Читать книгу: «Сага о Тамаре», страница 4

– Как можно от комсомольской работы отлынивать? Это же так важно! Мы должны вырасти патриотами, воспитать в себе чувство гражданского долга и высокой ответственности перед обществом!

Девушки переглядываются и неопределенно пожимают плечами…

– Люда, а как твой кавалер? – ехидно спрашивает Элеонора, едва дождавшись конца собрания.

– Который? А, Женька… Он мне так нравится, ух! Хочется схватить его за голову, вот так – за уши, притянуть к себе и зацеловать!

Заполняя протокол собрания, краем глаза я вижу, как Людмила потрясает сжатыми кулаками, а Элеонора восторженно закатывает глазки. «Фу, пошлятина!» – я захлопываю тетрадь с названием «План работ комитета комсомола класса на 1950 год» и мчусь домой.

Глава 4. Шаль

Я оглядываю нашу небольшую комнату. Самодельная металлическая кровать-полуторка занимает всю стену от стола до окна. Шифоньер отгораживает закуток-кладовочку, закрытую занавеской. Вот и вся обстановка! У Элеоноры собака шубу погрызла, а у нас мышам грызть нечего… Если бы что-то подобное случилось с моим единственным зимним пальто из плюша, мне бы и в школу пойти было не в чем.

Однако и наша небогатая комнатка требует уборки. Мама с детства учила – что у человека в комнате, то у него и в голове. Если вокруг человека беспорядок, то и в голове все покроется пылью и паутиной. Я в это не верю, но мама считает иначе. Так что приходится убираться!

Выглаженное белье убираю в шкаф, ботики вымываю и напихиваю в них газеты, чтобы за лето форму не потеряли… Вымываю полы под кроватью, под столом и в закутке за шкафом… Аккуратно задергиваю занавеску, чтобы с порога не видна была одежда, которая на крючках за шкафом висит… Вытряхиваю от пыли полотняный коврик в полосочку и стелю его ровненько-ровненько между кроватью и стареньким раскладным креслом… Поправляю скатерть, стопкой складываю газеты… Из-под газет выпадает надорванный конверт. Ой, на последнее письмо Володе забыла ответить! Три года прошло с тех пор, как в поезде познакомились, и мы продолжаем переписываться. Сейчас со своими делами разберусь и выкрою полчаса. Невежливо так долго не отвечать. Напишу-напишу. Сегодня обязательно напишу… Чья очередь убирать коридор на этой неделе? А, тети Иры… Все мамины задания выполнила? Еще бульон сварить надо!.. И стих выучить! Такой трудный задали – «Кавказ». Столько перечислений… Зачем только Пушкин его амфибрахием написал?! У него и ямб, и хорей преотлично получались! Я бормочу:

«Кавказ подо мною. Один в вышине…» Как дальше? Никак в голову не укладывается! Тьфу ты, третий раз начинаю, не могу сосредоточиться. Ладно, макароны сварю и выучу.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». На коммунальной кухне всего по два. Два самодельных стола. Два шкафчика. Две газовые двухкомфорочные печки. Раковина одна. Ванна за занавеской.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Я больше всего люблю макароны. Их легко готовить. И они такие вкусные, особенно со сливочным маслом.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Та-а-ак. Со стихом что-то не получается. Запомнить не могу, потому что не понимаю. Как нас Лариса Леонидовна учит? Представьте себе образно. Как представить? А залезу-ка я на стол! О, чтобы орла лучше представить, накину мамину шаль, это будут крылья. Скатерть в сторону…

Я становлюсь на край стола, зажмуриваюсь и растопыриваю руки в стороны… Как будто я стою на вершине скалы и кружится голова… Я – ОРЕЛ!!!.. Мои орлиные крылья парят над пропастью, и огромная тень зловеще скользит по склонам… Я вижу каменные глыбы и острия горных вершин через рваные облака… Я декламирую размеренно и вдохновенно, и мой голос нарастает, как грохот лавины камней, летящих с гор!

 
«Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.»
 

М-м, неплохо! Увлекшись стихотворением, едва успеваю заметить, что макароны на плите уже начали разваливаться. Ай-яй-яй! Быстро сливаю-промываю. Тарелку пачкать не буду, из кастрюльки даже вкуснее! Съем немножко, и маме на ужин оставлю… Теперь можно бульон поставить варить. Ставлю на плиту алюминиевую кастрюльку побольше, наливаю воды и снова бегу в комнату, взгромождаюсь на стол и представляю, что я орел. Как похожи петли бахромы на перья орла!

