Читать книгу: «Суд над цезарями. Вторая часть: Германик, Тит и его династия», страница 2

Однако Германик ничего не решил; он выбрал самый удобный путь, он остается на границе, он остается верен ей. Он не лишит мир счастья подчиняться Тиберию, затем Калигуле, затем Нерону. Он не попытается ни вернуть свободу своей родине, ни восстановить римское величие. Какой же историк утверждал, что сын Друза никогда не был ниже своей судьбы? Я утверждаю, напротив, что он был ниже своей судьбы, что у него не было честной, спасительной, патриотической смелости, которая заставляет выполнять самый трудный из долгов. Он предпочел этот инертный долг, который называется послушанием; он думал только о своей собственной безопасности и позволил упасть на землю тому прекрасному делу, которое человечество вручило в его руки. Масштаб его вины можно измерить по огромной радости, которую проявили Тиберий и Ливия, узнав, что Германик заставил принести присягу новому императору. Только тогда Тиберий начал действовать как хозяин, и Ливия почувствовала себя всемогущей; только тогда империя была освящена решительными формулами. Сначала при дворе смеялись над этим наивным Германиком; его оставили на три года воевать на Рейне, теряться в лесах, проникать до Океана, занимать активность своих солдат маршами и контрмаршами, подвергаться серьезным опасностям, ведь он был храбрым генералом, которого Агриппина прекрасно поддерживала. Его оставили свободным и счастливым, пока новая власть укреплялась в Риме, до того дня, когда блеск его побед и любовь его легионов разбудили уснувшие страхи Тиберия. Нельзя было терпеть, чтобы такая чистая слава сияла дольше; его отозвали; большая неосторожность, ведь это возвращение было для Германика возможностью выполнить обещания Друза и распорядиться народом, который давно отдал себя ему.

Боясь расстроить племянника, Тиберий назначил его консулом и предоставил ему триумф. Обычно триумфаторы разбивали лагерь за стенами с элитой своих войск и в день церемонии входили через триумфальные ворота, где их ждал сенат, расположившийся вокруг императора. По приказу Германика или по спонтанному движению народа весь Рим устремился за Тибр; все бросились по дороге – мужчины, женщины, дети и старики; город опустел. Кто не знает, с каким энтузиазмом и искусством итальянский гений организует демонстрации? Они шли встречать освободителя вплоть до двадцатой мили. Иными словами, за семь лье от Рима. Разве для того, чтобы посмотреть на длинноволосых немцев и их добычу? Чтобы оскорбить какого-нибудь вождя, прикованного за колесницей? Нет, это было желание получить давно обещанную свободу, которую Германик, как считалось, нес в своих двух руках, это было желание созерцать этого благодетельного героя, возвращения которого было бы достаточно, чтобы Тиберий исчез. Тиберий так хорошо знал намерения римлян, что отправил в путь только две преторианские когорты, а все остальные держал рядом с собой; правда, солдаты вырвались и побежали, чтобы смешаться с радостным шумом толпы. Германик сделал жест, сказал слово, и огромная толпа, пожиравшая его глазами, вспыхнула. Всегда щепетильный, всегда преданный Тиберию, он соблюдал максимальную сдержанность. На своей огромной колеснице он посадил вокруг себя пятерых маленьких детей, чтобы представить глазам лишь нежное и улыбающееся зрелище, чтобы тронуть сердца лишь чувствами отцовства и памятью о домашних добродетелях. Люди встретили его с энтузиазмом, но были разочарованы; они следовали за ним, все еще надеясь, но все их надежды были преданы.

Политики, ставшие свидетелями этого помпезного, но неудачного триумфа, не могли скрыть своей грусти, чувствуя, что упущена величайшая возможность и навсегда предана идея. Нежные и дальновидные души были не менее огорчены, ибо чувствовали, что в трудные времена тот, кто не справляется со своей судьбой, погибает; его слабость вызывает презрение врагов; быть популярным и перестать бояться – значит идти на смерть.

