160 шагов до тебя

Глава 6. Возвращение Аньки, или Энн

Я уже поставила ногу на лестницу, чтобы подняться на чердак, как вдруг раздался телефонный звонок. Постояв и подумав, я решила проигнорировать его и продолжила взбираться. Но телефон не сдавался. Может, это Делла Сета по поручению пропавшего клиента желает возобновить сделку?

Я живо спустилась и с нетерпением ответила. Энн набросилась на меня взволнованно-сердитым контральто:

– Фасолина, совсем обалдела? Где ты? Уже гости начинают собираться. Мой супруг, именинник, вот-вот с друзьями нагрянет. Костюм ему карнавальный все выходные искала. Или передумала помогать с коктейлями?

– Аччиденти!^[9] Энн, прости. Появились неотложные дела. И потом у меня даже нет маски. Уверена, что ты легко найдешь мне замену. – Сегодня я была настроена копаться в старых вещах и ностальгировать.

– Нисколько не сомневалась в плохом влиянии твоего муженька, даже теперь, когда ты с ним в разводе, – выпалила подруга.

– Мы не в разводе. Я просто взяла паузу… – Мне не хотелось ссориться с ней из-за пустяка, поэтому я удержала свои эмоции в узде.

– Теперь, когда судьба свела нас снова, ты так просто от меня не отделаешься. Надень что-нибудь поприличней и дуй сюда. Черт с ним, с карнавальным прикидом! – приказала Энн.

Иногда мне кажется, что в одной из прошлых жизней она была моей мамой или старшей сестрой. Может, это оттого, что Анька переходила со мной из одного важного этапа жизни в другой, несмотря на временные расставания. А, может, я все еще не привыкла, что после своего американского периода жизни она превратилась в сноба, не упуская любой возможности покомандовать мною.

1995 год, Рим, Италия

Я протискивалась сквозь поток спешащих горожан, которые фыркали и толкались всякий раз, когда я тупила, вспоминая, как мне пройти к железнодорожному вокзалу. А ведь он находился всего в пятнадцати минутах ходьбы от посольства, где я оформляла документы на отказ от прежнего гражданства. Данный факт еще раз подтверждал, что ориентация на местности была одной из моих слабых сторон.

У светофора кто-то коснулся моего плеча и изумленно спросил:

– Фасолина?

Я обернулась. Анька! Первая красавица и модница класса, моя лучшая школьная подруга. Сразу узнала ее по глазам олененка Бэмби, которые здорово маскировали искушенный взгляд, и улыбке а-ля Кейт Мосс со знакомой щербинкой между передними зубами.

– Анька! Сколько лет, сколько зим!

Мы застыли в объятиях посреди улицы, на проходе, и не обращали внимания на то, что люди вокруг наперебой отправляли нас по одному неприличному адресу.

– Ну надо же! Что ты тут делаешь?

Она уверенно откинула волосы назад, поправила лямку сумки Фенди через плечо и важно сказала:

– Вот, еду к мужу. Во Флоренцию. Кстати, с легкой руки Умберто меня все зовут теперь Энн. А то Анька да Анька.

Я с восхищением взглянула на нее и удивилась:

– Энн? Необычно! А Умберто – это кто?

– Мой муж. Он родом из Рима, но работает во Флоренции. Врач-кардиолог.

– Да ну?! Ты ведь в Америку уезжала?

– Да, было дело. Даже марафон в Нью-Йорке пробежала.

– Узнаю мою Аньку. Что в голову взбредет, то и сделает! – Я дотронулась до ее руки, не веря, что передо мной в самом центре Рима стоит моя школьная подруга.

– Короче, стартовала одна, а финишировала рука об руку с темноволосым красавцем по имени Умберто. – Она снова поправила волосы, будто невзначай демонстрируя обручальное кольцо на безымянном пальце ее левой руки, а на указательном – еще одно с большим бриллиантом.

– Могу понять этого итальянца! – я любовалась Аней, будто моделью сошедшей со страниц журнала Вог.

Она ухмыльнулась:

– Представляешь, задумалась, какой у меня каденс^[10], сто шестьдесят или сто семьдесят? А он сзади так неожиданно бросил мне: “Сто шестьдесят, ваш каденс сто шестьдесят”.

