Голова рукотворная

– А пани Брониславу ты забыла предупредить, – уже не спрашивал, а утверждал Логинов. – Я позвоню ей сейчас, расскажу о недоразумении.

Пока он искал телефон портнихи, успел трезво поразмыслить над ситуацией. Марина – человек с тонким вкусом, лучший питерский флорист, всегда избегавший кричащих цветов в одежде и интерьере, – его изысканная Марина тайком сняла с манекена аляповатую безвкусицу. Он взглянул на воротничок: стекляшки, стразы, грубая вышивка на кайме… Поверить в то, что ей мог понравиться этот предмет, Логинов, знавший, как ему казалось, жену вдоль и поперёк, отказывался. Он мог купить ей ожерелье «Картье» или «Тиффани», а её прельстила откровенная дешёвка. Но не это его беспокоило. И даже не сам факт воровства. Люди иногда не осознают, что воруют, – просто «заимствуют», как, например, книги или зонты. Если друг взял без спросу том из твоей личной библиотеки и не вернул, почему-то это не считается кражей. Так же и с ателье. Подумаешь, ну проснулась в Марине внутренняя ворона, клюнувшая на блестящее, она примерила воротничок, потом прихватила с собой – потому что плохо лежал, никто не остановил. Да, это плохо, безнравственно… Но её реакция – вот что не давало Логинову покоя. Истерика, настойчивое отрицание случившегося говорили о большом чувстве вины, которое переживала Марина. Логинов понимал, насколько ей в этот момент было тяжело. Она совершила то, что сама возвела для себя в степень табу, и, нарушив установленные собственной моралью правила, испытала новую, незнакомую ей эмоцию. Возможно, эйфорию от содеянного, удовольствие, экстаз. Возможно, боль. Теперь это уже позади, и чувство вины – вот что оставалось в осадке всех перенесённых ею сегодняшних переживаний, и сила этого чувства очень насторожила, обеспокоила Логинова.

Пани Брониславе он сказал, что супруга решила примерить воротничок с новым платьем, потом отвлеклась на телефон, забыла предупредить… Он ещё что-то соврал, потом заехал в ателье и заплатил за безделицу несправедливо большие деньги.

– Компенсация морального ущерба, пани Бронислава. Простите мою забывчивую жену.

– Что вы, господин Феликс! Да я готова подарить его с искренностью и пламенностью сердца моего!

Логинов заверил, что это лишнее, и, выпив с портнихой для вежливости чашку чая, удалился.

Марина в ателье больше ни разу не приехала. Платье осталось недошитым, а Логинову пришлось ещё раз съездить к пани Брониславе – оплатить начатый портнихой труд.

Во второй раз всё повторилось через месяц. Теперь это были две чайные ложки, которые Марина спрятала в рукаве. Ложки принадлежали пожилой коллеге Логинова по университету – дородной красноносой пани Иве, к которой они были приглашены на именины. В отличие от портнихи пани Ива пропажи не обнаружила, но Логинов по нюансам изменения настроения жены понял: что-то не так. А возможно, как он потом сам себе признавался, и предвидел повторение случая с воротничком. Когда они вернулись домой, он спросил Марину напрямую, но на этот раз она не закатила истерику, а только сжалась в комок, закрылась от него руками, будто бы он собирался её ударить, и тихонько завыла, как щенок.

– Я случайно, понимаешь? Я не хотела, милый. Я ведь не воровка… Я не знаю, как это произошло, ты веришь мне? Давай всё вернём и забудем.

Логинов кивнул. Да, он верил. И знал: забыть не получится. Проблема, мучившая огромное количество людей в мире, пришла в его дом. И самое страшное, как врач, он понимал – избавиться от неё будет непросто. Если не невозможно.

