Читать книгу: «Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка», страница 6

– Ничего себе, гад, – прошипел ошеломленный Слон, прозванный так укороченно по своей фамилии – Аслонян, шаря глазами по лицам приезжих ребят, но все они показались ему на одно лицо.

– Ладно, остынь, – посоветовал Митька-Харитон, тоже укорочено от Харитониди. – В позапрошлом году вот так нас, греков, сюда привезли. Дед говорит – ни за что, ни про что выслали. Может и их так же выслали, потому и обозленные.

Чеченцев расселяли по домам, выделяя угол или комнату с тем, чтоб они платили деньги за занимаемую площадь, желающие же могли построить себе домишко или вырыть землянку. И также, как греки два года назад, чеченцы с первых дней прибытия хоронили своих умерших. Продолжалось это с полгода. Зимой они почти все не показывали своего носа из-за холодов. А в конце весны стали появляться молодые чеченцы в магазинах, сельсовете, в кино. Было странно теперь видеть почти у каждого дома сидящего на завалинке бородатого старика в необычной одежде, папахе с четками в руках. Около них сновали чумазые диковатые дети. Чеченские мальчишки дрались с местными отчаянно, не давали спуску никому. Фамилии особенно хулиганистых подростков знали наизусть все Осакаровские: Муртазалиева Джеватхана, Бадаева Магомета, Арсланова Хамида, Гилаева Руслана. Редко русские или греческие ровесники могли одолеть их. Интересно, что даже малыши-чеченцы никогда не обращали внимания на выступившую кровь. Не то, что какой-нибудь десятилетний руссак или грек. Те сразу пасовали, хватались за разбитый нос, плакали. Однажды, в самом начале появления чеченцев, Ирини с матерью проходила мимо жуткой драки. Двое уже взрослых молодых греков били третьего – чеченца, так, что все трещало, у чеченца густо текла кровь из уха, а он продолжал отвечать тумаками тем двоим. Ирини была потрясена и дергала мать за рукав, спрашивая, как же помочь этому несчастному чеченцу:

– Мама, давай позовем милиционера.

Роконоца молча шла, убыстряя шаг и увлекая дочь.

– Мама, ну давай мы подойдем, скажем, чтоб перестали, – просила Ирини, холодея от страшной сцены. Наконец, обессиленный чеченец упал, а двое пнув его еще несколько раз, ушли. Чеченец встал, прокричал что-то грозное и пошел, шатаясь, в другую сторону. Что они делили, из-за чего подрались? Бог их знает…

Ирини видела, как побледнело мамино лицо, затряслись руки. С тех пор, как их выслали, казалось, мама боится всего на свете: не только от криков и драк, но и от слабого шороха она бледнела и вздрагивала.

– Молчи и иди быстрее, – еле шевеля губами произнесла, наконец, мама и добавила, – пока сама не получила по зубам. Разве ты не видела в руках у чеченца нож? Греки выбили у него из рук.

Роконоца постоянно напоминала своим детям, чтоб нигде и никогда не вступали в драки, не распускали свой язык, не говорили лишнего.

«Если не хотите оказаться за решеткой, – говорила она, быстро оглядываясь, хотя находилась в собственном доме, – думайте, что говорите. Здесь и стены имеют уши».

Об этом, по крайней мере, не раз говорил Роконоце старик Самсон. А он слыл умным человеком.

– Думаете, почему людей сажают? – спрашивала она детей, подняв брови. – Просто много говорить не надо.

Роконоца учила жизни, строго взглядывая в лицо каждого из своих детей, как бы спрашивая, нет ли у них каких погрешностей, не повели ли они Где-нибудь не так, как она учит. Но она могла не сомневаться: никто слова плохого не мог сказать ни о ком из Христопуло. Болтливостью они не страдали. Наоборот, многие считали их, не по возрасту, сдержанными.