– Даже если я понятия не имею, что такое каденс, но звучит все равно сказочно! – Я взволновалась так, будто это случилось со мной.

– Ну, он-то на ста восьмидесяти бегает, хотя и роста немаленького, – новая для меня Анька показала уровень сантиметров на десять выше своей макушки. После небольшой паузы она спросила:

– А что ты? Замужем?

– Да, тоже итальяно веро^[11], – смутилась я, ибо предчувствовала ее вопрос.

– Так ты нашла своего Леонардо?! – брови Энн сложились домиком.

Мне хотелось провалиться сквозь землю, спрятать подальше все неудачи, которые я встретила на своем пути, но язык был моим тайным врагом и не оставил времени на размышление:

– Нет. Вернее, да. Но он пропал.

– Это уже интересно. Слушай, а давай доберемся до Флоренции и засядем в каком-нибудь милом местечке, – предложила она. – Расскажешь свою жизнь с того момента, как ты уехала к бабке.

И мы зашли в бар “И фрари делла Лоджа”, который в последствии станет нашим неизменным местом встреч по пятницам, и принялись листать в памяти страницы школьных лет. Я напомнила ей одно наше нелепое детское приключение. Мы решили забраться на черешневое дерево нашего соседа и так увлеклись, что не заметили дядю Степу, который поджидал нас внизу в широких семейных трусах, резиновых сапогах, бандане пирата и с винтовкой наготове. В ответ на наш громкий, заливистый смех посетители бара бросали заинтересованные взгляды, и мы смолкли. Но в какой-то момент подруга стала серьезной и, помешав коктейль трубочкой, спросила:

– А помнишь ту цыганку-бродяжку?

– Воровку, что назвала меня бандюгой? Как же забыть!

– До сих пор не пойму, как тебя угораздило? – Она утопила трубочкой ломтик апельсина в спритце и бросила на меня многозначительный взгляд.

Когда я забывала об этом случае в своей биографии, она ни раз освежала мне память.

Это случилось осенью, когда нам с Анькой было где-то по одиннадцать. Мы возвращались с ней со школы домой по центральной улице города, которую в народе называли ташкентским Бродвеем. За спиной болтались рюкзаки, мы шуршали первыми желтыми листьями и ели мороженое. Я крутила в руках зонт в руках и громко смеялась над жестами подруги, которая пародировала математичку, пока не обратила внимание на двух цыганок, шедших прямо на нас, впереди которых вприпрыжку бежал чумазый мальчишка.

Подруга скомандовала мне:

– Тихо!

Не знаю, что ее насторожило, ибо она мало чего боялась. В отличие от меня.

– Подумаешь! – нарочито громко сказала я, все еще пребывая в дурашливом настроении. – Что они нам сделают?

Цыганки не сводили с нас глаз. Анька отвечала им дерзким взглядом, я же всерьез испугалась, ибо не далее как этим утром баба Нюра рассказала, что в нашем районе пропала десятилетняя девочка. Ушла в школу, да так и не вернулась.

Мальчишка не отрывал взгляд от тающего в моей руке мороженого и, неожиданно выхватив его у меня, убежал. Анька бросилась за ним. Женщины перекинулись между собой словами на непонятном языке и оцепили меня. Я схватила зонт, зажмурилась, и принялась размахивать им.

В какой-то момент мой удар пришелся по чему-то жесткому, и, когда я открыла глаза, заметила, как на правой брови пожилой женщины выступили капли крови. Анька привела за шкирку плачущего цыганенька с запачканным мороженным ртом.

– Бандюга! Да мы сейчас в милицию заявим! – крикнула с акцентом та, что помоложе, и схватила меня за руку.

Как раз в этот момент откуда-то появились люди и окружили нас. Вот только, где они были раньше и почему осуждающе смотрят на нас, вместо того, чтобы помочь?

Анька отпустила ребенка, молодая женщина ослабила хватку и крикнула:

– Вы – свидетели! Она первая на моего сыночка руку подняла!

Я вырвалась из плена, открыла рот, чтобы возразить, но Анька сделала знак тикать, мы припустили через дорогу, чтобы успеть на троллейбус, который только что подъехал к остановке. Расталкивая людей, заскочили внутрь, и уже через несколько секунд водитель закрыл двери, не дождавшись бегущих цыган.