Но тут в голове проносится строчка «Эта темно-вишневая шаль…». Кстати, каким размером написан этот романс? Анапест! Я представляю себя на сцене! Шаль живописно окутывает мои плечи, одной рукой я придерживаю ее, а другой опираюсь на открытый белый рояль. Я пою вслух и наслаждаюсь звуками прекрасного романса.

 
«Я о прошлом теперь не мечтаю,
И мне прошлого больше не жаль.
Только много и много напомнит
Эта темно-вишневая шаль.
 
 
В этой шали я с ним повстречалась,
И любимой меня он назвал,
Я стыдливо лицо закрывала,
И он нежно меня целовал!»
 

Жаль, что «васильковая» никак в ритм не ложится. Она такая теплая и красивая. Отец маме подарил до войны, в 41-м году… Мама ею так дорожит, это единственная вещь, оставшаяся ей на память об отце…

Так о чем это я? Рассеянно осматриваюсь, возвращаясь с небес на землю. Взгляд падает на стопку газет и Володино письмо. Что Володе ответить? Что он там пишет? Слезаю со стола, и снова бегло перечитываю письмо, одновременно выводя аккуратные ответные буквы на тетрадном листочке. Боец невидимого фронта… Это он о себе… Приеду летом к сестре во Львов, жди в гости… Как у меня учеба?… Сколько экзаменов?… Четыре, а в десятом семь будет!.. Комсомольская работа…самодеятельность… что еще?… Смотрели фильм «Кубанские казаки»… Мария Ладынина мне не нравится…

Все! Написала. Мама обязательно читает его письма, хвалит складное содержание, красивый почерк и неизменную подпись: «С комсомольским приветом, Владимир!». В его письмах ничего секретного, позорного, никаких намеков. Ничего такого, что может маме не понравиться. Можно сразу отпечатать и на стол положить. Открыто можно читать любому. Вот когда в записочке от мальчишки написано «До свидания» и три точки стоит… Догадайся, мол, сама! Такое письмо маме показывать нельзя… Но мне таких записочек никто и не пишет…

Что-то я проголодаться успела, пока писала. Съем еще немного макарон, пока теплые… Бегу на кухню, закутавшись в любимую шаль, и медленно жую, закрывая глаза от удовольствия. Эх, хорошо, когда вкуснятины полный рот! Теперь опустим кусочек мяса в кипяточек, фу, какую мутную гадость выпускает… Пену надо снимать… Бульон кипит и пенится, напоминая бурлящий водоворот. Серая пена совсем не похожа на морскую. По цвету – как грязный снег у обочины дороги. Люблю только что выпавший снег, белый, пушистый. Скрип-скрип под ногами. Наверное, на Кавказе такой снег круглый год!

«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Кажется, первые две строфы запомнила. Надо за это пару ложечек макарон съесть. М-да, здесь всего-то три ложки осталось. Стыдно оставлять даже. Лучше доем. Вот это да! Съела целую кастрюльку макарон и не заметила… Ладно, маме бульон будет. Через полчасика надо проверить, сварилось ли мясо.

«Кавказ подо мною. Один в вышине…».

Спустя полчаса зубрежки я снова на кухне – втыкаю вилку в мясо. Воткнуть воткнула, а вот вытащить – никак. Мясо еще жесткое и схватило вилку не на шутку. Беру в другую руку нож, чтобы снять мясо с вилки, пытаюсь придержать щекой соскальзывающую с плеча шаль, делаю неаккуратное движение… Ай-яй-яй! Плюх! Мясо шлепается в кастрюлю, и кипящий бульон фонтаном брызг обжигает мне руки. Отпрыгиваю назад и вижу, как бахрома маминой любимой васильковой шали петлями прицепляется к газовой печке и кастрюле и тянет их за собой. Бабах! Кастрюля опрокидывается на меня вместе с плитой, мгновенно вываливая мясо и выплескивая жирный кипящий бульон на меня и на пол вокруг… А-а-а! Между штаниной и тапком – голая нога, моментально вспухает огромный волдырь.

– Тома! Что случилось? – на шум перепуганная соседка прибегает из своей комнаты.