Каковы бы ни были достоинства человека, господа, в политике он ценен лишь настолько, насколько он представляет идею и пользуется возможностью сделать ее триумфальной. Идея, которая сделала Германика таким сильным, заключалась в том, что он был воплощением римской свободы или, по крайней мере, последним ее вздохом. Он ничего не сделал для этой идеи; он был честным слугой, робким гражданином, бессильным другом, безвольным или сознательно парализованным лидером; он довольствовался диким ветром бесплодной популярности, и когда такая возможность представилась дважды, он ее отверг. С этого момента Германик больше не имел значения, он отрекся от престола. Он мог оставаться любимцем римского народа, но в жизни человечества и в игре его судеб он был вычеркнут. Жил ли он в Риме или вдали от него, был ли он полководцем или гражданским служащим, был ли он счастлив или преследуем, аплодировали ли ему или пренебрегали им, он не справился с самой прекрасной ролью, которую история могла предложить человеку.

Более того, жизнь Германика больше не имела никакого смысла. Что он делал в Риме? Он заступался за обвиняемых, он улыбался своим сторонникам, он чуть не задыхался при каждом появлении на публике, так много толп устремлялось к нему, словно желая наконец уловить слово Сфинкса и долгожданный сигнал. Германик довольствовался тем, что за свой счет восстановил Храм надежды, который, казалось, говорил римлянам: Германик – это лишь тщетная надежда для вас. Какое значение имеют придворные интриги, ревность сына Тиберия и злоба Сеяна? Какое значение имеет то, что престолонаследие Тиберия будет готовиться восемнадцать лет и что мир, без сомнения, останется с бессильным, оскорбленным господином, игрушкой других и собственной слабости? Пример Тиберия учит нас, как плохие институты делают из хорошего гражданина плохого принца. Для Германика было хорошо, что его удалили из Рима; это была новая милость судьбы – забрать его с земли молодым и во всей его славе.

Сам он уже не знал, чем заполнить свои пустые и бесполезные дни. Назначенный управлять Азией, он путешествовал по ней ради удовольствия, посещая последовательно Иллирию, Никополь, основанный Августом, поле битвы при Актиуме, Афины, куда он благочестиво вошел с одним ликтором, побережье Фракии и Малой Азии, все знаменитые города; он даже совершил паломничество на Родос, чтобы польстить Тиберию, и, словно судьба после его смерти осыпала иронией его бессильных фаворитов, он вернулся в Рим.

Именно во времена политического упадка мы видим торжество своего рода завистливого и рокового закона. Все прекрасное, доброе и великодушное уступает место дерзости и наглости. Жестокая жизненная сила поглощает честную жизненную силу; эгоизм и необузданные аппетиты тех, кто не имеет угрызений совести, расталкивают, отталкивают и отвергают откровенные и сдержанные души; преступление становится силой, а добродетель – слабостью. Германик выполнил свое предназначение, но предал судьбу римского народа. В этой истории есть мораль, которую мы должны иметь мужество провозгласить, а именно: римляне больше не были достойны ни Германика, ни любого другого героя, прилагавшего усилия от их имени. Роль принцев не в том, чтобы предлагать свободу; роль народа, напротив, в том, чтобы требовать ее: государи обнаруживают, что пришло время даровать ее, когда народ завоевал ее. Народ продавал себя каждый день, чтобы жить в праздности и удовольствиях; затем он поверил, что для освобождения достаточно смутного сожаления о старой конституции. Он выбрал, вернее, принял, идеального героя и безучастно ждал, когда этот спаситель протянет руку, в которой должна была находиться свобода. Вот почему образ Германика остался в истории чистым, очаровательным, идеальным, почти абстрактным, настолько ему не хватало действий. Он всего лишь олицетворение: в нем воплощены бездеятельные надежды народа, его бессильные стремления, сожаления без мужества, желания без энергии, похожие на беспокойство тех, кто мечтает и остается погруженным в сон. Германик, по крайней мере, должен был попытаться избавиться от этой летаргии; он этого не сделал, и мученическая смерть очистила его. Его кроткий лик останется утешением для честных людей всех времен, но мы никогда не должны позволять ему становиться оправданием или примером.