Со словами “благодарю тебя, Господи!”, я зареклась впредь появляться на Бродвее. В городе-миллионнике десятки других дорог, на которых мы вряд ли с ними когда-либо пересеклись бы.

Спустя пару-тройку дней мы все же встретились. Анька в тот день не пришла в школу, и я после занятий направилась к ней, чтобы передать домашнее задание. Я заметила, как пожилая цыганка шла по другой стороне дороги.

«Прибавлю шагу и спрячусь где-нибудь поблизости! Но где?» – пробормотала я, соображая, в каком магазине надежнее скрыться. Холод опустился из живота в ноги, коленки дрожали, а голова вообще отказывалась работать.

Уже через несколько мгновений я почувствовала, как кто-то схватил меня сзади за капюшон ветровки и голос с акцентом велел:

– Постой, бандюга! Я не сделаю тебе больно.

Я замерла, ожидая худшего. Женщина изловчилась, вцепилась в мое запястье так, чтобы видеть мою ладонь и нараспев произнесла:

– Лет через шесть ты уедешь за границу и встретишь его, сына попрошайки. Но не сразу выйдешь за него. Нет. Будете любить друг друга. А вот мама твоя…

– Оставьте меня! – я заорала, что есть мочи.

Я вопила, но цыганка удерживала меня:

– Не ори! А вот твоей маме, ей кто-то заговор на смерть сделал. Но я могу помочь. Детьми клянусь!

– Тетя, нет у нас денег! – я попробовала вырваться, по щекам покатились слезы, но та крепко держала меня за руку и не сводила с меня глаз:

– Не нужны мне твои деньги! У мамы ведь есть кое-что. Ее здоровье стоит намного больше, чем те побрякушки. Понимаешь? Тогда она будет жить.

«Мама будет жить».

Откуда ей было знать, что пару месяцев назад у моего друга и одноклассника от страшной болезни умерла мама? Он так отчаянно плакал на похоронах, что я вцепилась в хрупкую руку своей мамы, а ночью не спала до самого рассвета, часто подходила к открытой двери родительской спальни, чтобы послушать, дышит ли она.

Следующим утром я залезла под матрас, где мать хранила семейные ценности. Сережки, кольцо и цепочка с жемчужным кулоном должны были потом отойти мне, но я ими пожертвовала в тот день.

Когда я рассказала все Аньке, та накинулась на меня:

– Блин, дурында! Что сразу ко мне не зашла? Придумали бы что-то.

– А что бы ты придумала? Там целая шайка. Они гипнозом людей обворовывают. Нет, люди им сами все приносят.

– Ты сомневаешься, что я их найду? – с вызовом бросила подруга.

Я махнула на все это рукой. “Откупились!” – повторила слова отца на свой безутешный плач.

Через несколько дней к нам в дверь позвонила Анька с какими-то двумя парнями из старших классов и протянула мне эту цепочку с жемчугом. Сережек и кольца уже не было:

– Напела, что продала! А ты, Фасолина, держи этот кулон с жемчугом. Знаешь, это ведь камень семейного счастья. Береги его!

Родители прожили еще шесть лет. Не думаю, что цыганка имеет к этому какое-либо отношение. А тот кулон я до сих пор ношу, хотя моя семейная жизнь сейчас проходит очередной неблагоприятный период.

Я замолкла, а Энн, подозвав официанта, заказала нам еще по коктейлю.

Это помогло мне встрепенуться и даже иронизировать:

– Здесь коктейлем не отделаешься. Чтобы поведать тебе о том, что произошло, надо что-то посолиднее.

– Солька, ты же меня знаешь!

Она подняла руку, и официант со жгучими черными глазами, улыбаясь, приблизился к нам.

– Что я могу для вас сделать?

– Посоветуйте какое-нибудь деликатное вино, подходящее для длительной беседы.

– Тем, кто не любит торопиться и предпочитает раскрывать вкус вина медленно, я советую благородный и многогранный Гевюрцтраминер.

Энн загадочно улыбнулась и кивнула:

– Отлично! И что-нибудь в качестве сопровождения.