Коллеги по университету, с которыми осторожно проконсультировался Логинов, были едины во мнении: клептомания поддаётся лечению очень плохо. Были, конечно, случаи полного выздоровления, но чем больше он углублялся в изучение этой темы, тем больше убеждался: если больной ничего не крадёт, это не значит, что болезнь удалось купировать. Человек не совершает действие физически, но это не значит, что его не совершает мозг. Это он, мозг, с его нейронами, дендритами и аксонами, с его эфемерным механизмом хрустальных часов, отмеряет минуты благополучной жизни и проводит тонкую черту: вот здесь ты здоров, а вот здесь уже нет. И что происходит? Снижается выработка серотонина, появляются признаки маниакально-депрессивного психоза, и, если не дать выход пару, для больного это может закончиться суицидом.

Клептоман не может не воровать. Ему необходимы эмоции на грани экстремальных, он абсолютно и необратимо зависим от них. До момента воровства он испытывает нечто сродни зуду внутри, и будто чья-то волевая рука подталкивает: иди и возьми, всё равно что. Это чувство иногда возникает спонтанно, когда взгляд больного падает на какую-нибудь вещицу. Как вспышка, мгновенно рождается вожделение, и сознание молниеносно настраивается только на одно: выждать момент и схватить, спрятать. И тогда наступит облегчение. После же приходит невероятное чувство вины, настолько сильное, полярное к только что испытанному во время кражи, что неизвестно, какое из состояний – до, во время или после – является наиболее тяжёлым. В случае с Мариной тяжелейшим было именно состояние после.

В течение последующих трёх месяцев она украла сумочку у зазевавшейся дамы в театре, штатив от фотоаппарата зеваки-туриста на Вацлавской площади, четыре шляпы из ресторанных гардеробов и мелочь с тарелочки туалетной консьержки в парке Стромовка. И каким-то невероятным образом пойманной за руку не была. Каждый раз после случившегося Логинов находил её в ужасающем состоянии и каждый раз боялся, что не успеет прийти ей на помощь. Она забивалась в угол, плакала, однажды даже расцарапала всю себя ногтями. Вина её перед самой собой была уродливой, огромной и, точно гигантский спрут, растекалась ядом по венам, отравляла кровь, превращала жизнь в ничто. Последующие недели Марина не выходила на улицу: ей казалось, что её сразу поймают. На это время Логинов брал отпуск или отгулы, раскидывал срочных пациентов по коллегам и неотрывно находился рядом с женой, не давая вине полностью раздавить её.

О том, что Марина заболела, Логинов не сообщал никому. Знал только профессор Станкевич, его старый научный куратор по клинической психиатрии. К нему в Петербург Марина поехала «на беседу» после десятого эпизода, который привёл её в полицию. Это был детский велосипед, который Марина случайно увидела в парке. Никого поблизости не было, а велосипед оказался таким красивым – малинового цвета с синими звёздами, – что сдержаться Марина не смогла. Позже в полицейском участке она объясняла, что просто хотела посмотреть, как он едет, потому что они с мужем планировали ребёнка, но её аргументы представителей закона не убедили.

Логинову стоило немалых трудов поднять все возможные связи, чтобы вытащить Марину из этой истории и избежать ненужной огласки. Да и денег стоило тоже немалых.

Станкевич долго беседовал с Мариной, согласился наблюдать её в течение года, определил классическую депрессию, но после нескольких сеансов психотерапии и курса пароксетина, который чтил в ту пору за лучший антидепрессант, должен был признать, что лечение не продвигается: почти каждый раз из его кабинета немыслимым образом исчезал какой-нибудь предмет. Логинов, взявший длительный отпуск и сопровождавший Марину в поездке в Петербург, исправно возвращал всё профессору. Надежда оставалась на нейролингвистическое программирование и когнитивно-поведенческую терапию, одним из достоинств которых была замена негативного состояния Марины на позитивное и вывод из депрессии, провоцирующей клептоманию.

Пройдя такой курс в закрытой клинике «Ново Печте», Марина почувствовала некоторое облегчение. К тому времени Логинов приучил её обсуждать любое изменение настроения с ним, и несколько месяцев никаких воровских желаний Марина не испытывала. Они разговаривали утром перед его работой, вечером за ужином и несколько раз в течение дня по мобильному. Душевное состояние Марины оставалось стабильным. Но вскоре всё повторилось: однажды, вернувшись с работы и зайдя в ванную, он обнаружил, что за стенкой шкафчика торчит уголок рамки. Потянув за него, Логинов вытащил старую икону Святой Варвары в золотом окладе. Оставалось только догадываться, как она оказалась в его доме.