Ирини хорошо запомнила притчу, рассказанную мамой: «Одному ученому человеку подали три одинаковые куклы и спросили в чем их разница. Ученый повертел их в руках и так и сяк, но разницы долго найти не мог. Пока вдруг не заметил крошечные отверстия в ушах кукол. Он взял тонкую проволоку и продел через ушные отверстия. Тоже сделал и с другой. Но проволока неожиданно вышла изо рта куклы. А в третьей проволока в ухо вошла, но другого выхода не нашла. Ученый понял разницу, а вы поняли?» – спросила мать детей, сидяших, кто на полу, кто на табуретке, каждый занятый своим делом. Все кинулись высказывать свои догадки. Но все было не то. Ирини страстно хотелось разгадать загадку, несколько раз порывалась с ответом, но нет: неправильно. Наконец мама дала разгадку: оказалось кукла со сквозными ушами показывает, каким не должен быть человек, у которого в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Тем более нельзя быть, как вторая кукла: все, что услышит, поскорей выбалтывает. А вот третья кукла показывает, каким надлежит быть: все, что услышал – держи в себе. Такой старалась быть и Ирини, так же как ее сестра и три брата.

* * *

С появлением чеченцев, драки и поножовщина стали частым явлением. Совсем непокорный и неуправляемый этот народ. Говорят, пока ехали, в эшелонах пристрелили человек пятьдесят при попытке к бегству. Греки народ повыдержаннее и терпеливее. Был один случай побега в их эшелоне, и то им оказался всем известный блаженный с рождения – Васька Элефтериади. Говорят, спокойнее всех перевозили немцев: они боялись, что их всех расстреляют только потому, что они были одной национальности с напавшей на страну Германией. Теперь, несмотря на их трудолюбие и честность, многие десятилетия этих этнических немцев будут ненавидеть и презрительно называть немцами, фрицами, фашистами.

Словом, молодежь подрастала и осакаровской милиции, по крайней мере, отдыхать не приходилось года полтора – два. Мало того, что чеченцы воровали все, где только могли, но и убить для них было делом вполне обыденным. Они не терзались угрызениями совести, если считали, что порешили человека заслуженно. Но и молодняк греков, как с цепи сорвался, будто они долго все это время копили ненависть: она ширилась и горела в их сердцах, таилась и вот, наконец, с первыми драками, зачинщиками которых явились чеченцы, появился повод излить всю мощь своей озлобленности. Подростки ходили маленькими группами, с ножами или другим чем тяжелым. Если чечены били только «неверных», или «собак», как они называли православных, то греки частенько дрались между собой тоже.

Особенно задиристым и жестоким слыл восемнадцатилетний Зеркиданиди Колька. Огромный, под два метра, с глубоким шрамом на лице, полученным после одного из побоищ, он наводил страх одним своим появлением. Свою неуемную силу без меры и устали демонстрировал и Спиридониди Алеко. Под его кулаками не одна челюсть была сломана, не один череп треснул, немало людей было покалечено. Но не долго ему пришлось буйствовать, раскровливая и раскраивая лица «своих» и «чужих», вскорости он заболел брюшным тифом и умер. Некоторых, особенно буйных, греков и чеченцев, в том числе Арсланова Хамида и Зеркидана, посадили в Карагандинскую тюрьму, и драки пошли на спад. Но с чеченцами опасались связываться. Не брат, так сват чеченца рано или поздно отомстит: зарежет втихаря за углом или так кулаками угостит – на всю жизнь изувечит.

Однако, соседями чеченцы были хорошими. Правильно говорят: если чечен друг, то друг самый верный, но если он враг, то до смерти. Недалеко от закутка домов Христопуло, Харитониди, Истианиди и бабы Нюры, почти сразу за мостиком, через овраг, поселилась чеченская семья Ендербиевых в пристройке, у дома немцев Фогель. Их сыновья Мурад, Арслан и Рамзан, примерно одного возраста с детьми Христопуло и Харитониди очень скоро стали с ними неразлучными друзьями.