Она чем-то мажет мой ожог, затем подсоединяет сдернутый газовый шланг, помогает мне вымыть кухню от бульона и приговаривает:

– Томочка, запомни – никогда на кухне в такой одежде не работай. Неспроста повара надевают колпаки и фартуки, и рукава аккуратно закатывают. Это твоя безопасность, всегда думай, что ты делаешь. Из-за неправильной одежды могут случиться травмы пострашней.

Я слушаю ее наставления вполуха, больше всего меня сейчас волнует, как объяснить маме, откуда на ее шали ужасные жирные пятна. Слезы наворачиваются сами собой, нотации соседки прерываются моими всхлипываниями:

– Мне от мамы попадет, я ее любимую шаль запачкала!

– Ничего, постираешь. Пусть опрокинутый бульон будет самой большой неприятностью в твоей жизни! А вот и Мария с работы идет.

Мама с тревогой ощупывает и оглядывает меня, ревущую от боли и обиды, укоризненно качая головой. Тетя Ира заполняет неловкую паузу:

– Не ругай Тому сильно, ей и так перепало. Обожглась, да и испугалась. С кем не бывает. Пойду я. Сегодня мой Вася вернулся.

– Да Вы что? Ух ты! – в один голос радуемся мы.

Но соседка переходит на шепот:

– Такого насмотрелся там… Седой весь. По районам ездили, колхозы организовывать. В одном селе собрание провели, выбрали правление из местных и уехали. А бандеровцы тем, кто за создание колхоза голосовал, руки отрубили. В другом районе сожгли активистов вместе с семьями. Детишек за ноги хватали – и об стенку головой.

Холодок ужаса бегает у меня по спине, и на минуту я забываю об ошпаренной ноге. А тетя Ира говорит совсем тихо, оглядываясь на свою дверь:

– Из пяти тысяч коммунистов, которых вместе с ним направили, вернулась десятая часть. Некоторые пропадают, а потом всплывают в реках или находят мертвыми в лесу. Бандиты отнимают у крестьян скот, зерно, картошку. Даже своих не щадят. Если заподозрят, что сотрудничал с Советской властью, будут пытать и убьют. В общем, не получилось с колхозами. Только говорить об этом вслух нельзя, привлечь могут за антисоветскую пропаганду.

А я вспоминаю о Володе. «Жаль, что ему об этом нельзя написать, – думаю я. – Он, наверное, храбрый! Он борется с врагами Советской власти! И пистолет у него есть!»

Глава 5. Трамвайчик

Дзынь-дзынь… Дзыыынь. Теплый майский весенний вечер. Покачиваясь, весело бежит знакомый вагончик по узкой трамвайной колее города Львова. Я подбегаю к передней двери, звонко цокая каблучками по брусчатке, и нетерпеливо стучу в водительское стекло.

– Боря! Привет!

– Томчик! Как дела?

Борис улыбается, не забывая следить за светофором на перекрестке. Правила движения, которые строго соблюдает мой друг, запрещают посторонним находиться в кабине водителя трамвая, но кататься с ним до конца смены и делиться разными важными школьными новостями так весело! Я даже вслух размышляю, не пойти ли мне на летних каникулах кондуктором?

– Ты же хотела артисткой стать. Тебе учиться надо. И в 17 лет на работу не берут. А мне через полгода в армию идти…

Я с наставительными нотками отвечаю:

– Папа говорил, хорошие артисты редкость, а плохой быть стыдно. У женщины серьезная профессия должна быть – юрист или врач. Когда мне было шесть лет, я хотела на сцену, хоть полы мыть! Он меня называл «наша артисточка»… Боря, давай в выходной пойдем в театр музкомедии? Мне очень хочется!

– Я думал, ты балет больше любишь. Когда из Москвы театр оперы и балета приезжал, ты меня чуть не задушила от восторгов.

– Ты понимаешь, сама Майя Плисецкая, пока автографы давала, дала мне сумочку подержать! Великая балерина! И так строго говорит: «Осторожно! Там паспорт! И партийный билет!» Я была совершенно счастлива!

Трамвай делает последний круг по ночному городу, и мы с Борисом бредем домой, взявшись за руки. Лавочка и фонарь перед подъездом моего дома каждый вечер умиленно слушают нашу болтовню…

– Боря, а хочешь, я тебе «Мцыри» почитаю? Мне надо для музыкально-литературного вечера порепетировать.

