Люди и птицы

© Сачкова С., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Чувство волшебного у Сачковой в крови. Она мгновенно утягивает читателя в свой мир – причудливый, странный, мрачноватый и при этом убедительно человеческий.

Марина Степнова

Господи, как хорошо, дико и весело получается в итоге!

Просто эта книга начинается и продолжается таким образом, что невольно начинаешь предполагать, насколько все будет плохо в конце. Уже воображаешь закономерный финал русского романа: с тоской, с безысходностью. Не исключаешь даже суицида кого-нибудь из героев. Потому что, чем дальше, тем хуже все и у главной героини по имени Таня, и у коммерсанта-неудачника Саши, да и у всех остальных, в принципе, тоже. И вдруг все оборачивается неожиданным спасением, как в фильме «Луговые собачки», не знаю, как в «Детях капитана Гранта».

Замечательная сказка, которая не выглядит сказкой даже с включением в историю фантастического вездесущего персонажа – настолько все убедительно, живо, подробно описано. Описания быта, отношений, диалоги – все работает на выстраивание этого замечательного обмана. Сказка настолько прикидывается новым реализмом, что все произошедшее и кажется вполне реалистичным почти до точки в конце. Иначе и быть, наверно, не может. Очень подробно сделаны не только персонажи, но и то, что их окружает, ощущение, что Светлана пересказывает виденный фильм, останавливая свое внимание на всех возможных подробностях, причем, это никоим образом не надоедает, хотя, вроде бы и должно. С чем сравнить? Ну, вот Раскольников таскался по Петербургу, а тут все, некоторым образом, Раскольниковы (не убийцы, но потерянные люди), это совершенно необходимые подробности безумного города и легкого безумия самих героев, притом, что герои на самом деле совершенно нормальные люди, которые кажутся друг другу странными.

Два раза Светлана Сачкова буквально душу вынимает из читателя, (первый раз воспоминания собаки, второй – самый конец, – вот где слезы подкатывают невольно), однако большую часть времени сыплет забавными замечаниями, некоторые из которых еще и выделены в забавные же сноски. Там много неожиданно смешных мест, довольно часто приходится подсмеиваться, но фраза, «Таня всегда кричала в постели. Прямо как в порнофильмах, только с той разницей, что она делала это не от страсти, а на нервной почве», поймала меня так неожиданно, что пришлось фыркнуть чаем в монитор.

Герои так узнаваемо цапаются меж собой, но это много кто умеет на самом деле. А вот рассказывать о том, чем все из них заняты, именно о работе – вот тут, бывает, у авторов случается затык. Совсем не то у Светланы. На сценах с сотрудниками роспотребнадзора и пожарной охраны можно только встать и аплодировать, честное слово.

Не знаю, что еще сказать (не знаешь – не говори). Есть книги, написанные рассудком. Читаешь, понимаешь, почему это хорошо, нужно, своевременно, и все такое. А есть книги, про которые точно не забудешь, но просто не понимаешь почему. Очень хочется, чтобы читатель с мыслью, «Сейчас проверим, что тут такого замечательного», приступил со скепсисом, потому, как сейчас без скепсиса? и постепенно пережил растворение этого недоверия.

Мужчины похищают ребенка и остаются положительными персонажами? Да запросто!

(Алексей Сальников)

Глава 1
Людям свойственно преувеличивать

«Чезаре Борджа зарезал зятя из-за любви к собственной сестре, состоявшей в интимной связи с их отцом – Папой Римским».

Таня оперлась подбородком на руку. Ветер переворошил страницы. Ветер стального голубого цвета.

«Не образец морали, конечно, – подумала Таня. – Но, во всяком случае, не убожество».

Больше всего на свете ее удручало убожество. Ума и души.

Таня кусала ручку и смотрела за окно, вдаль.

Это был заурядный день ранней осени. Яркими пластами солнце вплывало через распахнутые створки, падало на стол и вздымало пылинки. В жарком мареве тонули панельные дома и кроны деревьев разнузданных желто-рыжих оттенков. На небе – ни облачка. Вороны запрокидывали головы в истоме и разевали рты, издавая гортанные крики из глубины своих тел, тренированных экстремальными условиями.