Младший хозяйский сын Фогелей, Альфред, их однолетка, тоже не отставал от соседских ребят, хоть и был хиляком с болезненным лицом. Он явно не был не спортсменом, зато любил шахматы и читать книги. Учительница литературы его часто хвалила. Ребята его зауважали, когда в шестом классе, в качестве поощрения, она дала ему почитать книгу американского писателя Марка Твена «Приключения Тома Сойера». Срочно распределили роли Тома Сойера, Гекльберри Финна. Роль Ребекки отводилась по очереди: то Альфреду, то Эльпиде. На пустыре, сзади домов бабы Нюры и Истианиди постоянно слышались зычные голоса чеченят вперемежку с более спокойными голосами русских, немецких ребят и греченят, играющих не только в обычные чижик, лапту, альчики, футбол, а теперь и в друзей, героев Марка Твена. Благодаря американскому писателю, вся пацанячья команда пристрастилась к чтению и, по их великой просьбе, Мария Степановна давала каждому своему ученику почитать «Тома Сойера». Несколько раз Слон устраивал коллективное чтение, потому как сам слишком долго мусолил страницу. Даже про футбол забывали на некоторое время. Кстати, тогда о мячах только мечтать можно было, потрепанный футбольный мяч привез Мурад, отчаянный футболист. Он буквально спал с мячом. Выносил его только на серьезные игры, когда формировались две полные команды. А так ребята тренировались на пустых консервных банках, остервенело гоняя по густой пыли и забивая смятые жестянки в ворота противника.

Позже потом, лет в шестнадцать ребята прочли, взятую у той же Марии Степановны, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, которая очень помогла им повзрослеть, по крайней мере, в литературном смысле. И в лексиконе друзей, особенно у Ивана Балуевского появилось непременная присказка, заимствованная от товарища Остапа Бендера: «Господа, командовать парадом буду я!»

Через дорогу от Христопуло, в сарае сзади дома грека Каспарова Костаса поселилась семья чеченца Ахмада Токаушева, двухметрового здоровяка. Ему было лет тридцать семь, а две его жены – гораздо моложе его. От каждой у него народилось по трое детей. Ахмад нигде не работал долгое время. Жены тоже из дома редко выходили. Соседи очень интересовались на что они живут.

– На что? Воруют у честного народа, вот и живут, – едко заявляла, стоя у своей калитки и подбоченив бока, баба Нюра. Как-то, увидев, вышедших на крыльцо соседей, она обратилась к ним.

– Дорогие мои соседи, спрашивается, куда могли деться мои куры? Было двадцать, стало восемнадцать. Чувствуете разницу?

В самом деле, с появлением чеченцев все чаще и чаще люди стали обнаруживать пропажи. И, если раньше двери никогда не запирались, теперь весь поселок обзавелся разнообразными замками.

Сосед Ахмад говорил по-русски с сильным характерным акцентом, а жены его совсем не знали языка. На первых порах объяснялись жестами, через полгода и Асет и Зара кое-как изъяснялись.

Кики сдружилась с молодыми симпатичными чеченками. Те ходили в шароварах и головы их, непременно, были покрыты платками. Иногда, то одна то другая приходили попросить соль или муки, или еще чего. И, если обещали, что вернут завтра, то не надо было сомневаться, что так и будет.

Вопрос многоженства очень интересовал православный народ, как русских, так и греков. У некоторых чеченов было даже по четыре жены. Смотришь – одна уже пожилая, а последняя совсем молоденькая. Ну и дела! Ирини и Кики было странно, как это можно одному мужчине иметь несколько жен. Как-то сестры случайно услышали, как вредный муж русской соседки, дядька Васька, задал вопрос чечену:

– Ну, Ахмад, как это ты обходишься с двумя женами в постели? Небойсь ревнуют тебя к друг другу?

– Ну, дорогой, – ответил тот, – когда мы в кровати и одна спрашивает кого я больше люблю, я отвечаю, что ее, а сам в это время пожимаю руку другой.

Сосед громко расхохотался:

«Надо же, – подумала тогда Кики, даже чеченцы о любви говорят. Такие страшные. Разве они умеют любить? Бедные их жены…».

Они с Ирини потом долго обсуждали этот мусульманский феномен многоженства. «Как они, бедные чеченки, живут, – думали они, – и, кажется, все довольны таким положением. Нет, на мой характер, я бы так не смогла, – думала Ирини, – я бы лучше сбежала на край света».

Как-то опять разговорившись о соседях, Ирини спросила сестру:

– А ты знаешь, что младший брат Ахмада, Максуд женился на русской?

– Да ты что, когда? – изумилась Кики, – а как же… вера-то разная?

– Как видно, – и вера не помешала.

– Шутишь…

– Чтоб я шутила? Галка Горохова сказала. Она, ты ж знаешь, регистрирует браки…

– Такой этот, Максуд красивый, а она? Не видела ее?