 
«Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры…»
 

Положив руку мне на плечи, Боря уютно укладывает мою голову куда-то под мышку, и я декламирую стихи, пытаясь повторить патетические интонации любимой учительницы русской литературы. Из нагрудного кармана его рубашки торчит смятый букетик садовых гвоздик, которые он сорвал по пути с цветущей клумбы. В самых драматических местах поэмы Боря крепко прижимает меня к себе, потревожив цветочки, и они испускают нежный неповторимый аромат с новой силой. Я читаю Пушкина, Есенина, в перерывах между стихотворениями он ласково целует меня в губы вместо аплодисментов, и стихи звучат особенно проникновенно и взволнованно:

 
«Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.»
 

– Тома, что тебе в Москве больше всего понравилось?

Я отвечаю, не задумываясь:

– Большой театр! Мраморные колонны, на фронтоне – квадрига и прожектора на нее светят…

– А разве артистов во время войны не эвакуировали?

– Я была у отца в Москве в 44-м году, театр уже вернулся из эвакуации. Мы с папой смотрели «Сказку о царе Салтане». В зале мягкие бархатные красные кресла, даже звуки от них меняются! Позолоченные балконы, сверкающая люстра, вот такая!

Я размахиваю руками, стараясь передать свое восхищение.

– Когда погас свет, я смотрела на сцену во все глаза! Воображала себя царевной Лебедь, у которой под косой луна блестит, а во лбу звезда горит. А декорации! Я помню и дуб зеленый, и кота, и город царевича Гвидона. Мне было 11 лет…

Борис завистливо говорит:

– Я бы на Ленина в Мавзолее посмотрел…

– Он был на ремонт закрыт. Зато я салют видела в честь освобождения Минска! Из трехсот двадцати четырех орудий, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Папа сказал, такой салют бывает редко, только в честь крупных побед на фронте, а Минск – это столица его родной Белоруссии. На Красной площади играл духовой оркестр, люди танцевали, в небе лучи прожекторов.

– Осталась бы в Москве, у отца!

– Что ты! Он же секретный военный! И у него там новая жена была. Он маму еле уговорил, чтобы меня в гости отпустила. Мы с мамой два года в оккупации были, в Горловке. Когда нас Красная Армия освободила, он приехал и говорит, у вас тут разруха и мрак. А в Москве уже светомаскировку сняли, хочу Томочке другую жизнь показать, где полно людей, машин, музыки. Представляешь, какой праздник папка для меня придумал?

– Что-то я запутался, Томчик. Как вы в Горловку попали?

– Слушай. В Горловке бабушка живет и мамины братья-сестры. Мама с отцом в Москве познакомились и поженились. У меня место рождения – Москва!

Борис старательно морщит лоб, разбираясь в потемках моей семьи.

– Потом родители в Горловке работали, а когда развелись, мама в Черновцы со мной уехала, чтобы новую жизнь начать. Это на границе с Румынией. Когда война началась, оттуда эвакуировались в Горловку. Страху натерпелись! Немцы с самолетов на бреющем наш грузовик расстреливали! Сюда, во Львов, уже в 46 году приехали. Ясно теперь?

В нашем окошке на четвертом этаже тухнет свет, и я не тороплюсь домой, наивно предполагая, что мама легла спать, не дождавшись меня. А зачем ей волноваться? Она же знает, что я с Борей. В подъезде светло и гулко, мы усаживаемся на широкий каменный подоконник, шепчемся и хихикаем. Я в шутку чмокаю Бориса в щеку, как котенок, тыкаюсь в шею, он осыпает поцелуями мое лицо, нежно гладит волосы. Объятия становятся все жарче, мне очень-очень приятно, и сладкий запах гвоздик кружит мне голову…

– Отойди от меня! Томка! Уйди!

Борис резко отталкивает меня, я чуть не сваливаюсь с подоконника, прижимаюсь к нему еще больше, чтобы сохранить равновесие, и возмущаюсь:

– Тьфу на тебя! Ты что, дурак?!

Он как-то странно морщится и кричит, с досадой отрывая от своей рубашки мои руки:

– Да отстань же ты от меня! Ты что, не понимаешь?!

– Не понимаю!

Его голос становится тише, удивленно и недоверчиво он заглядывает мне в глаза:

– Ты, правда, не понимаешь?

– Не понимаю!