– Хорошо, сделаю сырную нарезку и тарталетки с паштетом из гусиной печени, самый лучший в нашем регионе! – официант не сводил с Энн глаз. Будто чувствовал, кто здесь кого угощает.

Когда он удалился, подруга, потирая руки, нетерпеливо произнесла:

– Ну? И как бабушка убедила тебя уехать с ней?

Глава 7. Он сошел со сцены!

Февраль, 1985 год, Тоскана, Италия

Солнце просачивается между деревянных полосок венецианских ставен, рисуя длинные тени на шахматной доске полов. Чувствую запах свежесваренного кофе и нотки новой для меня едко-травяной смеси табака и цитрусовых. Пора бы уже и привыкнуть, что именно так пахнет моя бабушка!

Встала и пропрыгала по черно-белой плитке к окну: если бы я здесь росла, вот было бы развлечение – с утра до ночи играть в классики!

Серо-белая мебель, оранжевые стены и психоделические картины выглядели необычно после югославской мебели и обоев в цветочек нашей советской квартиры, но мне все здесь нравилось. Особенно сбегать из спальной зоны вниз по невысокой лестнице на кухню, чтобы полюбоваться новым бабушкиным шедевром кулинарного искусства.

С улицы послышался громкий и чуть грубый голос Сандры:

– Соня! Уж кофе остыл, а все круассаны съедены давно!

Я открыла окно и зафиксировала ставни, посмотрела вниз.

Красная герань и фиолетовые цикламены пестрели в белых деревянных ящиках на отросшей щетине вечно-зеленой травы. Мимоза бесстыдно развесила плюшевые желтые ветви над соседскими гортензиями.

Бабуля в розовом пеньюаре с сигарой во рту выпалывала сорняки. Ее окликнул низкий женский голос из соседнего окна и они перекинулись несколькими фразами, перевод которых не заставил себя ждать, как только бабушка вошла в дом и принялась громким голосом переводить, ибо итальянский я пока понимала еще исключительно медленными и короткими предложениями:

– Синьора Рита очень обрадовалась, что ко мне внучка приехала. Говорит, что ты такая же хорошенькая, как и я, еще и сигареты не куришь. А я ей сказала, что зато ты спишь долго. А ее внук, Леонардо уже куда-то улизнул с Энцо.

Она загремела внизу чем-то металлическим. Я сердито подумала, что мне нет дела ни до Леонардо, ни до Энцо. Главное, чтобы она дала мне поспать. Хотя бы сегодня.

– Эх, в мои почти восемнадцать тоже никто не знал, где меня носит… – Я уловила в ее голосе разочарование. Мне бы очень хотелось узнать, как она провела свою молодость, помня из рассказов бабы Нюры, что ей не единожды приходилось заново пускать корни и осваиваться.

– Эй, соня! Табак тебя знает, как можно столько спать!

– Ну, ба! Сегодня суббота!

Но бабушка не сдавалась:

– Вот именно! Стало быть, дел больше, чем обычно. Заграница не любит лентяев.

Не думаю, что она нервничает из-за того, что должна работать в выходные. Бабуля снова загремела посудой на нижнем этаже, где находилась кухня.

Я нырнула в ее комнату. Кровать идеально заправлена – ни единой складочки! Рядом с зеркальным плательным шкафом в открытой обувнице выстроились около двадцати пар обуви всех мастей. На прикроватной тумбе – недокуренная сигара в хрустальной пепельнице и черная шляпа с маленькой вуалью. Та самая, в которой она впервые появилась в моей жизни восемь месяцев назад. Я подошла к зеркалу, примерила ее и произнесла:

– Сан-д-ра! Я – Сандра, а никакая вам не Ассоль!

От голоса бабушки за спиной я подпрыгнула:

– Это еще зачем? У тебя красивое, многообещающее имя. Уверена, что его придумала твоя мать. Хотя это и не в ее стиле.

Я удивилась:

– Так ты даже не знала ее! И того, что отец писал ей стихи. Завтрак в постель приносил. С цветами.

Я загрустила по своей прежней жизни и по родителям. Помощь бабушке в кондитерской и новый быт помогали мне от этого отвлекаться.

Сандра не придала значения моим словам, сняла с меня шляпу и стряхнула пыль:

– Пришла пора ее убрать. Я больше не хочу повода ее надевать. Ну же, давай, поторопись!

