня допустили до настоящего священнодействия – измерения кислотности каких-то жидкостей. Но не лакмусовыми бумажками, как в школе, а при помощи прибора. Он был забавный, этот прибор. Жидкость в стаканчике перемешивалась магнитиком на специальной мешалке. Магнитик смешно кувыркался, а на экране, как глазки, мелькали цифры. Туда-сюда, туда-сюда. Немного больше – немного меньше.

– Ну, что ты играешься! – сердился Ник-Ник. – Быстро записывай средние показания.

Мой наставник оказался классным спецом и тичером. Уж на что мои мозги не приспособлены к этой работе, но даже до них кое-что доходит.

Отмываю какой-то жидкостью и ополаскиваю водой лилипутские пробирки с крышечками – эпендорфы. Пятнадцать раз!

– Шеф, а если десять?

– Делай как тебе говорят!

– Ну, а если десять, что тогда? Меня что, на счетчик поставили? – продолжаю балагурить.

Мажар обреченно бросает на стол ручку.

– Если у тебя так свербит в одном месте, давай поставим эксперимент. Один сосуд ополаскиваем пять раз, второй – десять, третий – пятнадцать. На каждом поставь номер.

Сделал? Теперь смотри. Я наливаю во все один и тот же раствор. Теперь подождем немного… Ты занимайся, занимайся своим делом.

Через некоторое время:

– Артем! Иди, замерим свечение… Ну, убедился?

Яркость свечения везде была разная .

Я был сражен.

– Сдаюсь! Сдаюсь!

– Хочешь знать почему?

– Нет! – в ужасе кричу я. – Пусть будет так: загадочность и неизвестность.

Николай Николаевич разводит руками.

– Неужели не любопытно? Попробуй нагрузить свои извилины хоть чуть-чуть!

– Предохранители не выдержат!

– Шут гороховый! Попытайся хотя бы! Вот тебе задачка на сообразительность.

Определи за три взвешивания фальшивую монету, если известно, что она тяжелее остальных…

Я тупо гляжу на листок, где изображено некоторое количество кружочков.

– Но это же элементарно! Смотри!

С энтузиазмом рисует.

– А вот, если ты не знаешь, тяжелее она или легче? А?

Опять рисует.

На следующий день:

– Попробуй найти закономерность, по которой строится этот ряд чисел.

Увлеченно пишет.

– Ну, давай, давай, включи соображалку!

Иногда его насмешки меня задевают и я, раскаляясь как утюг, выдаю решение. Но чаще я в пролете.

Гораздо забавнее, когда Николай Николаевич обнаруживает в книгах опечатки. Чаще всего я тоже отыскиваю их без труда, и мы оба веселимся. Но, иногда, я глазами пробегу текст, заинтересуюсь смыслом – и ладно. Он тогда возмущается:

– Ты и читать не умеешь!

Однажды несколько раз перечитываю предложенный им текст, но ошибки не нахожу: "…классическая музыка вызывает в мозге те же изменения, что и умственная активность, а рок – музыка приводит к эмоциональному напряжению…"

– Ну? – нетерпеливо спрашивает Ник-Ник. – Нашел? Не нашел? Читай еще!

Я послушно вращаю глазами, а сам думаю: "Спохватились! Это еще сто лет назад известно было!" И вспоминаю, как Изольда говорила своей " ма-шерочке Марусе", Марии Ивановне:

– Мими, я тебя умоляю, чего ты боишься?! Я же не прошу сделать из него Нейгауза! Доведи его хотя бы до "Маленьких прелюдий и фуг". Возможно, тогда в его мозгу не только реклама будет застревать.

К тому времени Изольда уже плохо двигалась и ходила с палочкой. Этой палкой она выковыривала меня изо всяких укромных уголков, где я прятался от них обеих и кабинетного Бехштейна. А я отпихивал крюк и вопил голосом Якубовича:

– Рекламная пауза! Рек-лам-ная па-у-за!

– Артем! – врывается в мое сознание и подсознание голос Мажара. – Нашел?

– Не-а.

– Вот сюда посмотри… "Эмоноцинальному"!

– И что?– холодно отчеканиваю я вдруг, расстроенный воспоминаниями об Изольде.

– Ничего, – обиженно говорит Мажар, – занимайся посудой.

Через некоторое время я смягчаюсь.