– Говорят красивая, образованная. Он тоже образованный, в сельсовете работает кем-то. Галка говорит, что он в Москве на судью учился перед войной.

– Да-а-а, дел-а-а-а…

– А, что удивляться, наши греки тоже не брезгуют, за русскими бегают, – напомнила Ирини.

– Далеко не надо ходить, вспомни нашего старшего брата, – почему-то съехидничала Кики.

– Ну, он от Ольги Халиди не отказывался, – запротестовала Ирини.

– Оля сама от него не отказывается, – упрямо возразила сестра.

Кики поджала губы. Она гордилась тем, что все знала о брате.

– Ольга, через Марию Маруфиди, – продолжала она тоном превосходства, – передала ему записку, а Мария моя подружка, мне доложила.

– Что доложила?

– Доложила про записку. А я так просто спросила у Феди, что там в той записке.

– Ну и что? Прям – таки он и ответил тебе. Так я тебе и поверила…

– Дурочка, это тебе, малявке, он бы не сказал.

– Ой-ой, куда там. Мне скоро четырнадцать.

– Скоро ли еще? А мне не забыла сколько? – Кики, сузив черные глаза, смотрела на сестру с иронией.

– Ну, скоро восемнадцать… Куда там, большое дело…

– То-то! Кроме того, Федя всегда, как ты сама знаешь, меня берет с собой. Правда, в тот раз он долго шутил со мной, сказал, что любопытной Варваре оторвали нос на базаре. Потом сказал: «Знаешь, Ольга просит встречи, мы не виделись с тех пор, как я обмороженный в больницу попал. И это даже хорошо, что не встречались, потому как я полюбил другую – медсестричку, которая за мной ухаживала, делала уколы. И имя у нее хорошее – Наташа, Наталия, каку нашей мамы».

Вот такой у нас был разговор, – закончила Кики, кинув на сестру торжествующий взгляд.

Ирини слушала сестру разинув рот.

– Ничего себе! Старший брат смотрит на русскую, на аспроматину. Вот так да… Вот те на!

– Кстати, я слышала за Лидкой Капусиди бегает один чечен.

– Да, ну! Лидка почти моя ровесница, – опять запротестовала Ирини.

– Красивенькая, вот он и заприметил ее.

– Что попало! Не свататься же он собрался. Он же мусульманской веры.

– Не знаю. Говорят, и она на него поглядывает.

– Ах! Да ты что! – ахнула Ирини и презрительно скривила рот.

– Ну, точно не знаю, – неуверенно продолжала Кики и оглянулась испуганно, как будто кто мог подслушать. – Наша мать бы нас убила за одни только такие разговоры о нас.

– Да уж… Еще чего не хватало! Она даже за русских не хочет говорить, хоть они в Христа верят. А то – мусульманин! У них, мне кажется, и запах другой.

– Запах? Тоже скажешь… Что у друга вашего, Мурада, особый запах?

– У него нет, а вот, когда я была у них во дворе, был какой-то запах. – Ирини повела носом и шмыгнула. – Короче запах не тот, что у нас.

– Так они ж едят не то, что мы. Свинину ненавидят. Я сколько раз видела, как дядька Ахмад пинал свиней, когда шел по дороге.

Кики удивленно расширила глаза:

– И наших тоже?

Кики пожала плечами, дескать не знаю, не видела.

– Если б я увидела, что бьет наших поросят, я б не знаю, что б сделала, – сурово проговорила младшая сестра.

* * *

Ирини порывалась работать с тех пор, как перестала ходить в школу. Так хотелось деньги зарабатывать, помогать семье. Но старший брат не разрешал, говорил, что еще мала. С каждым годом все больше и больше Ирини любила своего брата. Невозможно передать словами, как любила. И было за что! Кто ей во всем помогал, все разъяснял? Сколько раз он спасал ее от маминого гнева! Не надо далеко ходить. В прошлом году, перед самой Пасхой, она что-то натворила, и мама, схватив топор, бросила вслед убегающей дочке. Топор пролетел меж ног и врезался в стенку. Роконоца ахнула.