Марину он нашёл не сразу. Она забралась в бочку в саду и, когда он обнаружил её там, была уже без сознания. В больнице определили сильнейшее отравление, промыли желудок. Она пробыла в реанимации три дня, а когда её перевели в палату, написала ему СМС: «Прости меня».

Прощать было нечего, он понимал, что она больна и не виновата в этом. Только другие не понимали, даже коллеги. По университету поползли слухи, Логинов потерял несколько важных пациентов. «Врач, не способный справиться с недугом собственной жены, вряд ли сможет помочь другим». Так они рассуждали.

Когда Марина вернулась из больницы, он сделал ей подарок: коробочку, полную разноцветных бабочек. Она открыла её, и бабочки разлетелись по комнате. Это было волшебно, и Марина смеялась, как ребёнок, потом схватила его за руки, прижалась к нему и прошептала:

– Этого больше не повторится никогда. Слышишь, никогда!

Логинов очень хотел в это верить. Но медик, сидящий в нём, был скептиком. И этот медик оказался прав. Не прошло и недели, как Милош Бранек, декан кафедры психиатрии, пришедший к Логинову домой поговорить о делах, уходя, не обнаружил в своём кармане ключей от автомобиля.

– Потерял, наверное, возле дома, – мягко откашлявшись и многозначительно посмотрев на Логинова, сказал он. Бранек уже был в курсе проблем Марины.

Логинов благодарно кивнул и, оставив ненадолго гостя в комнате, обшарил все возможные тайники. Ключи были в Марининой косметичке.

– Вот же они, – деланно весело произнёс Логинов, протягивая Бранеку связку. – В прихожей валялись, на коврике.

– Да-да, спасибо. Это я, старый дурак, всё вечно роняю. – Он неуклюже раскланялся и вышел.

Они переехали в Ригу, где Логинову нашлось место в частной клинике. Он никогда не произносил «пришлось уехать», но дела обстояли именно так.

Маринино лечение проходило медленно и малорезультативно. Единственное, чего удалось добиться – не без помощи мощного гипноза у известного немецкого психиатра Марка Рильке, – это того, что она теперь при выходе из кризисного состояния напрочь забывала о содеянной краже. Это не перекрывало болезни кислород, но Марина хотя бы не мучилась больше суток. Она просто забывала о происшествии, как будто его и не было вовсе.

Однажды она обнаружила у себя на шее серебряную подвеску «Пандора» и никак не могла вспомнить, откуда она. Логинов убедил её, что это его подарок. Сам же объездил все места, которые она посетила накануне, пока не нашёл приятельницу – тучную розовую Элю, которой вещь принадлежала. Та обрадовалась, долго благодарила, сделала вид, что поверила, будто подвеска случайно оказалась на лестничной клетке, Марина прихватила её с собой, потом вспомнила, что видела такую же на Эле… Логинов научился виртуозно врать.

На обратном пути он зашёл в магазин «Пандора» и купил жене точно такую же подвеску.

Марина какое-то время их жизни в Риге была здоровой. «Условно здоровой», как говорил профессор Рильке. Логинов соглашался и считал, что если что-то и способно помочь Марине, то только лечение Рильке. Сам Логинов в медицинской практике много перенял у профессора, часто советовался с ним по поводу своих пациентов и каждый раз замечал, что, если в психиатрии и существует какой-нибудь метод от того или иного расстройства, этот метод известен Рильке.

Рижская жизнь была скучна. Они жили в пригороде, Марина бо́льшую часть времени проводила дома, читала, грустила, что в её состоянии было нежелательно. Наконец, однажды она сообщила, что хочет записаться в местный хор. Бирюзовые глаза горели энтузиазмом, и Логинов поначалу даже обрадовался этому. Какое-никакое хобби было бы ей полезно.