– Ааа! Так вот вы где? Тамара, ну-ка, иди сюда!

Строгий мамин голос застает нас врасплох. Я отдаю ему пиджак, через две ступеньки скачу наверх, как провинившаяся собачонка, и получаю парочку шлепков полотенцем.

– Марья Васильна! Извините! Немного задержались.

– Мам, мы же тут, на лавочке сидели, мы никуда…

Ее брови грозно сдвинуты:

– Боря! Я тебя просила, как старшего. Приходите в 9 часов! Ты ее забрал, ты ее и приведи, я на тебя надеюсь. Приводи ее до самой двери! Ты мне обещал!

– МарьВасильна! Я же привел… Не бейте ее! Бейте меня! Я виноват!

– Иди домой! А с тобой другой разговор будет!

Дверь захлопывается, и серые глаза осуждающе пару минут сверлят меня.

– Мам, мне 17 лет! Я подумала, если ты уже спать легла, я тихонько зайду, ты не услышишь и не поймешь, что я опоздала.

– Эх, Тамара-Тамара! Ты не понимаешь, что я спать не могу, пока ты не придешь? Я волнуюсь за тебя, непонятно?

– Мам, да чего волноваться?! Я же не одна, я с Борей!

– Вот будет у тебя дочка, тогда ты меня вспомнишь!

Мама безнадежно машет рукой и уходит, бормоча: «Кругом бандитов полно. И у этого Бори, кто знает, что на уме?».

«Был бы жив отец, – думаю я, – он никогда бы меня не ругал. Мой добрый волшебник…»

Я засыпаю, обнимая подарок отца, плюшевую коричневую собаку.

Эта игрушка моего послевоенного детства была особенной, с карманом на спине, который закрывался на замок-молнию. Сначала в кармане лежали дорогие конфеты, а потом я хранила в нем девчоночьи драгоценности – перышко, мельхиоровое колечко, кружевной батистовый платочек. В марте 1941 года, перед самой войной, мы с мамой приезжали в Горловку из Черновиц, и отец примчался в тот же день с подарками и конфетами. Моей радости не было предела, мой любимый папка был рядом, я висела на нем и не хотела отпускать! Наша любовь была взаимной, а эти редкие встречи с отцом на всю жизнь остались у меня в памяти.

Глава 6. Экзамен

Мы с Лидой сидим в ее комнате.

– А помнишь, как мы смеялись на уроке литературы, когда ты имя-отчество Пушкина перепутала?

– Да, – я фыркаю от смеха. – Что на нас нашло? Крутили-перекручивали. Начали от Александра Сергеевича, потом Александр Михайлович, Михаил Петрович, Петр Самойлович, Митрофан Степанович, Сарафан Матрасович!

– И тут тебя вызвали биографию Пушкина рассказывать!

– Я вышла и так растерялась! Не помню, как правильно, и все! Сарафан Матрасович в голове!

В Лидиной квартире стены разрисованы разными сюжетами. В ее комнате Дюймовочка выглядывает из цветка, Золушка в пышном белом платье стоит около сверкающей кареты, фея машет прозрачными крылышками, спускаясь с облачка. В комнате ее братика – зайчики, медвежата и белочки. В зале – лес, в спальне родителей – море. Первый раз увидев эти стены, раскрашенные масляными красками, я ахнула:

– Это ты так красиво нарисовала?

– Что ты! Это немцы, мастера-художники из лагеря военнопленных, где мой папа начальник. Они нам ремонт делали и шкафы.

Я оглядываю их просторную, светлую квартиру, обставленную удобной, добротной мебелью и думаю: «Если бы у меня папа был, мы бы тоже так жили!»

Мария Трофимовна зовет нас кушать. Лидина мама, строгая учительница математики, дома такая же быстрая и собранная. Пока мы два билета по истории выучили, она успела сварить вкусный суп с куриными потрошками и нажарить пирожков с картошкой.

Мы садимся за стол, покрытый красивой клеенкой, и уплетаем пирожки.

– Завтра возьмем одеяло и будем в парке на свежем воздухе билеты повторять, – говорит Лида, деловито стуча ложкой.

* * *

– Тома, идем в парк! Собирайся скорее, девчонки ждут! Там и мальчики есть!

Запыхавшаяся Лида влетает ко мне с ворохом книжек и тетрадей. Я наспех складываю свои конспекты, и мы бежим догонять шумную компанию. Школа-то у нас женская, а с мальчиками хочется пообщаться.