– Николай Николаевич, а знаете, доказано, что не имеет значения, в каком порядке расположены буквы в слове. Главное, чтобы первая и последняя буквы были на месте. Потому что мы не читаем каждую букву в отдельности, а…

– Не отвлекайся! Работай! – раздраженно говорит он и хочет сказать еще что-то, но в комнату входит Юсева, и он замолкает.

Между ними часто пробегают беспородные черные кошки, и у меня от этого такое чувство, будто я постоянно нахожусь в зоне пограничного конфликта.

Поскольку они оба мне симпатичны, я мучаюсь дурью, не зная, как себя вести: то ли надеть каску миротворца, то ли держать строгий швейцарский нейтралитет.

Юсева, которую я давно называю просто по имени, берет в руки книгу, которая лежит поверх моего бэга.

– Опять Павич? Словарь закончил? Теперь кроссворд? Да… Тема, ты явно не герой нашего времени.

– Нашего – нашего… – ворчит Николай Николаевич. – Развязный, разболтанный, живет одним днем.

Но в голосе его больше сожаления, чем раздражения.

Я давно уже считаю себя равноправным членом некоего множества из сотрудников нашей комнаты, которое дружелюбно пересекается с множествами из других научных групп.

Когда в начале моей трудовой деятельности добрая самаритянка из соседней комнаты предложила мне «чувствовать себя, как дома», я чуть не сказал в ответ: «Чур меня!». Потому что там Аспид выпирает меня за скобки «домашнего многочлена». Впрочем, если я останусь внутри них, то, согласно тетради Петерсона за третий класс, мы с ним будем двумя «А» с разными знаками и взаимно уничтожимся.

А вообще, «устал я греться у чужого огня»! Хотя живется мне в «капище натуралистов» совсем неплохо.

Лаборатория наша занимает всего несколько комнат, где в тесном соседстве с разнообразными приборами и вытяжными шкафами трудятся остепененные сотрудники. Лаборантов – раз!… раз! – и обчелся.

Научные работники здесь в основном дамы Бальзаковского возраста. Мужчин, как и лаборантов, можно пересчитать по пальцам одной руки.

Дамы – не домашние наседки, но и не экзальтированные особы типа Сошальской. Все без исключения ироничны и весьма сдержанны в проявлении эмоций: ни тебе объятий и поцелуев при встрече, ни бранных слов при некоторых разногласиях. Можно сказать, что после пребывания в обществе театральной вольницы, я прохожу здесь школу изысканных манер имени «Юного лорда Фаунтлероя».

Почти все – фанаты слова, классику цитируют страницами, коллективно поклоняются господину Акунину и лечатся от скуки его лекарством. Исключение составляет наша комната. Марина читает Улицкую и разделяет мое увлечение Павичем, Ник-Ник – предпочитает мемуары разнообразных «графьев» и классические детективы Гарднера, а Журавлева – глянец.

Так, в праведных трудах, без конфликтов и нравственных потрясений я дожил до своей шестнадцатой весны. Утром этого знаменательного дня Порозов вручил мне, якобы от себя и мамы, купюру в тысячу деревянных с пожеланием «истратить ее разумно».

Мы с Антоном, Лехой и Савиком – моими бывшими одноклассниками – наскребли еще столько же и скромно покутили в «Му-Му». Широкую общественность о дне своего появления на свет я не оповещал. Ночью мама поцеловала меня в лоб и положила под подушку сверток. В нем был крутой мобильник, который полагалось держать подальше от бдительного ока Аспида.

По дороге в лабораторию я сфотографировал трубой девчонок из своего бывшего класса, соседского пса и двух ворон, которые тащили в разные стороны вакуумную упаковку от ветчины.

Довольный таким продуктивным началом рабочего дня, я надел халат, натянул резиновые перчатки и принялся мыть и раскладывать по цвету наконечники от автоматических пипеток. По бедности они у нас не одноразовые.

Раскладывал, а про себя проверял «завиральную» теорию Левина о том, что родовая фамилия во многом определяет характер человека.

А можно ли по фамилиям определить характер взаимоотношений в нашей, скажем, группе.

"Итак, – думал я. – Фамилия Марины – Юсева. Согласно переводу Левина – это Лебедева. Лебедь – изящная непокорная и красивая птица. Подходит.