В куче листвы у дороги что-то закопошилось. Однако Таня этого не заметила, поскольку смотрела совершенно в другую сторону. В сторону ветра стального голубого цвета. Чезаре Борджа… Борджиа Цезарь… Убожество. Убожия Цезарь. У бога же. У бога же резать. Отрезать от бога кусочек, чтобы узнать, из чего он сделан. Пришлите, пожалуйста, почтой – очень интересно посмотреть.

Под листьями между тем происходило следующее: розовый червяк без глаз и без носа тыкал туда-сюда закругленным концом, имевшимся у него вместо головы. Черный блестящий жук толкал перед собой скорлупку от фисташки, обустраивая быт. Быт его состоял пока из пустой сигаретной пачки и промасленной газеты.

Все? Кажется, все. Может, было еще что-нибудь?

Сухая листва, обрывки целлофана, бумажки, окурки – раздвинулись. На свет выползло крошечное существо вроде карлика и сердито нахмурилось.

Ветер густо и сладко пах оранжевыми, будто испеченными до готовности листьями. Хотелось холодного лимонада. Таня вдруг обреченно охнула: бросила взгляд на часы и увидела, что уже половина второго. Она вскочила и начала собираться. Почистила зубы, избегая глядеться в зеркало, причесалась, разыскала ключи, выдернула из шкафа одежду.

Серая юбка в клетку. Ноги худые и угловатые.

Таня проверила плиту и тщательно заперла за собой входную дверь.

Сентябрь в Москве бывает жарким. Горячим и горючим. Над мегаполисом стоит, как желе, раскаленный воздух. Тлеют торфяные болота, которым нет дела до легких, детских и взрослых. Движутся миллионы машин на бензине, не очищенном от свинца: им тоже нет дела. Исторгают смертельные выхлопы. На облагороженные газоны высаживают по распоряжению мэрии анютины глазки. Они лукаво подмигивают и делают вид. Достойный вид. Однако на мебели каждый день оседает миллиметр неизвестных веществ – хоть окна не открывай^[1].

Выйдя из подъезда, Таня сощурилась. Сияющий воздух отражался в сером асфальте. Метался и сдавленно чавкал ковер, выбиваемый твердой старушечьей рукой. Бряцали железками автолюбители из-под открытых капотов и почесывали зады руками в машинном масле. Таня медленно побрела к автобусной остановке, разглядывая деревья, людей, собак.

Мимо пропылил ногами мальчик: красные сандалии, зеленые носки. Вскоре он запрыгал по автомобильным покрышкам, вкопанным торчком вокруг клумбы в качестве украшения и покрытым масляной краской. Удерживал равновесие, помогая себе руками, пыхтел и старался. И уже через пять секунд на него заорали стоявшие поблизости тетки. Злые глаза. Толстые, из жидкого теста руки.

– А ну слезь сейчас же! Ты их не вкапывал, на карачках не ползал? Вот и нечего! Они и так на честном слове держатся!

Мама мальчика, робкая, в ситцевом платье, пробовала вступиться:

– Ну зачем вы кричите? Это ребенок… Ему же хочется попрыгать… Откуда он знает…

Тетки (довольно молодые, но уже точно тетки) подбоченились по-тетковски:

– И чего теперь – ребенок! Мы своим детям не разрешаем тут лазить! А если ему луну с неба захочется?! Вы будете эти шины обратно закапывать, если они повалятся?

Мать и сын ушли, взявшись за руки. Оплеванные. Два худеньких насекомых вместе побрели прочь.

Таня была впечатлительной девушкой с тонкой душевной организацией. Каждый раз, как ей делали больно, внутри у нее что-то тихонько лопалось и восстановлению больше не подлежало. Иногда она пыталась понять, сколько у нее того, что лопается, и что будет, когда лопнет самое последнее.

Она практически побежала на остановку, не оборачиваясь, и потом целый день не могла забыть эту сцену. Еще долго на разные лады она сочиняла ответные реплики мальчиковой мамы.