Он навестил руководителя хора и как бы невзначай, заранее прося прощения, предупредил, что может пропасть какая-нибудь безделушка, просил не поднимать шума по этому поводу. Хормейстер понимающе кивнул, но Марину ждал очень холодный приём. Однажды к ним в дом пришли двое полицейских и положили перед Логиновым листок бумаги. Это был список пропавших вещей – тридцать пять пунктов. Их разномастный ряд просто ошеломил Логинова: диапазон от золотой галстучной булавки до тромбона был просто карикатурен. Особенно потому, что он точно знал: ни одного «эпизода» за это время у Марины не было. Шельма-хормейстер задумал списать на больного человека всё, что пропало за годы.

Обыск в их доме, позорный и по-латышски долгий, результатов не принёс, как Логинов и ожидал. Но с тех пор не проходило ни дня, чтобы Марина не просилась уехать подальше из этих мест. Словно в подтверждение тому, что оставаться больше нет возможности, она почти открыто похитила соседского кота – прямо из рук девочки, выгуливавшей его на тонкой шлейке.

Логинов предполагал, что тогда в ней говорила картавым языком не болезнь, а желание манипулировать им, но это уже было неважно: оставаться в Риге он и сам больше не хотел.

Пока Логинов искал новую практику и новое жильё, Марина приносила в дом добычу почти еженедельно. Профессор Рильке посоветовал скорее переехать, потому что навязчивая идея злого гения места, владевшая Мариной, только ухудшала её состояние.

Тогда и возникла идея переехать в Калининград, где их не знал никто. Хотя самого Логинова, конечно, знали – те, кто имел хоть какое-то отношение к психиатрии, не могли не читать его статьи. В узких, «своих», кругах помнили, что к Логинову когда-то обращались власть имущие, например, министр одной из дружественных славянских стран и олигарх одной из стран дальних и недружественных. А такое не забывается.

Они сняли дом на побережье, недалеко от Светлогорска, и чистый морской воздух, новые лица – приветливые и открытые, янтарные сосны и белый песок, казалось, никогда не вернут Марину в её персональный ад.

Болезнь молчала год, и Логинов начал думать, что она уснула. Не ушла совсем, нет, Рильке прав, она, как грибница в засушливое лето, просто спит до поры первого дождичка, которого может не быть годами. Но Логинов вопреки трезвому рассудку профессионала всё же надеялся, почти верил. До этого дня.

* * *

Он поднялся в спальню, долго смотрел на спящую жену, думал о том, что, несмотря на все новейшие методы лечения, болезнь всё-таки подступает, цепляется, запускает свои щупальца в организм, и даже если она затаилась, обманула – не верь, это лишь для того, чтобы собрать силы на новый удар. Болезнь коварна, хитра и, пока она не убита, всегда будет на шаг впереди тебя. Кто знает, какой окажется сила новой волны и что им предстоит пережить. Год передышки дал ему надежду на выздоровление, но сегодняшний день вновь отбросил их в точку, когда надо было всё начинать заново. А ведь в следующий раз он может не успеть примчаться так быстро. Что тогда будет с любимым человеком? Марина задохнётся, забравшись в какой-нибудь ящик? Если не от сознания совершённого преступления, то от элементарной нехватки воздуха? Или её загрызёт сторожевая псина, каких здесь полно, в миг, когда болезнь прикажет ей украсть стеклянный плафон над крыльцом чужого загородного дома? А может, подстрелит сам разгневанный хозяин, когда она войдёт в прихожую, чтобы взять безделушку? Но вероятней всего, на самом пике кризиса, который раз от раза становился всё коварнее, Марина не сможет справиться с неуёмным чувством вины. Оно, это чувство, сильнее её самой, и однажды Марина просто сведёт счёты с жизнью.

Вопросов было много. Ответ всего один: надо было срочно принимать меры.

Во-первых, как бы хорошо и комфортно им ни было в этом большом полупустом доме, необходимо познакомить Марину со всеми соседями в округе. Со всеми домовладельцами и по возможности с прислугой. Это даст шанс, что, когда кто-нибудь из них увидит её в своём саду, они не сразу бросятся вызывать полицию или спускать собак.