Ирочка Журавлева – "журавлики – кораблики". Что-то длинноногое, длинноше-е-е!

Немного нелепое. Похоже.

Еще мы имеем… А! сотрудница с кафедры приходит, они с Мариной что-то по договору делают. "Её фамилиё"… Стрижкова. Если от птицы стрижа, который летает быстро и на землю не садится, то в самую точку. Анна Михайловна двигается стремительно, а развороты делает как НЛО. "Кычанов" значит "щенок", "Мажара" – телега.

Итак, мы имеем птичник, за которым надзирает господин Стрельцов, приблудного Щенка, Телегу, везущую груз трудов праведных, и невоспитанного Мальчика с громким голосом.

Наша группа, кстати, находится в лаборатории на особом положении, потому что ею руководит сам начальник. При мне он часто вызывает из нашей комнаты своих подчиненных всех вместе или поодиночке и проводит разбор полетов.

Сегодня «птичья стайка» возвратилась из кабинета Стрельцова несколько потрепанной, а Ник-Ник дольше обычного курил на лестничной площадке.

За перегородкой слышатся приглушенные женские голоса:

– Он мне говорит, что этого не говорил, – жалуется один.

– А я вообще не понимаю, что он от меня хочет!

– Если тебя это утешит, то ты не исключение из общего правила.

– Так что, он – гений, а мы все – дебилы? Может диктофон с собой носить, а потом расшифровывать.

– Пробовали.

– И что?

Вздох. Пауза.

–-Дамы, – раздается недовольный голос Мажара. – Не пора ли менять галс.

– Чего-чего? – высовывается из-за перегородки Ирочка.

– Тему разговора меняйте, вот "чего"!

Ник- Ник известный конформист и, как всегда, за «мир во всем мире», особенно в присутствии студентов, которые выполняют в лаборатории свои курсовые работы.

А вот начальник для меня человек-загадка.

Мне иногда кажется, что у нашего Стрельцова происходит раздвоение личности, как описано у Конан-Дойля. И он, можно сказать, Доктор Джекил и мистер Хайд в одном флаконе (имена могу перепутать, читал давно).

Во время лабораторных посиделок он пьет, как нормальный мужик, тосты произносит остроумные и вполне деликатные. Иногда дозировано выдаст самоиронию, но посмотрит в пол глаза, кто и как на неё реагирует.

Еще вспоминаю, какая-то сотрудница отпрашивалась в отпуск за свой счет, болел у нее кто-то из родных. Так он ей безо всякого ложного пафоса сказал:

– Отпуска оформлять не нужно. Табельщицу только предупредите.

Зато когда они собираются и обсуждают свои научные проблемы, тут из него сразу же вылезает мистер Хайд. Сотрудники ему что-то доказывают, загогулины всякие рисуют, на иностранных коллег ссылаются, а он твердит в одну душу, как Константин Сергеевич, "не верю" – и все тут. Ну, просто режиссер, который пытается поставить спектакль в чужом театре. И чувствую, хочется ему навскидку…

Тут я складываю пальцы пистолетом: "бах-бах – и нет труппы… одни трупы…"

– Артем! – возвращает меня к действительности требовательный голос Николая Николаевича. – Ты куда наконечники бросаешь?!

– Пардон, шеф!

Я выуживаю из корзины для мусора голубые наконечники и перемываю их.

– Кстати о птичках (это его любимая поговорка – мне в тему!) , – продолжает он. – Завтра зарплата, ты заразумел?

Я смеюсь. Ник-Ник вырос в Белоруссии, где до сих пор существует вавилонское смешение белорусского, украинского, польского и русского языков, и нет-нет да и вставит в свою очень грамотную русскую речь какие-нибудь экзотические словечки.

– Ну, что ты фыркаешь! – реагирует Мажар на мой смех. – Что тебя опять рассмешило? Скажешь: "Приготовь косяки" – у тебя судороги от смеха, "Поставь культуру в холодильник" – ты дергаешься, как клоун!

То, что это настоящий научный стеб здесь никто не замечает, зато все приходят в священный ужас от нашей с Журавлевой ботвы.

– Хотел бы я знать, Артем, на каком языке ты думаешь? – ехидно интересуется Мажар. – На том, которым твои любимые умные книги написаны, или на том, которым ты с Ириной общаешься?