Ей следовало веско, значительно, глядя той тетке прямо в глаза, сказать:

– Люди важнее колес. И пока вы этого не поймете, вы будете такой же несчастной и злющей.

Тетка бы хмыкнула презрительно:

– Это я-то несчастная? Да что ты мелешь, ненормальная?!

Тут надо произнести очень отчетливо:

– Счастливые люди злющими не бывают.

И, развернувшись, спокойно уйти.

Или другой вариант:

– Вы разве не знаете, как нужно себя вести, чтобы достичь результата? Следует вежливо попросить: «Пожалуйста, объясните ребенку, что не стоит прыгать по шинам, так как они слабо держатся». Я бы с радостью выполнила вашу просьбу. А если вы начинаете орать и хамить, в ответ вы можете получить такие же оскорбления.

Сама Таня никогда бы не решилась вмешаться. Да и будь она мальчиковой мамой, сбежала бы точно так же, опустив глаза.

Между прочим, карлик все это видел – тот, что недавно вылез из кучи опавшей листвы. Наблюдал он за этим плевым, в общем-то, происшествием очень внимательно. И явно получал удовольствие.

Пассажиры скособоченного автобуса были напряжены. Они рефлекторно, бесцельно проводили пятерней по волосам, поправляли обшлага, теребили авоськи. Вынужденная пауза в жизни будто застала их врасплох, и на любой взгляд они реагировали враждебно. Таня сразу прошла в середину – туда, где автобус сгибался при помощи резиновой гармошки, – съежилась и постаралась ни на кого не смотреть.

Вскоре к ней подошла кондуктор в толстой вязаной кофте, круглощекая, низколобая. Таня отцепилась от поручня и начала судорожно рыться в кошельке. Тут автобус мотнуло, и кондуктор поддержала ее за локоть, чтобы Таня не упала. Это растрогало ее до слез.

На остановке вошли подростки мужского пола и посмотрели на нее бесцеремонными голубыми глазами. Таня вспыхнула и потупилась. Ей бы поразмыслить о том, что пора наконец сделать усилие и начать выглядеть старше, поработать над собой. Чтобы подростки не принимали ее за подростка. Вместо этого она все еще думала о злой тетке, зеленых носках и тоненькой маме.

(«…Вам что, нечем занять свои мысли, кроме как старыми покрышками? Рано или поздно случится нечто, в сравнении с чем эти шины покажутся вам ерундой. В тот момент вы поймете, ЧТО на самом деле является важным!..»)

Такого просто не должно было быть – в природе. Так ей казалось.

Автобус надолго задержался на светофоре, и Таня стала смотреть в окно. Там виднелась палатка «Мороженое» и вагончик с шаурмой и курами-гриль. В палатке продавались несвежие шоколадные батончики, соленые орешки в хрустящих пачках и засохшие жвачки. В качестве демонстрации ассортимента к стеклу были приклеены пустые обертки, которые поблекли от времени. Продавец шаурмы с синим от буйной щетины лицом жмурился на солнце, уперев руки в бока. Его белый передник был измазан жиром, а лоснящийся рот выглядел так, будто только что вкусно поел. Голова шаурмена полнилась радужными надеждами в виде корпусной мебели. Сзади него вращались обугленные остовы дрожащих куриных жизней. Таня в негодовании отвернулась.

Она теперь горько сожалела о том, что вышла из дома. Надо было плюнуть на все и остаться. Поступить, наконец, так, как хочется, а не так, как надо. Она представила, что могла бы в этом случае делать: сидеть у окна и рассматривать птиц, думать о своем, курить и есть картошку с солеными огурцами. Она могла бы выйти из подъезда и нырнуть в соседний, где недавно открылся книжный магазин. Там бы она бродила вдоль полок, открывала книги на первой попавшейся странице и долго читала – возможно, до самого вечера…

А теперь день явно не заладился. Таня плелась ко входу в метро. На подступах к нему располагались тележки с замороженными продуктами и замороженными продавщицами. Тележки с хот-догами. Бабушки с пачками пластиковых пакетов. Бабушки с котятами. Бабушки с фиалками в горшочках из обрезанных пластиковых бутылок. Огромные рыбьи головы на перевернутых вверх дном деревянных ящиках. Лотки с воблой, семечками, стельками, средством для чистки ковров. Девушка-попрошайка: «Пода-айте на хлебушек!» С пришепетыванием. Со страшным лицом.