Я вернулась в свою комнату. Буржуйка! У меня теперь личные покои с полутораспальной кроватью, платяным шкафом, лампа с винтажным абажуром и туалетным столиком с пуфиком! Покружившись по комнате, я натянула джинсы, белый свитер, кроссовки и куртку – бабушка по приезде сразу же занялась моим гардеробом и оборудовала мне гостевую комнату. Я побежала по коридору до лестницы, ведущей вниз. Но чего-то не хватало. А, конечно: очки! После смерти родителей у меня резко ухудшилось зрение. Как сказал психолог, я с трудом видела свое будущее, тем более, за границей. Вернулась за ними в комнату и заметалась, как юла, но нигде их не находила. Бабушка коршуном наблюдала за мной из дверного проема. На ней были джинсы, туфли на каблуке, бежевая блузка и пиджак чуть темнее из плотного джерси. Какая же она у меня красавица!

– Бабушка, куда подевались мои очки? Я их вечно теряю, – рассердилась я.

– Глаза по ложке, а не видишь ни крошки! Главное, чтобы сердце всегда оставалось с тобой. Ну же, поторопись! – жестко сказала она, спустилась вниз и зазвенела ключами за дверью.

Через мгновение я уже бежала по кедровой лестнице в кухню. Здесь облицовка из кремовой плитки освежала темное дерево гарнитура, а белые с вышивкой занавески вместо дверок делали ее уютной и даже романтичной. В таком же стиле была и скатерть, покрывающая большой круглый стол посредине кухни, а на нем фарфоровая ваза, благодаря которой я приобрела новую привычку: на ходу утащить две миндальные печеньки и спрятать в карман. Это слишком вкусно, чтобы оставлять их здесь в одиночестве!

Наконец, через сад мы выходим на улицу. Идем мимо желтых двухэтажных домов, с белыми балконами и пестрой геранью на них, затем сворачиваем направо и примерно через сто пятьдесят метров подходим к площади. Где-то здесь должен находиться парикмахерский салон “Альдо”, куда мы направляемся.

– Пьяцца Сан-фран-че-ско^[12], – читаю я указатель, как только мы выходим оттуда. Итальянская речь напоминала мне маленький, элегантный велосипед, а сама я была на нем большим, неуклюжим медведем, но мне предстояло как-то на нем ездить.

Большое облако сахарной ватой повисло над остроконечной колокольней из красного кирпича, такого же, как и остальная часть собора. Весенний ветер теребил мою новую укладку, разбирая ее по волоску – мы только что вышли с бабушкой из парикмахерской, и я чувствовала себя какой-то обновленной. Теперь каждую субботу Альдо обещает делать из меня красотку.

Когда мы поравнялись на площади с высоким жгучим брюнетом в белом плаще, они с бабушкой любезно поздоровались. Он даже поцеловал ей руку. Затем раскрыл плащ и достал из внутреннего кармана черного пиджака визитку, протянул ее бабушке. Кажется, на поясе блеснула кожаная кобура. Или мне показалось? Я поправила скользящие по вспотевшему носу очки.

По шершавой, пористой брусчатке суетливо ходили голуби и ворковали. Вдалеке сидела влюбленная парочка и бесстыдно целовалась. Я закрыла глаза от слепящего солнечного света и представила себя и Леонардо из Сан-Ремо на их месте под певучую речь бабушки с усачом в плаще. Сколько времени мне понадобится, чтобы научиться бегло лепетать, как они?

Тут Сандра горячо попрощалась со своим собеседником и, покачав головой, сказала:

– Табак его знает, где его носило все это время! А как он любит круассаны с фисташками из Бронте!

Я достала из кармана печенье и откусила, роняя песочные крошки к великому птичьему удовольствию. Пернатые тут же налетели, а самые наглые сели на плечи и руки, претендуя на свою долю лакомства. Я засмеялась, бросила им печенье, и, отряхнув ладони, догнала бабушку.

– Ты так легко отдаешь то, что любишь? – возмутилась она.

Я пожала плечами: к чему этот ее странный вопрос? И тут же поинтересовалась:

– Бабушка, ты ведь из-за любви сюда сбежала?

– Табак с тобой! – уклонилась она от ответа, но я заметила на ее лице тень беспокойства.