– Не бойся, мама, топор не задел меня, – крикнула, перепрыгнувшая через топор, смеющаяся Ирини. Мать кричала ей в след слова угроз, если она сейчас же не вернется.

В тот день она побоялась идти домой. Крутая бывала мама на расправу. Все ее дети никогда не доводили до этого. И если, что делали не так, достаточно было только ее взгляда, чтобы понять ее осуждение или недовольство и сейчас же провинившийся спешил исправить положение. Почапала Ирини на работу к Феде, в кособокую сапожную мастерскую. Рассказала ему все. Он велел посидеть на ступеньках, подождать его. Дома маму пожурил:

– Мама, ты могла ее убить или покалечить. Разве так делают?

Он один с матерью вел себя на равных, как друг, и мама это принимала, так как в доме он был за отца-кормильца. Да и разница в возрасте какая – ему девятнадцать, а маме тридцать пять. Красивый и сильный был брат. Федор нравился многим девушкам. Встречался с одной – Олей Халиди. Встречаться с девушкой означало – рядом стоять в танце, разговаривать чаще чем с другими девушками, но на людях, в присутствии посторонних. Чтобы проводить время уединенно или взять за руку, это – ни-ни, не положено: был бы большой скандал, девушку бы считали не только не порядочной, но и гулящей. Никто такую замуж не возьмет. Хотя всякое делалось в тайне. У Федора все было чисто. Смотрелись они рядом. Ольга славилвсь красотой и умом. Но вдруг на его пути повстречалась молодая русская симпатичная медсестричка, и Федя забыл свою гречанку. Правда не сразу, а когда ожил после серьезнейшего обморожения.

Случилось это зимой, когда председатель сельсовета, товарищ Сахаров, послал его с другом, соседом Мишкой Гершензоновым, далеко в степное поле за сеном. Взяли они по две пары подвод, запряженных по две лошади, поехали рано утром. Погода обещала быть нормальной. Но ближе к обеду начался буран. Вечером они не вернулись. В чем дело? Что делать? Мать не говорит на русском языке, дети не помогут, потому что еще дети. К кому обращаться? Роконоца заметалась. Спасибо, недалеко жила мать Миши, которая тоже дожидалась своего сына. Еврейка по происхождению, она не стала ждать, как говориться, «у моря погоды» – побежала к председателю, Ивану Кузьмичу Сухареву, с требованием послать людей на розыск, иначе она сама поедет разыскивать сына. Нехотя, но все же тот выделил на поиск человек пять и две подводы на полозьях. Нашли замерзших ребят далеко в поле.

Привезли их страшными: руки и лица были черного цвета. Чудом их спас старый ссыльный немец – врач, не выпускавший их из своего поля зрения в течении полутора месяцев. Мать и вся семья часами выстаивали на коленях молясь перед иконой Иисуса Христа. В церкви отец Тимофей читал за них молитвы. Выжили ребята. Казалось, ветром качало красавца Федю на первых порах. Роконоца откармливала его сливками и сметаной (спасибо корове Марте) настойчиво, как могла, и через два месяца сын оправился, посвежел. Бледные щеки округлились, в глазах появился блеск.

Вернулся он к прежней жизни. Снова застучал его молоточек по обуви на колодках. После работы теперь он оставался шить обещанные тапочки и туфли, заболевшей сестре Кики, которая тоже неожиданно почти одновременно с ним тяжело заболела и уже месяц не поднималась. Сначала думали воспаление легких, но диагноз медсестрички Наташи оказался вернее – тиф. Положили ее в одну палату со старухой Сарваниди. У той не было тифа, но больная периодически громко стонала или кричала, нагоняя страху на впечатлительную Кики. Как сестра потом призналась Ирини – ей казалось все бабкины стоны и крики били ее прямо по голове. Собственная голова казалась ей большим шаром наполненной водой, который вот-вот лопнет.