Высоким, тявкающим голосом тетка кричала: «Девочки, покупайте джемпера! Недорого, все размеры!» Невдалеке остановился полицейский уазик, и торговцы стали сгребать товар и спасаться бегством. Наиболее смелые распихивали барахло по баулам и делали вид, что они просто так здесь, воздухом дышат.

В вагоне Таня поместилась в самом углу: спряталась за обширной дамой, облепленной потным шелком. Постаралась максимально отодвинуться от нее и полезла в сумку за книгой. И тут ее ожидал подвох: книги не оказалось. Ей снова не оставалось ничего, кроме как наблюдать за окружающей ее жизнью.

Много лет она страдала от пластиковых пакетов. Женщины и девушки часто носили в руках пакеты различных степеней уродства – независимо от того, была ли у них при этом еще стильная сумка или разваливающаяся кошелка. Тане была непонятна культура пакетов. Она могла согласиться с тем, что люди носят в пакете продукты из магазина. Но их почему-то брали с собой в качестве аксессуара. Видимо, на тот случай, если возникнет необходимость что-нибудь куда-нибудь положить. Она готова была смириться с пакетами хорошего качества, которые сверху затягивались при помощи шнурка. Такие еще могли нести посильную эстетическую нагрузку. Но остальные… Особенные терзания доставляли Тане пакеты «Марианна». Белые в вертикальную черную полоску, посередине – черный силуэт некой дамы в шляпе, – вероятно, Марианны. Поскольку сверху было написано Marianna. Таня ее ненавидела. Стонала каждый раз, как встречала ее.

Марианна, псевдоэлегантная, уверенная в себе, в шляпе с пером. Пошлая и вездесущая.

Таня, давно-уже-не-школьница в серой юбке. По-прежнему застенчивая и ранимая.

От конечной остановки метро ей предстояло долго идти пешком. Она взглянула на часы: было без двадцати четыре. Двадцать до четырех. Двадцать до шестнадцати. От шестнадцати до двадцати как раз четыре. Шестнадцать – четырежды четыре. Красивая цифра шестнадцать – розовая и надежная. А до двадцати нужно успеть завершить четыре дела: успешно пройти интервью, поплавать в бассейне, навестить родителей и забрать из ремонта туфли.

На рукав к ней присел осенний комар. По его согбенной фигуре было понятно, что он вынашивал мысль о бренности всего сущего. Наверняка ощущал неотвратимость своей скорой кончины. Таня сопереживала ему. Она испытывала похожие чувства, собираясь наняться в фирму, торгующую телескопами.

С другой стороны, ей же надо на что-то жить.

Она дернула ручку двери и вошла в приемную.

Как назло, ей очень хотелось в туалет, и в течение минуты она решала, удобно ли об этом спросить. Секретарша с высоким бюстом заносчиво стучала по клавиатуре; Таню она не удостоила даже взглядом. Тогда Таня стремительно вышла, тоже не сказав ей ни слова.

Вот и покончено с первым делом; не видать ей телескопов и звезд. Ну и ладно! Значит, это не ее место. Значит, ее здесь не ждали. Теперь она засобиралась в бассейн. Правда, в таком состоянии добраться туда нечего было и думать: в животе начинались колики. Таня поозиралась и обнаружила через дорогу железнодорожную станцию. К подобным местам она питала стойкое отвращение как к средоточиям криминала и грязи, но других вариантов не видела. Вот ее сестра Лиза могла бы зайти в любой ресторан, сделать все что нужно да еще получить в придачу кофе с мороженым. Капуччино и ванильное с орехами. Она сидела бы за столом, красиво держа сигарету, а мужчина с белой улыбкой говорил бы без остановки. Наверное, так^[2].

Бодрым и мелким шагом Таня направилась к цели. По улице цвета пыли и заветренной колбасы.