– "Не впадло вам стрематься за невъездом в тусовую феню…"– парирую я. – А в раздумьях своих я использую тот словарный запас, который по жанру совпадает с их предметом.

Рядом с Вами – оды Ломоносова про себя декламирую.

Если о девицах думаю – использую цитатник из попсы.

Лексику Шнура не употребляю. Не потому, что не умею. Из принципа, замечу Вам. Исключительно из-за него.

Впрочем, Николай Николаевич был так поражен началом моего монолога, что, похоже, все фразы, кроме первой, пропустил мимо ушей. А жаль. Я очень старался быть остроумным.

– Что, что такое ты изрек, Артем?!

– Не парьтесь, Ник-Ник, я сам в девятом классе разучивал эту фразу всю большую перемену. С репетитором. Был у нас в классе один виртуоз – не чета мне убогому. Хотел русичку сразить. Сразил. Она мне после этого едва «неуд» в четверти не влепила.

– Да не собираюсь я ее запоминать. Ты мне переведи ее на человеческий язык!

И потом, как ты меня назвал?!

(Это грозно).

– Всё! Понял! Если близко к тексту, то я предложил Вам, Николай Николаевич, не расстраиваться, если Вы не въезжаете в молодежный сленг.

Впрочем, вернемся к нашим ба… нет, к нашей зарплате, на которую шашлыками не побалуешься.

О дне зарплаты я, конечно, как и все здесь, не забываю. Но у меня особая миссия. Мне поручили помогать одной из сотрудниц – Умновой – приносить из кассы деньги на всю лабораторию, поскольку банкоматы здесь не в моде. Я должен записываться в очередь у кассы и тусоваться там с другими уполномоченными до часа "Х", когда из банка привезут мешки деревянных. Татьяна Ивановна получает нужную сумму по доверенности. Я несу её в маленьком пакете, а мог бы засунуть в карман халата – всю зарплату кандидатов и докторов наук в мелких купюрах.

Татьяна Ивановна Умнова вполне оправдывает свою фамилию. Она напоминает мне Изольду тем, что своих трудностей не преувеличивает, а чужую беду не преуменьшает. Во время работы терпеть не может посторонних разговоров и способна отбрить болтуна еще так (испытано на себе!). Я с удовлетворением узнал, что её доисторическое довоенное детство не было отягощено обучением игре на клавишных инструментах и даже знакомством с алфавитом восточных славян. Это, на мой взгляд, и помогло ей сохранить отличный природный вкус. Она не восхищается Глазуновым и Шиловым, не умиляется пению Баскова и не читает женские детективы даже в метро. Мудрость черепахи Тортиллы уживается в ней с детской наивностью.

Я просто тащусь от того, как Татьяна Ивановна пытается разгадать тайну газетных заголовков. Спросит с недоумением:

– Артем, в метро подглядела у соседа название статьи в «Московском комсомольце»: «Небесные какашки мэра». Как ты думаешь, о чем это? Может просто опечатка?

Татьяна Ивановна часто приходит в лабораторию раньше всех, и тогда я напрашиваюсь к ней на чашку чая. Я церемонно стучусь в дверь ее комнаты и говорю:

– К Вам можно, «professore»?

– Можно, Артем, можно! И прекрати, наконец, эту провокацию! – сердито отвечает она. – Ты стучишь, а я каждый раз думаю, что это Стрельцов и прыгаю к столу в одном сапоге.

Чай мы пьем из коричневых китайских пиал и каждый раз новый. То это желтый сорт «кольца Джейд», то янтарный напиток «Сокровище Гималаев», то черный – «Глаз Тигра». Чайник, правда, отечественный – старинной московской фабрики «Гарднеръ». Горячей водой, но не кипятком, он заполняется вначале на одну треть, потом наполовину и после небольшой паузы – полностью.

На подоконнике в этой комнате стоит добрый десяток горшков с фиалками всех цветов и степеней махровости.

И чайная коллекция, и «цветник» на окошке – предметы увлечения и забот миниатюрной соседки Татьяны Ивановны по комнате. У нее славянская родословная, но кимоно подошло бы ей больше белого халата.

Татьяна Ивановна любит перечитывать классику, не переставая удивляться, сколько там «разумного и вечного», и за чаем делится со мной своими открытиями.