Во-вторых, надо продать Маринину машину. Тогда круг её перемещений ограничится Светлогорском.

В-третьих, очень важно найти надёжного человека, кому придётся доверить их тайну и на помощь которого можно рассчитывать. Это должен быть исключительно порядочный человек, каких нынче мало, а не просто помощник на зарплате. Он приходил бы днём, когда Логинов на работе, проводил бы время с Мариной… Только где такого найти? Здесь они изолированы, и изоляция эта была предпринята намеренно: очень хотелось забыть прошлые скандалы. За несколько месяцев, проведённых в Отрадном, Логиновы так ни с кем дружбы и не завязали, знали лишь ближайших соседей – слева и справа от дома, да и то старались свести общение к минимуму. Им хорошо было вдвоём, никто больше не нужен, и уединение пришлось так кстати. Но Маринина проблема диктует свои правила, и ничего не остаётся, как принять их. Только где, где найти помощника?

Логинов осторожно, чтобы не разбудить жену, снял браслет с её руки. В полоске света блеснули два змеиных рубиновых глаза. Красивая вещица. Яркая, злая.

Марина проспит до позднего вечера, а то и до утра. Есть время решить ещё одну важную проблему.

Он спустился в холл и набрал номер давнего знакомого, эстонца Райво Тамме, которого знал ещё по Праге. Выйдя на пенсию, Тамме, бывший полицейский, помотался по рыбалкам всех доступных значимых водоёмов Восточной Европы, а полгода назад перебрался в Россию и осел в Калининграде, открыв частное детективное агентство.

– Привет, Феликс. Снова та же незадача? – без предисловий начал Тамме.

Логинову нравилась его прямолинейность, немногословность. По своей натуре Тамме был молчуном, а его угрюмость, по молодости раздражавшая окружающих, с годами начала видеться Логинову бесценным человеческим качеством. Эстонец никогда не задавал лишних вопросов, не ковырял душу, не заглядывал сочувственно в глаза. Вот и сейчас Логинов был благодарен Тамме, что тот сразу перешёл к главному, а не начал расчёсывать старую рану. Да и не к месту в эту минуту было бы клоунское «Здорово, старик! Сколько лет, сколько зим!», расспросы про жизнь, про жену. Ответы ведь на ладони: жизнь так себе, с женой неладно, раз уж ты слышишь мой голос в трубке.

– Незадача… Можно и так сказать, Райво.

– Что-то серьёзное в этот раз?

– Браслет.

– Дорогой, как считаешь?

Логинов потрогал пальцем отточенные чешуйки на змейке.

– Думаю, да. Золото, рубины. Тяжёлый. Возможно, антиквариат.

– Ювелирка – дело серьёзное. – Тамме зашуршал листком бумаги, делая записи. – Добуду сводки краж, посмотрю, что можно сделать.

– Не сразу могут хватиться, – вздохнул Логинов.

– Известное дело. Но вернуть надо. Это не пепельница, как в прошлый раз. Я позвоню кому надо. Мои люди проверят камеры наблюдения.

Тамме всегда говорил рублеными фразами, будто взвешивал каждое слово, а взвесив, подносил его на жестяном подносе. Лёгкий прибалтийский акцент совсем не придавал его речи тягучести, а лишь удлинял паузы, внося особую весомость в сказанное. Поэтому обычно запоминалось всё, что он говорил.

– Мне нужен её сегодняшний маршрут. Километраж. Посмотри по одометру, перезвони мне. Потом одежда. Подробно. Если она была в шляпе – очень хорошо, на камерах сразу видно. И список всех знакомых, кого гипотетически можно навестить.

– Райво, я тебе так благодарен…

– Не за что пока. Собирай информацию.

Тамме сухо попрощался и нажал отбой.