В туалете стояла длинная змеевидная очередь. От нее во все стороны оттопыривались тюки, сумки и цыганские грудные младенцы. В одном месте даже торчало кверху целое дерево, обернутое в полиэтилен. Очередь довольно быстро двигалась к недрам – они угадывались по запаху. Таня стиснула зубы и встала в хвост. Ноги в английских ботинках и примерная серая юбка.

Вскоре стало понятно, что пользовательских мест в заведении ровным счетом одно. И какое! Увидев его из-за мохеровой спины соседки, Таня оцепенела: удобства представляли собой отверстие в полу на некотором возвышении, но без всякого ограждения в виде двери, перегородки или хотя бы чего-нибудь, хоть полупрозрачного. Сверху громоздился сливной бачок со шнурком. Было трудно поверить, что это сооружение существует прямо сейчас, в наше время, всего в километре от МКАД.

Лихорадочно осмысливая возможность бегства, Таня представила себе взгляды, которыми ее наградит очередь. Как расплывутся в высокомерных улыбках физиономии. Вот будет позор… В конце концов, нельзя же быть такой сюсей, как говорит мама. Правда, не о Тане. Мама говорит это о ком-нибудь еще, но всегда очень значительно.

Молодая цыганка сунула младенца крошечной чумазой дочери, деловито приподняла пестрые юбки и зажурчала, постанывая от удовольствия. Затем пихнула младшего под мышку, стянула с девочки грязные рейтузы и подтолкнула к дыре. Очередь перетаптывалась в тесноте, в досягании возможных брызг. К этому моменту Таня уже превратилась в зомби. В голове у нее было пусто, если не считать посторонний писклявый голос, который вел обратный отсчет: «четыре… три… два… один».

Таня взошла на постамент, окончательно отрешившись от наблюдавших за ней женщин. Аккуратно спустила трусы, присела не очень удобно, но скромно, сдвинув колени. Ботинки мысками внутрь. Взгляд вниз. На эмалированной емкости сеть мелких трещин. Ржавчина там, где когда-то стояла вода. Ык! Ык! Электрический сигнал мышцам.

– Ну! Давай!

– Ты че, заснула?!

– Че так долго?

– Але, начинай!

Голосила очередь на разные лады.

Так ничего и не сделав, Таня ушла, сопровождаемая насмешливыми взглядами. Больше ей ничего не хотелось и на все стало плевать. Следующим пунктом в списке стоял бассейн – для поддержания организма в относительном равновесии. Для правильной осанки, которая никак не желала прилепляться к Таниной спине^[3].

(«Поднажми! Ну, напрягись! Да нет, пусть расслабится… Не видите, она боится… Когда боишься – не получается… Давай, выжимай…»)

Плавая, Таня переживала свой недавний позор. В резиновой шапочке она была похожа на инопланетянина.

(«Что у тебя там? Оформившийся, жидкий? Слушайте, а у меня, когда я творогу поем – прям как у козы, горох какой-то. Выстреливает таким залпом. Да ты че? А я если кефира не попью, два дня или три в туалет не хожу. Да-да, вы знаете…»)

Поразительно, до какой степени многие готовы участвовать в жизни других и впускать их в свою. Причем как торговки на рынке, так и интеллигентные бабушки. У вторых голос чуть тише, но все равно их прекрасно слышно. Наверное, они не нуждаются в частном пространстве. А может, им просто неведомы границы между человеческой личностью и окружающим миром? Как младенцу, не разбирающему, где кончается он и где начинается мама.

На соседней линии эффектно плавал молодой человек: взмахивал руками отточенно, и брызги переливались в галогеновом свете. Таня залюбовалась. И ей почему-то почудилось, будто он ее замечает. Когда они вместе оказались у бортика, она вдруг сказала:

– Очень красиво плаваете.

И сама удивилась.

Парень уставился на нее, словно изумляясь тому, что подобное существо вообще может говорить. Буркнул что-то нечленораздельное и сразу ушел под воду. Тогда Таня подумала: «Ну и ладно, просто перестану ходить в бассейн». Правда, так в Москве в скором времени могло не остаться мест, куда она могла бы пойти. Где она уже только не опростоволосилась.