В какой-то момент она с трудом сумела засунуть голову под подушку и, из-за ее неповоротливости, одеяло упало на пол. Неожиданно старуха замолчала. Кики мерзла, на дворе мороз, но побоялась даже шевельнуться, чтоб достать с пола злосчастное одеяло. Наутро старуху Сарваниди нашли мертвой, а Кики – при смерти. Сообщили домой. Роконоца боялась оставить дочь без присмотра врачей, но старший брат, сам еще слабый, после больницы, настоял забрать ее потому, что так его просила Кики. Он приехал на телеге и, почти бездыханную, сам шатаясь на не окрепших ногах, вынес ее на руках и, уложив на дно, привез домой умирать. Но не время ей было отправляться на тот свет: пришла в себя и воды попросила. Ирини не отходила от нее. С трудом ворочая языком и еле шевеля запекшимися губами, Кики рассказала сестре о пережитом страхе с бабкой Сарваниди. Ирини тут же все передала матери.

Роконоца с Ксенексолцей вместе отправились на кладбище. Отыскали могилу старухи Сарваниди и оставили на ночь тазик с водой. Наутро забрали воду, и после того, как обмыли больную, согретой водой с кладбища началось ее быстрое выздоровление. Кики заново училась ходить и очень радовалась пошитыми братом тапочкам.

– Видишь, мама, – счастливо улыбался Федор, – а ты ругала меня, что я их шью: думала Кики умрет.

Роконоца смущенно оправдывалась:

– Сынок, сам знаешь скольких я уже похоронила. О Теос не щадит меня. Я уже не надеялась на лучшее. Федя обнял мать:

– Все будет теперь хорошо, мама, – и повторил, – все будет хорошо. Вот увидишь!

Его бы слова да Богу в уши. Но, нет, совсем не то ожидало семью Христопуло. Безжалостная судьба готовила еще один сокрушительный удар.

* * *

Наступало Рождество Христово, когда накануне, в сочельник, ночью, по обычаю, молодежь рядилась в разные одежды, изображая животных, сказочных и библейских героев, и в таком виде ходили по дворам, пели рождественские песни. А народ встречал их кто чем богат: кто сладкий пирожок даст, кто пряники, кто конфеты, а кто, более всего желанную, копеечную мелочь. Но не в том дело, а в том радостном веселье, которое дарил этот праздник, объединяя и радуя людей. Всю ночь напролет в поселке слышался смех, музыка, песни, пляски, топот, беготня.

Светила яркая луна, серебрился белый, часа три назад выпавший снег и от этого светлого сияния казалось, что все действо происходит не ночью, а днем. В ту ночь перед Рождеством, Федя под свою фуфайку надел легкое платье невесты. Накинул на плечи яркую теплую шаль, на голову Стефана – вуаль невесты с восковыми цветами в виде короны. Очень красивая невеста получилась. Ребята вышли. Кругом волшебная предрождественская красота, люди в основном парами или группами. Сыпят шутками-прибаутками. Звучат частушки под незаменимую гармошку. Чей-то звонкий высокий голос выводил: «Подружка моя, ты не обижайся, с твоим милым похожу, ты не удивляйся…» Кое-где от русских домов слышалась патефонная музыка, а от греческих – звуки кеменже. Кто в молодости не пережил подъем хорошего настроения, ощущения радости и счастья от предвкушения чего-то приятного и волшебного в Рождественскую ночь?

Погода выдалась спокойная, без всегдашнего сильного зимнего ветра, без вьюги и без бурана. Ряженые ребята шли, переговариваясь и подшучивая меж собой; их голоса звучали в ночной тиши далеко, наверное, на всю округу. Ряженые ощущали себя, как в сказке: так кругом было все красиво. И сами они казались себе действительно теми персонажами, в которых этой ночью переоделись. Говорят, в ту ночь Федор был в ударе, пел изумительно, шутил, так, что от смеха все падали с ног, танцевал изящно и увлекал других. Наутро заболел. Ведь он еще, по сути дела, не совсем окреп после болезни, входил с друзьями в жаркие душные домики, пел, плясал, потом на мороз. Какое – то время снова шли по трескучему морозу и снова в дом. И так всю ночь. Для того, чтобы вылечить заработанное на Рождество двухстороннее воспаление легких, нужен был дефицитный пенициллин. А где его было взять?

Месяц мучился Федор, температура то слегка спадала, то поднималась. Организм боролся, как мог, но без помощи нужного лекарства свернулись и перестали дышать легкие. Он умирал на руках медсестры Наташи, глаза которой в тот день так опухли от слез, что никого не видела. Говорят, после его смерти у молодой девушки появилась седина. Так ушел из жизни любимый всеми брат, сын и жених. Ольга не хотела верить, что Федор предпочел ей какую-то русаву. Долго не хотела выходить замуж. Потом вышла за вдовца с тремя детьми. Говорила, что ей все равно, кто и какой ее муж.