«Загадочные существа эти мальчики, – думаю я. – Совсем не такие, как мы. Как с другой планеты. С ними как-то волнующе и любопытно. Вот Боря тоже странный. Вроде бы дружим-дружим, и вдруг – уйди от меня. Обидно же! И непонятно. Почему он так? Разве друзья так поступают? Мы бы с Лидой сидели, разговаривали, и она бы меня отталкивать начала. Зачем? Может, я ему не нравлюсь? Да нет, мы даже целовались! А если люди целуются, значит, хорошо относятся друг к другу! Следующий раз скажу ему, чтобы не толкался!»

– А давайте будем историю по билетам учить! Подряд. Билет № 1, первый вопрос.

– Быстрей бы сдать эту историю.

– Что-что, а историю я хорошо знаю! Наш Семен Львович так интересно рассказывает!

– Ой, бабочка! Посмотри, какие красивые крылья!

– Мне надо историю готовить для поступления в университет. Я буду адвокатом, как мой папа, – важно говорит Артур, толстенький кучерявый мальчик с большими карими глазами. – Это перспективная и денежная профессия.

– А я в учителя пойду, как мама, – щебечет Лида.

– Историю сдадим, сходим в кино? – подкатывает ко мне будущий юрист.

– В кино? Здорово! Но у Тамары парень есть! – успевает встрять Лида, совершенно прозрачно намекая, что у нее парня нет.

«Да, пожалуйста, – думаю я. – Мне он и не нравится, руками размахивает, губы толстые, повывернутые, в уголках заеды. Когда разговаривает, слюни летят, фуу… Если бы он меня поцеловал, я бы неделю плевалась. Уселся, развалился, невоспитанный какой!»

Все три дня, отпущенные на подготовку к истории, незаметно промчались в тени городского парка, в веселой болтовне и игре в волейбол.

– Мне бы так хотелось на экзамен принести цветы, – говорю я Боре невзначай, подъезжая в кабине трамвайчика несколько остановок. И вот в день экзамена меня будит ранний звонок в дверь. Это Борис с огромным благоухающим букетом махровой сирени. Где он ее раздобыл?! Столько веток, что мне приходится ставить их в ведро с водой! На три класса можно разделить!

Длинный стол, накрытый кумачовой скатертью, простая ваза с роскошными ветками сирени, графин с водой и граненые стаканы для экзаменаторов. Молодой учитель Семен Львович волнуется не меньше нас, у него это первые годовые экзамены. Директриса школы, костлявая хмурая дама с треугольным лицом и тощей гулей из волос, озабоченно оглядывает ряды девиц в форменных школьных платьях и белых фартучках. В течение учебного года она вела у нас химию, но уроки были такими занудными! Ее часто звали в учительскую к телефону, приезжали проверяющие, приходили родители, из-за своих обязанностей директора она часто отсутствовала на уроке, чему мы были несказанно рады. Неудивительно, что химию я не люблю, не знаю и не понимаю.

Первые десять учениц берут билеты и готовятся к устным ответам. Утром, просматривая список вопросов, я обнаружила, что очень хорошо знаю ответы на 21 билет, и все! Ни 1, ни 20, ни 22 я совершенно не знаю! «21, 21, 21, пожалуйста!» – повторяю я про себя. Кто-то вытягивает мой заветный номер, и я совсем теряюсь.

– Будьте добры, билет № 10.

Я читаю три вопроса, и даже примерно не представляю, о чем речь? У меня перепутались не только даты и имена, но страны и века! В голове полная пустота! Третий вопрос «Грузия в период царствования царицы Тамары». Это же я должна знать!

Семен Львович удивленно смотрит на мои мучения. Отличная ученица, комсорг, беззвучно открывает и закрывает рот, не выдавив ни слова. И вдруг я вспомнаю его слова на уроке:

– При царице Тамаре Грузия процветала. Она вышла замуж за русского князя Юрия Долгорукого, чтобы породниться с Россией. Но ее брак был неудачным!

– Да что Вы? И это все? – прерывает мое молчание экзаменатор. – Приятно, что Вы дословно меня цитируете, но предмет необходимо учить! Я вынужден поставить вам два. Как это могло получиться, что Вы совершенно не знаете материал?!