В следующую их встречу у бортика Таня попыталась реабилитироваться. Объяснить, что она имела в виду. Начала излагать, но вышло неубедительно, нечто вроде:

– Э-э… А вы сами… Ну да… Красивый, в общем… Я имею в виду, здорово плаваете.

Поскольку на лице у парня ничего не отобразилось, Таня решила, что он тупой. Но он сплюнул воду и важно сказал:

– Это потому что я уже давно занимаюсь.

После чего стал медлить около бортика, а она, наоборот, до конца не доплывала. Дернул же ее черт заговорить с мужчиной.

Таня нарочно задержалась в раздевалке: долго стирала купальник, мазала ноги кремом. Но на выходе обнаружила, что молодой человек топчется у гардероба. Теперь у него были волосы, и оказалось, что он умопомрачительно красив. Она испугалась и чуть было не побежала обратно. Но парень ее заметил.

Подошел и представился:

– Меня Вова зовут. А тебя?

– Таня, – промямлила Таня.

Вова проводил ее до родительского подъезда на Малой Бронной и записал телефон. Таня умоляла небеса, чтобы никто из домашних не выглянул в окно – улыбочек и расспросов потом не оберешься. На прощание Вова протянул руку к ее лицу и заправил за ухо свисавшую на лоб прядь. Когда его пальцы скользнули по ее щеке, у Тани перед глазами посыпались серебряные цыплята.

Мама открыла дверь и сказала:

– Кто к нам пришел.

Затем стала с любопытством разглядывать дочь, забыв, очевидно, что в таких случаях делают дальше.

Таня вздохнула:

– Может, ты меня впустишь? Или мы проведем этот замечательный вечер прямо здесь, на резиновом коврике?

– Ах да, извини.

Снимая ботинки под ее пристальным взглядом, Таня запуталась в шнурках.

– Сколько лет, сколько зим, – изрекла мама. – Уже месяц обещала приехать.

– Не месяц, а десять дней.

На кухне мама уселась за стол, оперлась на него локтями и положила голову в ладони. Щеки ее при этом приподнялись, и глаза получились узкими и смешными. Мама приготовилась слушать.

Таня, чтобы потянуть время, подошла к плите и подняла крышку кастрюли. Там оказалась гречка, сильно пахнущая гречкой – и еще немного каким-то пластмассовым запахом. В сковороду она заглядывать не стала.

– Есть хочешь?

– Не очень. Может, чуть позже.

Таня села напротив.

– Что нового? – спросила мама.

– Ничего особенного.

– А все-таки?

– Я, как всегда, хотела покончить жизнь самоубийством, но передумала.

– Такими вещами не шутят! Как прошло собеседование?

– Неплохо. Меня вежливо слушали, поили чаем, кормили печеньем. Но я едва пригубила – решила хоть разок повести себя прилично.

Они помолчали.

– Нет, ну почему ты мне ничего не рассказываешь? – вдруг возмутилась мама. – Я тебе что, чужой человек?

– Да нечего рассказывать, мам. Ничего, что могло бы тебя заинтересовать: никаких пожаров, наводнений, а также предложений руки и сердца не было.

Даже если бы было… После шапки, после желтой шапки, делиться хоть чем-то стало невозможно.

Мама надула губы.

– Вот всегда ты была такая, с самого детства. Не как другие дети. Слова из тебя не вытянешь. Просто кошмар.

Она взяла из пачки сигарету и придвинула к себе пепельницу.

– Я всегда любила хулиганистых детей, бойких. А такие флегматичные, которые сидят на одном месте и никому не мешают, мне никогда не нравились. Вот ты как раз такой и была. Только ты еще была немножко заторможенной.

Сказано это было обычным маминым тоном: рассудительным и наполовину отсутствующим. Как будто она все время занималась чем-то более важным. Глаза ее, большие и очень светлого голубого оттенка, ничего не выражали – как осенние лужицы.