От горя заболел его друг, Пантелей Христопуло так сильно, что не смог встать с постели проводить Федора в последний путь.

* * *

Не стало Федора Христопуло в жестоко – холодном феврале сорок пятого. На промерзлой кладбищенской земле разжигали костры, чтобы проломить ломом неприветливую землю. Вся молодежь плакала, не говоря о стариках. Положила Роконоца в землю своего старшего, любимейшего сына. Лучшего из осакаровских парней. В день похорон вдруг отступил мороз, как бы дав возможность всем желающим попрощаться с молодым красавцем. Всегда высокое небо опустилось низкими снеговыми тучами, и среди бела дня казалось, что наступили сумерки. С тех пор больше никто не слышал смеха матери покойного, не видел улыбки. Опустились по краям ее губы, появилась у рта скорбная складка. Из дома Роконоца выходила только выгнать корову и коз. Даже в церковь ходила редко, в основном, на праздники.

Работали шестнадцатилетний Харитон и Кики, зарабатывали свои трудодни в совхозе, денег им, естественно, не платили, обещали расплатиться урожаем осенью. Пришлось Ирини в свои тринадцать лет начать трудовую жизнь. Решила заняться торговлей: наделает пирожков с картошкой и вареников по ведру и на коромысло через плечо. Вставала рано утром, шла минут двадцать пять на железнодорожную станцию, ее только-только заново отстроили. Продавала бойко, всем нравилась стряпня улыбчивой девчонки, четко отсчитывающей сдачи. Что-что, а считать Ирини умела хорошо. Дома Ирини уже ждало, поставленное Роконоцей тесто. Надо было снова раскатать, наделать вареники и пирожки. Поднималась в пять утра, чтоб затопить печь и, чтоб напечь и сварить приготовленные с вечера пирожки и вареники. На вырученные от торговли деньги и жили. В одно прекрасное раннее утро, когда Ирини спешила на станцию, вдруг ее взгляд упал на какой-то газетный сверток. Нагнулась, подняла, развернула-глядь, а в свертке пачка денег. Ирини глазам своим не поверила. Пошла дальше, смотрит еще сверток. Таких свертков она нашла семь штук. Вернулась домой, показала матери.

– Надо найти хозяина денег, – спокойно сказала Раконоца.

– А как? – поинтересовалась Ирини.

– Посмотрим, – ответила мать.

Хозяин денег не замедлил объявиться. Вечером, когда собралась вся семья, Ирини показала всем семь пачек денег.

– Я знаю, чьи это деньги, – сразу заявила Кики. – Сегодня утром я встретила бухгалтершу с Элеватора, Зойку Иванову, всю в слезах. Люди ее спрашивали в чем дело, она сказала, что где-то выронила деньги и не заметила. Теперь ей грозит тюрьма.

– Что же это она такие деньги домой носит? Да еще, наверное, в дырявой сумке? – удивилась Ирини, – а я ломала голову какому богачу они принадлежат? А оказалось все – просто.

Кики усмехнулась:

– Да-а-а. Раз бухгалтерша, то не жди от нее награды. Деньги государственные, надо отдать. – Ирини без сожаления сложила все пачки. – Ну, что пошли к ней вместе со мной, – предложила она Кики, – отнесем, обрадуем.

Сестры шли скоро по вечерней Осакаровке. Снег приятно скрипел под их валенками. Морозный ветер дул в лица, завернутые в шерстяные платки так, что одни носы были видны. Ватные телогрейки – фуфайки едва защищали от вечернего крепчающего морозца, но они его почти не чувствовали, шли скорым, молодым ходом и рассуждали, как было б хорошо, если б у них вдруг появились такие деньжища. Как бы они зажили! Им даже в голову не приходило, что эти найденные деньги можно было оставить себе, и никто бы никогда не узнал, как они у них появились. Но, порода Христопуло на такое была не способна. Ни Боже мой! Роконоца всегда их учила: «Лучше пострадать, чем взять грех на душу. Так Бог говорит». И показывала, как наглядное свидетельство, свои скрюченные пальцы, за отцовский грех. Зато как им было приятно видеть, как молодое Зойкино потухшее лицо ожило. Она долго не могла прийти в себя от радостной вести. Мать бухгалтерши бросилась их обнимать и целовать. Потом они подарили Ирини маленький красивый заварной чайничек. Поднесли Кики серебряную ложечку, но та категорически отказалась. Сказала, что она здесь ни при чем. Заслуга целиком принадлежит Ирини… Провожая сестер, и Зойка и мать твердили, что век за них будут молиться.