Посоветовавшись, комиссия ставит мне итоговую троечку, учитывая безупречную годовую твердую пятерку.

«Как стыдно! Катастрофа! – думаю я, запершись дома с учебниками по математике и русскому языку. – Чуть-чуть на осень не оставили пересдавать. А если бы в десятый класс не перевели? Ужас! Маме табель не покажу».

Но вечером меня ждет грустное известие: мама получила телеграмму о смерти бабушки Лены. И когда она собирает вещи для поездки в Горловку, ей совсем не до вопросов, как прошел экзамен. И мне не приходится врать.

* * *

Я клянусь себе больше не делать таких ошибок и тщательно готовлюсь к следующим экзаменам. Все проходит благополучно. Через неделю возвращается заплаканная мама, в черной траурной косыночке.

– Вот, я фотографию привезла с похорон, приклей в наш альбом.

Так странно, что заботливая и быстрая бабушка Лена неподвижно лежит, закрыв глаза! Я, наверное, никогда не видела ее спящей, она просыпалась с рассветом, доила корову, топила печку. Я помню ее во дворе, среди курочек. У плиты, около булькающих кастрюль и шипящих сковородок. В огороде, с тяпкой среди грядок. Вечером – за штопкой и шитьем одежды. И самое яркое воспоминание, как бабушка перед сном обходит дом с молитвами, накладывает крест на окна и двери, запечатывая их от злодеев и злых духов. «Вот я глупая была в детстве! Верила неграмотной бабушке. Сейчас-то я понимаю, что никакого бога нет», – мелькает мысль в моем просвещенном комсомольском мозгу.

– А как родичи поживают? – я рассматриваю хмурого дядю Андрея и прищурившегося дядю Хрисанфа, стоящих у гроба бабушки.

Мама вздыхает:

– Не хочу даже рассказывать. Я снова на братьев обиделась. И между собой они ссорятся. Хорошо, что мы во Львов уехали. Нет с ними рядом спокойной жизни…

– Мама, а в каком году сделано это фото?

На фотографии из детского сада около двадцати детишек в одинаковых черных шортиках и юбочках, в белых рубашечках. На голове – будёновки с большими красными звездами, дети аккуратно ручки поскладывали. Как это красиво и правильно, что детей сразу к порядку приучают, с детства! И за спиной на стене огромный портрет Сталина. Патриотические песни и слова, единство и подъем. «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» – почему-то возникает у меня в голове призыв.

– Посчитай. Там тебе три года. Значит, 1936-й. Тогда в детсаду все было казенное. Приходишь и переодеваешь, своя одежда в шкафчике остается. Все дети одинаковые. И стричься коротко заставляли. Чтобы вшей не было.

– Правильно! Строй, порядок, дисциплина – и в пионерской организации, и в комсомоле пригодится! Мам, мне так нравится, когда мы с транспарантами и флагами мимо трибун шагаем на 1 Мая, оркестр играет, и все кричат «УРААА!» Физкультурники пирамиды делают, движения четкие, отрепетированные!

– Как экзамены? Сдала?

– Еще не все. А на этой фотографии наш девятый класс зимой. Смотри, у Элеоноры эту шубу овчарка порвала.

Мама рассматривает фото:

– Что же тебя, дочечка, фотограф на колени поставил? Все девицы стоят в ряд сзади, в шубах да пальто новых, а тебя выставили вперед, как на посмешище? Смотри, видно рукава и передняя планка, потертые до подкладки!

– Да какое это имеет значение? Зато я… учусь хорошо! Почему на коленях? Так все бежали, толкались, становились фотографироваться, чтобы рядом с учительницей и директором быть, подлизы! Я не собиралась их расталкивать! А потом места не хватило, они меня заставили на колени стать, чтобы их не закрывала. Да что ты плачешь опять? У нашей страны светлое будущее, и у меня вся жизнь впереди! Подумаешь, пальто старое.

* * *

Через две недели маме дали оздоровительную путевку на базу отдыха железнодорожников недалеко от города.

– Вот что значит, ведомственные льготы, – радовалась она. – И жилье, и поликлиника, и дом отдыха! В ведомственной школе и учителя лучше, потому что зарплата выше. И проезд у меня бесплатный на железной дороге два раза в год.

Собрав в тот же чемоданчик свои вещи, она уехала, поручив присматривать за мной соседке, тете Ире.