Таня вздохнула и тоже потянулась за сигаретой. Она вспомнила, как в прошлом году случайно подслушала разговор между мамой и Лизой. Тогда они сидели здесь, за столом, не зная, что Таня вошла в прихожую и надолго зачиталась там старым журналом. Мама говорила:

– Ты меня, Лизка, прости, что я тебя ругала все время за твои похождения… Я только теперь поняла, что лучше уж так, чем…

Тут она понизила голос:

– Вот Таня действительно меня беспокоит. Я прямо боюсь… в тихом омуте сама знаешь что. Она все молчит, вся такая странная. Кто знает, что она может выкинуть.

Таня тогда даже спину выпрямила. Отчего-то почувствовала себя очень значительной.

Вскоре умерла бабушка с маминой стороны и оставила им всем однокомнатную квартиру. На семейном совете решено было отдать ее Тане. Лиза сначала страшно разгневалась и пыталась если не забрать ее себе целиком, то хотя бы поселиться вместе с сестрой. Но затем поразмыслила и решила, что еще не известно, кому из них повезло.

Таня не сразу узнала появившуюся из ванной фигуру, завернутую в махровое полотенце и вытирающую мокрые волосы его краем. Сестра замерла на мгновение, и выражение ее лица в эту секунду было не очень осмысленным. Затем она процедила сквозь зубы:

– Кого я вижу.

– Привет, самая обаятельная и привлекательная, – Таня постаралась вложить в ответную реплику ровно столько же иронии, но это ей удалось не совсем.

Мама удовлетворенно разглядывала их обеих. Таня села подальше от сестры, так, чтобы можно было смотреть в окно. Лиза взяла яркий лак для ногтей и с увлечением окунулась в мир красоты и самоусовершенствования. Мама ухватилась за соседнюю баночку и тоже начала красить ногти. Таня стала незаметно раскачиваться на стуле.

Лиза была ее близнецом, совершенно однояйцевым. Похожая на Таню как две капли воды, Лиза была красавицей. Иногда даже ослепительной. Тем не менее, себя Таня считала уродиной и при встрече с новым человеком старалась упредить его мысль и признаться: да-да, я уродина, я это знаю. После чего уже можно было свободно вести беседу. Вот как сегодня с Вовой… Он долго смеялся. Таня в запале сказала ему, что старается не общаться с красивыми людьми.

– Танюша, а почему ты не красишься? – неожиданно поинтересовалась мама. – У тебя небольшие глазки, им не помешала бы хорошая тушь. Я могу тебе подарить, хочешь?

Мама ненавязчиво подчеркивала их с Лизой якобы различия. Глаза у сестры были такими же и по форме, и по размеру, но мама никогда бы не сказала что-то подобное в их адрес.

А Таня уже давно научилась не обращать на это внимание.

– Понимаешь, мам, я не могу идти на поводу у своих небольших глазок. Мало ли что еще им станет необходимо… Особенно если они послушают тебя.

Лиза хмыкнула.

– Ой, чтой-то у тебя на носу! – вскрикнула вдруг мама, любовно глядя на нее. – Прыщик! В тебя кто-то влюбился!

Таня закатила глаза к небу, апеллируя к невидимому собеседнику. Лиза не прервала своего занятия, только пробубнила:

– Если б на нем еще и написано было, кто именно…

Мама радостно подхватила:

– Ой, а когда ты была маленькой и врала, я тебе говорила: не обманывай, у тебя на лбу написано, что обманываешь… И вот как-то раз ты приходишь ко мне и говоришь: это не я шоколадку съела, правда-правда! Читай у меня на лбу!

Таня посмотрела в сгущающиеся влажно-голубые сумерки за окном. Затем на банки с вареньем на подоконнике. Их было несколько штук, литровых, и во всех нежно отливало розовым и оранжевым абрикосовое варенье – очевидно, свежее. Таня взяла одну из банок, подняла ее к свету. В каждой прозрачной абрикосине темнела сердцевинка, заботливо вынутая из косточки и вложенная в мякоть.