Логинов прошёл в кабинет, включил настольную лампу, похожую на луковку крокуса, и в комнату влился тягучий медовый свет. Открыв ключом ящик письменного стола, который всегда был запертым, он вытащил толстую тетрадь и сделал запись:

«Марина. Рецидив». Затем описал все детали, поставил число и день недели. И только закончив, обратил внимание на предыдущую запись, сделанную чуть больше года назад:

«Марина. Посещение галереи “Арсенал” в Риге. Жёлтый шёлковый платок “Гермес”. Вытащен во время фуршета из кармана плаща посетительницы. В тот же вечер возвращён хозяйке – Вере Мосс».

4

Виктор Мосс родился за месяц до срока, сизо-синим, с открытыми глазами, смотрящими в пустоту. Только веки у него были белыми и полупрозрачными, как у только что вылупившегося птенца. И ещё красный, цвета мяса рот, будто центровая точка мишени на большой голове. Пуповина дважды обмотала шею, оставив чёрные следы пиратским косым крестом – от уха до ключицы.

– Асфиксия, – вздохнув, устало сказала полная женщина-акушер, передавая новорождённого сестре. – Не жилец.

Мать дёрнулась на родильном кресле, захрипела, закашляла.

– Пру! – гаркнула на неё сестра, словно на кобылу. – Капельницу мне сорвёшь!

Младенца подняли за ножки, тряхнули, ударили по попке, чтобы заплакал. Заплакал – значит задышал. Крика сына мать не услышала.

Его поместили в стеклянный кокон, подключили к искусственной вентиляции лёгких. Врач разглядывала его, сумрачно качала седой головой.

– Надо же, – сказала сестра, посмотрев на кокон из-за её плеча, – головка вытянутая, как баклажанчик, виски вмятые, будто мы его щипцами тянули. А пальцы-то, пальцы! Точно скрюченные прутики!

Мать пробыла в реанимации три дня, потом ещё неделю в общей палате, душной и шумной от несмолкающего щебета соседок. Она, сорокалетняя, чувствовала себя чужеродной среди молодых рожениц, часами лежала, отвернувшись к стене, или мерила шагами километры в коридоре возле боксов, за дверью которых находились детки с трубками и в пластиковых намордниках, в большинстве своём обречённые. Иногда она прислонялась лбом к холодной крашеной стене и тихонечко выла, как звери́ца, у которой отняли детёныша.

На десятый день её выписали, но покидать роддом она наотрез отказалась:

– Не уйду отсюда без моего ребёночка!

Её лечащий врач сочувственно посмотрела на неё поверх толстых квадратных очков и молвила:

– Раиса Константиновна, не мучайте себя и нас. В перинатальном отделении делают всё возможное и невозможное. Езжайте домой. Вас есть кому встретить?

Встретить её было некому, да и дома не ждал никто.

– Без Витеньки не уйду! – упрямо повторила она, мотнув головой, и её отросшая неопрятная чёлка упала на бледное худое лицо. Не стриглась ведь, говорили, будто примета такая – беременным нельзя. Глупости, а верила вопреки разуму.

Остаться Раисе не разрешили. Выдали бездушный голубой больничный листок, записи в котором напоминали неровную предынфарктную кардиограмму – безжалостную, циничную, – и выпроводили из больницы почти насильно.

Она появилась на следующее утро, едва забрезжил рассвет, в том же байковом халате, вошла через приёмный покой – никто не остановил. Нянечки громыхали суднами и склянками в перевязочной, роженицы только просыпались и ждали, когда принесут детей на кормление. Раису не заметили. Как не замечали многие в её жизни. Она прошла, как полустёртая тень, по коридору к боксам и замерла в ожидании, когда кто-нибудь откроет дверь.

В детском реанимационном отделении стояла глухая тишина. «Все дети умерли», – мелькнула у неё мысль. Она толкнула дверь и вошла туда, куда вход был категорически запрещён. Стена боксов, разделённая на застеклённые секции, за которыми были коконы с новорождёнными, показалась нескончаемо длинной. Там, в этих сотах, лежали маленькие беспомощные существа, и её Витенька тоже, и он, наверное, плачет, а мамы рядом нет!

Раиса металась от окна к окну, надеясь, что подскажет сердце, где он, но сердце предательски молчало.