Мы свернули за угол и, пройдя еще несколько метров, оказались перед вывеской.

– А вот и “Фа-соль”^[13], – обрадовалась я.

– Она самая. Я влюбилась в это романтическое место, представив, во что могла бы его превратить.

Мы вошли, и от запахов ванили, корицы и гвоздики у меня потекли слюнки. Внутри было еще светлее из-за бежевых стен, чисто-белой мебели, огромных подносов с шуршащим безе и зефиром, воздушными бантами на фиолетовых коробках. Стену напротив украшали красно-желтые и розовые цепи из карамели в прозрачных фантиках. Холодильную витрину занимали торты с белоснежной глазурью, между которыми пестрели пирожные с разноцветными фруктами, печенья с шоколадом всех мастей.

– Ну, как тебе?

Сандра уже переоделась и на ней были белые чепец и фартук. Меня переполняли эмоции так, что я обняла ее:

– Обалдеть, ба! Это просто кондитерский рай! А ты… словно зефирная королева!

Бабушка очень хорошо вписывалась в кондитерскую, и тут до меня дошло: это было именно то место, в которое она очень органично инкрустирована, словно драгоценный камень в золотое кольцо.

Сандра вынесла из кухни подносы и принялась их аккуратно раскладывать на витрине:

– Моя Беата взяла выходной. Будем как-то сами справляться. У меня ведь теперь новая молоденькая помощница. Могу я на нее рассчитывать?

Я заулыбалась, подумав о том, что жизнь довольно странно устроена: иногда мечтаешь, мечтаешь, оно не исполняется, а порой приходит то, о чем даже не думал – не гадал.

Когда мы закончили раскладывать пирожные, в магазин начали заходить люди. Я мало что понимала, говорила еще меньше, но бабушка первое время вполголоса синхронно переводила:

– Это синьор Марио. Поздоровайся с ним.

– Буонджорно! Добрый день! – это слово я репетировала раз по пятьдесят в день и, похоже, итальянцы меня понимали, благодушно улыбались и отвечали тем же.

– Это синьора Роза.

– Буонджорно!

– Сальве^[14], Сандра. Коме ва? Белла суа филья!^[15]

Я шевелила губами, повторяя вслед за сухоньким старичком с видом академика эти слова. Похоже, он назвал меня бабушкиной дочкой. Смешной!

– Миа нипоте.^[16]

– Карина! Тутта лей.^[17]

Как мне рассказывала бабушка, я в точности повторяла то, с чего начался и ее новый этап жизни. Днем я помогала ей в кондитерской, который в тайне ото всех называла “зефирный рай”, а вечерами учила итальянский и слушала рассказы Сандры о том, как она училась жить по-итальянски.

– Бабушка, я никогда не научусь говорить на их языке!

– Потому, что ты слишком комплексуешь! Это ведь нормально. Дети тоже не сразу начинают разговаривать, делают много ошибок, падают, снова поднимаются. Это не должно тормозить твое желание общаться.

– Это ужасно! Я никогда не смогу говорить как ты! Ты будешь меня стыдиться!

– Глупенькая! Многие из них и на своем-то языке не умеют хорошо разговаривать! Ты знаешь, сколько трудностей вызывает у самих итальянцев пасса’то ремо’то^[18]? Впрочем, в обыденной жизни многие вещи выражаются в более простых глагольных временах. Изучение теории оставь для учебы в университете.

Я сижу и размышляю о том, что совсем не прочь провести остаток своей жизни среди пирожных и тортов. Но бабушка другого мнения:

– Нет, университет тебе нужен. Там ты сможешь найти себе друзей. Еще и культурней станешь. Разве можно в наши дни прожить без высшего образования? – В этом вопросе она очень напомнила мне маму, отчего стало грустно и досадно.

В восемь вечера бабушка закрывала кондитерскую, снова меняла кроссовки на каблуки, надевала шубу, даже когда на улице было плюс пятнадцать (вот такой итальянский выкидон!), красила губы ярко-красной помадой, и мы шли делать круг почета по площади святого Франциска. Потом садились за столик в баре «У Витторио» с видом на кафедральный собор все того же святого Франциска и заказывали два кофе маккиато, обязательно со стаканом воды. А после того, как официант приносил нам заказ, бабушка оплачивала, всегда накидывая двести лир чаевых. Потом она медленно и элегантно доставала свою «Тоскану» из портсигара, и я замечала, как оживали мужчины вокруг, замолкали, оборачивались на нее, ожидая, как она обнимет своими губами шоколадного цвета шершавый торс сигареты, чтобы наперегонки помочь ей ее прикурить.