* * *

И вот, наконец, пришла долгожданная победа! Праздничный день 9 Мая сорок пятого осенил Осакаровку солнцем и заметной оттепелью. В самом деле, здесь, как никогда, в тот победный год, весна выдалась необыкновенно теплой. Как бы сама природа решила порадоваться вместе с намучившимися людьми. Все радовало глаз, несмотря на то что по краям хлипких дорог слегка возвышались разнокалиберные сугробы грязного снега, кругом текли потоки ручьев талой воды. Зато солнце светило ярко и тепло. На редких в Осакаровке деревьях набухли почки и пахло настоящей весной. По главной Шоссейной улице, нет-нет, мчались грузовики с молодыми улыбающимися шоферами за рулем, поглядывающими на девчат. Некоторые из них настойчиво предлагали прокатиться. Пролетал то туда, то сюда на черном мотоцикле с коляской, гроза хулиганов, капитан Ахтареев Андрей Петрович, начальник Осакаровского милицейского участка. Молодежь расхаживала, без надоевших за зиму, головных уборов. Девчонки, вместо теплых шалей, надевали на голову легкие цветные ситцевые и штапельные косынки.

Из недавно установленных новых репродукторов, в разных концах Осакаровки лились русские разухабистые народные песни, перемежающиеся голосом диктора Юрия Левитана. Яшка Христопуло и его друзья страшно любили его голос. Мурашки пробегали по телу, когда в эфире чеканным голосом говорил Левитан. Это именно он сегодня передал стране сообщение «Информбюро» о полном разгроме фашистов и капитуляции Германии. Голос Левитана звучал, как всегда густо и ровно, но всем показалось, что, на этот раз, он все-таки немного дрогнул, когда прозвучало слово «Победа». Друзья все согласились, что был такой момент. Это и понятно: Левитан, как и вся страна, ждал этого дня больше всего на свете. И вдруг он пришел. Вот он – 9 Мая – День Победы! Мальчишки помладше, бегали, как оголтелые, играли в войну, отстреливались набегу заточенными под ружье деревянными брусьями или просто-палками. Часто раздавались то тут, то там выкрики – прибаутки типа:

«Внимание, внимание! Говорит Германия. Вчера под мостом убили Гитлера с хвостом! Ха-Ха-Ха!» И всем, понятно, виделся ненавистный Гитлер с обезьяньим хвостом.

Через день в школе было праздничное собрание школьников. Выступали директор и учителя, говорили о доблестных советских воинах, великой Родине и долге каждого жителя страны бдительно охранять завоевания отцов, матерей, братьев и сестер. Школьники слушали, как никогда, внимательно: их распирала гордость за свою непобедимую страну. После школы решили заскочить на железнодорожную станцию, посмотреть, что происходит там. Ребята уже в который раз рассматривали, всюду расклеенные здесь с начала войны плакаты. На одной из них стоит молодой красноармеец и тыча в тебя палец спрашивает: «Что ты сделал для победы?», на другом изображена женщина, держащая в руках листок с текстом «Военная присяга», а сам плакат гласит: «Родина – Мать зовет!», дальше плакат с лицом мужественного армейца на фоне танков «Красной Армии Слава!», и еще почти новый плакат где солдат с веселым лицом, держит знамя и говорит: «Водрузим над Берлином знамя Победы!». На потрепанном ветром, надорванном плакате у дверей вокзала – наш суровый солдат держит в обеих руках разорванную цепь: «Освободим Европу от цепей фашистского рабства!» Ребятам нравился последний плакат, изображавший со спины девушку, обнимавшей молодого симпатичного красноармейца, со словами: «Ты вернул нам жизнь!».