– Почему посторонние в отделении? Женщина, как вы сюда попали? – взревел сиреной визгливый голос.

Раиса не отреагировала, продолжая биться мотыльком о стекло, и, как пыльцу, оставляла на нём силы и веру.

И вдруг он заплакал. Она знала – это он, её сынок. Раиса замерла на мгновение, прижалась к окну носом и губами и, вторя ему – нота в ноту, тоже заплакала.

Её ухватили за рукава, пытаясь насильно вывести из отделения, но она выпорхнула, как мелкая пичужка, оставив халат в руках медсестёр. Мятая ситцевая ночная рубашка, едва доходящая до колен, обтягивала невероятно худое тело и маленькие острые груди, болезненно набухшие от несцеженного, никому не нужного молока. Вызванный на помощь санитар схватил её, как тростинку, сложил пополам, положил на плечо и вынес из отделения.

В кабинете главврача горел яркий белый свет, будто в операционной, и пахло чем-то сладковато-горьким. Хозяин кабинета – маленький плешивый человек с умными, чуть раскосыми по-азиатски глазами – барабанил кончиками пальцев по пластмассовому очешнику и пытался поскорее закончить разговор.

– Не надо вам тут появляться, мамочка. Сказано же, позвоним, если что.

– Если что? – хлопала заплаканными глазами Раиса.

– Если всё. – Он смерил её тяжёлым взглядом. – То есть если какие-то новости. Улучшение или ухудшение. А посещать его незачем. НЕ-ЗА-ЧЕМ. Понятно вам? Идите домой, мамочка.

Раиса не шелохнулась. Оно было чужеродным, будто иностранным, пряно-сладким и завораживающим – это слово «мамочка», пока ещё относящееся к ней. Пока ещё.

Видимо, врач думал о том же самом.

– Шансов, конечно, мало. Но бывают чудеса, бывают. – Он чуть было не добавил привычное «девонька моя», но вовремя осёкся: роженица показалась намного старше его самого.

Доктор краем глаза взглянул на лохматую медицинскую карту, которую ему принесла сестра. На заляпанном канцелярским клеем картонном титуле значилось: «Мосс Раиса Константиновна» и год рождения. Неприятный год рождения, некрасивый.

Она снова заплакала. Доктор налил ей что-то в мензурку, заставил выпить залпом. Спросил, ела ли она сегодня хоть что-нибудь, и, не дожидаясь ответа, вызвал нянечку и велел накормить тем, «что там осталось от завтрака».

Когда за Раисой закрылась дверь, он облегчённо вздохнул и скорее по многолетней привычке завершать начатое, чем из любопытства, атрофированного за годы работы в роддоме начисто, набрал номер дежурной сестры детского реанимационного отделения.

– Ринат Ибрагимович, доброго вам утра и хорошего спокойного дня! – раздалась бодрая пионерская речёвка сестрички.

Он не узнал её по голосу, да и какая разница. Русские в одинаковых белых халатах, с крашеным жёлтым локоном, вылезающим из-под шапочки, точно крылышко гигантского насекомого, зажатого сачком, – все они на одно лицо.

– Доложите, красавица, обстановочку.

Сестричка речитативом затянула долгую песнь по журналу, перечисляя неинтересные ему данные и называя фамилии и пол тех детей, кого переводили из реанимации.

Доктор прервал её:

– Что там с младенцем Раисы Мосс?

В трубке раздался шелест страниц и тяжёлый вздох. Когда он услышал: «Мы потеряли», автоматически поднёс карандаш к медкарте Раисы, чтобы сделать особую пометку в правом углу. Но сестра продолжила:

– Мы потеряли его показания за утро, такой переполох был с этой ворвавшейся сумасшедшей мамашей, а санитар Петя жутко неуклюжий, бумаги в кучу, а журнал наш, сами знаете, ещё со вчерашнего дня…

– Да скажи же наконец, – не выдержал Ринат Ибрагимович, чуть не выпалив «бестолковая» и переходя на «ты», – жив он там ещё?