Я все еще с трудом переносила этот едкий, кислый травяной запах, но соревнование «зажигателей» бабушкиных сигар меня порядком веселили. Победитель даже премию свою получал, которую я называла “улыбкиссима” – улыбка в превосходной степени, за которую ей вполне могли присудить приз самой красивой женщины во всей вселенной.

Полагаю, что именно так у бабушки завелся поклонник, который дарил ей по пятницам большую корзину роз. Эти дары имели самые высокие шансы на выживание. Все остальные букеты, которые доставлял флорист, заканчивали свою жизнь в мусорке.

В это воскресенье мы, как обычно, варили мясное рагу для уже готовой яичной лапши – длинные, широкие полоски теста, замешанного из шести желтков: белки же бабуля смывала холодной водой в раковине. Дед бы удавился, если бы я решила повторить это на нашей ташкентской кухне. Шесть яиц для лапши в той реальности были непростительным расточительством, а смывать белки могла позволить себе только дочь кулака, типа бабушки, о чем не забывал припоминать дед: “Госпожа, мать её!”.

– Рагу получается особо деликатным, если варишь его не менее трех часов на маленьком огне, постоянно помешивая. И смотри, булькать оно должно едва-едва, – она делает дирижерский жест руками, потом протягивает мне деревянную лопатку и ставит таймер на три часа.

– Что-о-о? Три долбаных часа мне надо стоять над ним?! Это никогда не закончится! – возмущаюсь я.

– Нетерпеливость – плохая черта для девушки. Так ты никогда не встретишь своего принца.

– Не очень-то он мне и нужен, – бормочу себе под нос.

Но потом беру лопатку и смиренно мешаю, все три часа мечтая о том, что мой принц будет очень похож на Леонардо, но профессию я бы ему заменила на нечто более земное. Пусть будет кондитер или, на крайний случай, врач.

Запахи лаврушки, розмарина, жареного лука с сельдереем и красного вина вводили в измененное состояние сознания, и я видела, как за моей спиной вместе с бабушкой за столом сидели родители и рассказывали, что баба Нюра ни за что и никогда не отпустит сюда деда. Особенно на эту кухню из темного дерева с вышитыми белыми занавесками, где за столом в розовом пеньюаре с сигарой во рту сидит Сандра и режет лапшу, замешанную на шести желтках.

В дверь позвонили. Бабуля отряхнула руки, вытерла их о фартук и приказала:

– Пойди открой. Я сейчас.

Баба Саша исчезла в ванной, а я впустила в дом высокого, привлекательного мужчину с коробкой пирожных в одной руке и букетом роз в другой. Его некогда темные волосы уже почти побелели, будто их кто-то пересолил, а в сине-бирюзовых глазах, словно зелёные ящерицы, скакали отблески от коридорных ламп.

– Ке пьячере! Сей Ассоль, веро? Ке белла^[19]! – кажется, он сказал, что рад видеть меня и что я красавица.

Я засмущалась и крикнула:

– Бабушка, это к тебе!

Мужчина вручил мне коробку с пирожными и корзину с пахучими бордовыми розами. Похоже, он хорошо разбирался в предпочтениях бабушки.

– Уже иду, – отозвалась она из ванной. Я обратила внимание, как он несколько раз поправил полы пиджака, когда услышал ее голос.

В дверях появилась бабушка, уже переодевшись в темно-красное бархатное платье, такого же оттенка помадой на губах, поцеловалась с ним по-дружески поочередно в обе щеки.

Ее глаза светились и, чтобы не показывать это мне, она несколько театрально приказала:

– Ассоль, накрой же скорее для моего друга! – она сделала акцент на последнем слове, будто я не понимала, что ради друзей не меняют наряд и не красят губы красной помадой.