Всех этих чтений на лбу Таня не застала. Первую половину детства, до школы, она прожила вдали от родителей, у деда и бабки в южном провинциальном городе с белыми мазаными домишками, кривыми яблонями и курами. Родители не справлялись с двойней: они работали и писали кандидатские. Разлучить близнецов им показалось возможным, поскольку те до странности различались характерами и, казалось, не были особенно близки. Лиза в год начала разговаривать; Таня молчала чуть ли не до пяти. Когда мама с ужасом вспоминала об этом, Таня лишь пожимала плечами. Она прекрасно помнила это время. Молчала она потому, что ей нечего было сказать. Когда она все же заговорила, то сразу – длинными осмысленными предложениями. А Лиза долго болтала всякую чепуху: ла-ла, уля, кумоля, пипа… И по сию пору Таня старалась держать рот на замке, если не считала, что может привнести в беседу что-нибудь ценное. Ну, сегодняшний случай не в счет. Хотя он действительно очень красиво плавал.

– Может, все-таки поешь? – осведомилась мама. – Ты совсем позеленела от своих бесконечных соленых огурцов!

– Так кажется только неинформированным людям, – парировала Таня. – Специально для вас сообщаю, что я также ем картофельное пюре и тосты с кабачковой икрой.

– А у нас в сковородке куриные котлетки… – Мама стыдливо хихикнула. – Но для тебя есть еще жареная рыба, в холодильнике.

Таня поморщилась. Зачем было говорить про котлетки?

– Я лучше попью чаю с вареньем, если ты не против.

– Тогда поставь чайник… Как это можно – сладкое на голодный желудок?!

Таня взяла чайник и подошла к мойке налить воды. Лизу всегда тошнило от сладкого перед едой, так как мама с детства внушала ей, что от сладкого перед едой тошнит.

В этот момент Лиза дула на ногти. А в следующий она заявила, как будто продолжала разговор:

– Катька вот сделала себе прическу за восемь тысяч. Прикинь! У Шевчука…

Когда Таня полезла в хлебницу за батоном, мысль Лизы получила неожиданное развитие:

– А Ленка работает в автосалоне, и самая дешевая иномарка у них стоит три миллиона. Прикинь, какие там дядьки ходят!

Обращено это было к маме, но прикинула Таня. И ужаснулась.

Потом они вместе пили чай, и это было похоже на семью. Мама и Лиза подтрунивали над Таней, глядя, как она намазывает белый хлеб сливочным маслом и кладет сверху варенье. Лиза блюла фигуру и чай пила с сырым яблоком, нарезанным на маленькие кусочки. Этот яблоко-чай был глупым и одновременно трогательным. Тане в какой-то момент даже захотелось протянуть руку и погладить сестру по щеке.

Но тут произошла следующая вещь. Так уже бывало не раз, поэтому ничего сверхъестественного видеть в этом не следует. В памяти у Тани всплыла как бы Лиза в целом. Лиза в целом представляла собой Лизу плюс ее давнишний поступок, который по всем кармическим завязкам должен был висеть над ней постоянно, неотступно следовать серой тенью и в конце концов взорваться чем-то страшным.

Вообще, с Лизой были связаны различные странные вещи. Иногда Таня думала, что ее на самом деле нет, а есть только Лиза. Или не так. На самом деле она – это Лиза. Их не двое, а одна. И получалось, что у Тани над головой сейчас висит сизое облачко, в котором все про нее записано. В то время как она ест яблоко с чаем, красит ногти и несет чушь.

Таня застыла. Капля варенья свесилась с края стола и опустилась на серую юбку. К счастью, в замке заскрежетал ключ, и в коридор ввалился младший брат.

У него был рот до ушей, в ушах наушники, а в глазах черти. Он явно выпил.

– Хай! – крикнул Макс. С трудом балансируя, развязал кроссовки; скидывая куртку, запутался в рукавах и начал падать. Мама вскрикнула, Лиза замерла, прикуривая сигарету, а Макс тем временем успел пробежать в гостиную и где-то там довольно мягко приземлиться. Таня решила, что дочерний долг выполнен и можно уходить.

Она оперлась на стену в прихожей и надевала обувь. Мама, укоризненно поджав губы, стояла рядом и выражала всем своим видом: ну и дочь. Вот расти такую, расти… Неблагодарную.

Скукоженные зимние ботинки в углу. Один накренился, как будто невидимая дама подвернула ногу.