– Ну да, – обиженно ответила сестричка. – Я же всегда на удачу юбилейный рубль в бюстик кладу. Чтобы в моё дежурство никто не помер.

* * *

Он не помер ни в это её дежурство, ни в следующее – через трое суток. Случай удивительный: за всю практику Рината Ибрагимовича и медперсонала районного калининградского роддома такого не случалось, ведь, помимо недоразвитых лёгких, у него имелся полный букет разных врождённых патологий – наглядное пособие для студентов и интернов. Маленький Мосс балансировал на грани жизни и смерти недели две после рождения и за время его пребывания в отделении детской реанимации превратился в легенду. Он проделывал невероятную работу, чтобы прожить ещё один день, всеми силами цепляясь за призрачное существование, смысл которого был понятен только ему одному. Мосс уже не был синим, но всё же землистый цвет его вытянутой мордочки внушал суеверный страх видавшей многое пожилой нянечке, убиравшей отделение. Казалось, будто скорбь и боль этих серых дней ушли под кожу и остались там, лишь изредка, во время впрыскивания лекарств, подкрашиваясь жёлто-розовым румянцем.

На пятнадцатый день жизни Мосса дежурная сестра услышала его плач и, подойдя к стеклянному кокону, с удивлением обнаружила, что ребёнок порозовел. Он с жадностью, точно молоко, высасывал кислород из пластиковой маски-намордничка, помогая себе ручками, цепкими, как у детёныша примата, и сестре пришлось его туго спеленать.

Ещё недели три его держали на аппарате искусственной вентиляции лёгких. Раиса ежедневно приходила в больницу, но медицинских комментариев врачей большей частью не понимала. Наконец Ринат Ибрагимович сжалился и нарисовал ей на обрывке тетрадного листка нечто похожее на бабочку.

– Надо, чтобы лёгкие раскрылись вот так. Как крылышки. Для этого мы и…

Дальше снова шли незнакомые ей слова. Поняв, что могла, она, как молитву, твердила: «Раскройся, мотылёк мой, Витенька» – и мысленно целовала сына в невидимые крылышки.

В блаженный день выписки проводить их пришли все свободные врачи и медсёстры. Раису встретила на такси соседка Галина – большая носатая женщина в цветастом брючном костюме, с чёрненьким пейджером на поясном ремне. Пейджер непрестанно издавал неприятные звуки, и Мосс, которому в этот день исполнилось полтора месяца, каждый раз по-своему реагировал на его дребезжание.

– Пчёлка жужжит, да, мой родненький? – наклонялась к нему Раиса, пытаясь поймать его взгляд.

Сын беспокойно крутил головкой, капризничал и вдруг застыл, будто кто-то в нём выключил звук и вытащил батарейку: пока такси стояло на светофоре, ожидая зелёного сигнала, в кабину влетела маленькая бабочка-капустница. Она пометалась, пачкая пыльцой матерчатый потолок автомобиля, и села на платье Галины – на красный мак, растянутый во всю ширь её необъятной груди. Мосс заворожённо глядел на бабочку, и Раиса затаила дыхание: настолько зрелище осмысленного взгляда сына дарило ей невозможное, невыразимое счастье.

Но ничего не подозревавшая Галина, не отрываясь от чтения пейджера, огромной лапищей шмякнула по бюсту, прихлопнув бабочку, как комара, и что-то взорвалось в Моссе. Его организм очнулся, приводя в движение руки-ноги, точно рычаги и поршни, он выгнул спину и заорал с такой силой, что даже водитель вздрогнул.

Раиса, как ни старалась, успокоить его не могла.

До́ма, когда его развернули, обе женщины с удивлением обнаружили, что Витенька порвал на тряпочки простыню, в которую был завёрнут, расцарапав себе пальцы до крови.

– Ничего себе истерика у пацана была! – присвистнула Галина.

Раиса ничего не ответила, быстро разогрела молочную смесь в бутылочке, скормила сыну всё сразу, и он проспал исполинским сном, не шевелясь и не требуя к себе внимания, до самого вечера.