Я передала Сандре принесенные подарки и она, ставя их на столик перед диваном, с раздражением произнесла:

– Алекс, я тебе благодарна, конечно, но не понимаю, зачем нам пирожные, если я сама их делаю? И потом, разве ты не знаешь, кто на самом деле лучший друг женщин?

– Сандра, ты просто чудо! – снова засмеялся Алекс.

Нет, это я не придумала. Это продублировала бабушка, как и его последующие расспросы, хорошо ли мне живется в этой стране, появились ли у меня друзья и прочее.

Затем Алекс стал рассказывать что-то про своего сына, который жил в Швеции или Швейцарии, я толком так и не поняла. Затем он подсел к бабушке на диван, и они принялись между собой о чем-то ворковать.

“Ха! Друзья! Так могут разговаривать только влюбленные! – подумала я. – Кажется, я догадываюсь о причине ее побега сюда”.

А когда после еды бабуля достала сигару все из той же металлической коробочки с изображением, которое оказалось на самом деле флорентийским куполом Брунеллески, Алекс поднялся, достал зажигалку, щелкнул ею и поднес к бабушкиному рту огонь, нежно положив другую руку ей на плечо.

В его жестах было столько чувств, что будь я на месте бабушки, я бы в тот вечер его никуда не отпустила, отправив внучку к соседке Рите. Тем более, что там есть красавчик-внук, с которым мы все еще никак не встретимся, но которого тоже зовут Леонардо, как и того парня на сцене Сан-Ремо.

Потом мы пили чай с пирожными, но бабушка к ним даже не притронулась. Когда я услышала в их разговоре слово “политика”, бабуля неожиданно вспылила:

– Пока нашим регионом будут управлять левые, в жизни мало что изменится.

– Сандра, давай не будем о политике, иначе мы снова с тобой поссоримся.

Но бабуля ему что-то буркнула. Алекс встал и засобирался, протянув мне на прощание руку:

– Чао, Ассоль.

– Чао, Алекс, – ответила ему я рукопожатием, а сама подумала: «Даже если я очень скучаю по деду, а он мне еще ни разу не позвонил, этот Алекс очень приятный персонаж ее романа. И костюмчик щегольской такой, и шелковый белый шарфик, и очень приятный парфюм».

Вечером раздался телефонный звонок. Я подняла трубку, но из всего потока слов, знакомыми оказались только два: «чао» и «Ассоль».

– Моме-нто, – собираясь с духом, скандировала я и позвала бабушку:

– Ба, это тебя!

Она что-то весело с космической скоростью лепетала в трубку, похожую на пульт от телевизора. Из всего произнесенного я разобрала лишь три имени: “Алекс”, “Лео” и “Энцо”.

Закончив разговор, она постояла несколько секунд, что-то обдумала и сказала:

– Значит, так. Ах, надо еще им позвонить, – пробубнила озабоченно Сандра.

Снова сняла трубку, набрала номер, с кем-то что-то долго обсуждала. Я смотрела на нее, но, не разобрав ни слова, направилась к дивану заучивать диалог “В кафе” из самоучителя по итальянскому. Слышала, как бабушка клацала маникюром по кнопкам телефона, а потом снова с кем-то говорила. Когда веселая беседа подошла к концу, она отложила трубку и обратилась ко мне, хотя на самом деле разговаривала сама с собой:

– Срочный заказ за о-о-очень достойные деньги! Они лишними не бывают. Так-так. – Она приложила пальцы ко рту, над чем-то поразмыслила, потом добавила – А что если мы закажем его у конкурентов? Оставлю тебя в кондитерской, на случай, если за тортом зайдут раньше, а сама мигом смотаюсь на другой конец города и обратно. Если игра стоит свеч, можно и попой подвигать.

«Лео? Энцо? И причем тут Алекс? Ничего не понимаю! То она его выпроваживает, то мчится на другой конец города!»

Я прихватила самоучитель итальянского и вышла вслед за бабушкой.

Мы сели в ее розовый пятисотый фиат и направились в сторону центра. Когда добрались до площади, она высадила меня и вручила ключи от кондитерской. Захлопнув дверцу, я услышала, как Сандра нажала на газ – фуу-фии! – и умчалась в неизвестном направлении. Когда получу права, то тоже смогу лихачить на ее розовом фиате. И назову его Фуфи.