III. – Агриппина

Когда решительная женщина открыто поддерживает слабого мужчину, она унижает его; она усиливает его беспомощность, увеличивая его нерешительность. Агриппина была роковой для Германика и для партии, которая пережила его, именно потому, что её прямая, цельная, гордая натура доводила всё до крайности и не знала ни меры, ни терпения. Внучка Августа, дочь Юлии, дочь Агриппы, она унаследовала от Августа амбиции и гордость за свою кровь, от Юлии – темперамент, который не будет сдерживаться, от Агриппы – мужскую энергию, которая также не будет обуздана и выродится в насилие; кроме того, она была настоящей римской матроной – добродетельной, простой, соблюдающей древние обычаи, заключённой в браке, как в крепости, ничего не скрывающей, даже своих амбиций, менее гордящейся своей молодостью или красотой, чем своей плодовитостью, и считавшей своей самой яркой короной девятерых детей, которых она один за другим родила от Германика, умершего в возрасте тридцати четырёх лет.

Не будет лишним, господа, восстановить список этой молодой семьи, неполный до археологических открытий. История упоминала только трёх сыновей и трёх дочерей: это надписи, которые позволили нам узнать о трёх других сыновьях, умерших в младенчестве. В 4777 году в Риме, рядом с via dei Pontefici и мавзолеем Августа, были найдены мраморные плиты, напоминающие о похоронах этих отпрысков императорской семьи: «Тиберий Цезарь, сын Германика, – гласила одна, – был сожжён здесь». – «Гай Цезарь, сын Германика, – гласила другая, – был сожжён здесь». Оба умерли в колыбели (infantes). Подобный памятник свидетельствовал о почестях, оказанных третьему сыну, чьё имя было стёрто. Возможно, это был тот ребёнок, чьи грация и лепет восхищали Августа и чья смерть вызвала такие глубокие сожаления. Ливия приказала изобразить его в виде Купидона и посвятила его статую в храме Венеры; Август хранил его бюст в своей спальне и никогда не входил туда, не поцеловав его. Кто знает, может быть, один из двух бюстов, которые восхищают в коридоре Ватикана рядом с бюстом Октавиана и которые названы Гай и Луций, изображает не того самого любимого ребёнка Германика? Трое других сыновей хорошо известны: старший из выживших звался Нерон, второй – Друз, третий – Гай, в честь одного из умерших братьев; это тот, кого солдаты позже прозвали Калигулой. Три дочери, Агриппина, мать императора Нерона, Друзилла и Юлия Ливилла, родились в течение трёх последовательных лет. Такова была эта прекрасная семья, вся обречённая на раннюю гибель, но которой тогда Агриппина гордилась как своим украшением.

Агриппина появляется на исторической сцене только в момент смерти Августа. Она находится в лагере на берегах Рейна, живя среди солдат, когда вспыхивает серия восстаний, которые Тацит описал так трагически. Германик даже был вынужден отправить её беременной, вместе с женщинами из её свиты и маленьким Калигулой, в район Трира, чтобы спасти их от ярости этих безумцев. Их отъезд заставил легионеров вернуться к повиновению, так сильно он внушил им стыд и сожаление. Несколько лет спустя Агриппина снова появляется среди легионов. Пока её муж углубляется в леса Германии и продвигается к Океану, распространяется слух, что Германик и Цецина разбиты, что германцы наступают и вот-вот захватят Кёльн: римляне, охраняющие город, хотят разрушить мост, перекинутый через Рейн. Тогда Агриппина, с мужским хладнокровием и мужеством, превосходящим мужское, встаёт во главе моста и предотвращает совершение этого рокового поступка. Позже она собирает раненых по мере их прибытия; ухаживает за ними, раздаёт им еду и одежду. Когда, наконец, легионы возвращаются с победой, она обращается к ним с похвалами и речами, как генерал армии. Она действительно заслужила титул «матери лагерей», который ей присвоили солдаты и который возмущал Тиберия. «Что! – говорил он, – женщина живёт среди моих солдат, ищет популярности, одевая своего сына, как простого легионера, произносит речи, действует, успокаивает мятежи и имеет больше власти, чем мои собственные легаты!» Эти жалобы были обоснованны: военные обычаи древнего Рима не потерпели бы влияния женщины; но дисциплина на границах ослабла, и всё казалось дозволенным для крови Августа.

Тиберий, однако, ошибался, преследуя Агриппину: возможно, именно ей он был обязан сохранением империи. Я не могу привести никаких доказательств, но убежден, что это она удержала Германика от советов друзей и давления солдат, которые хотели провозгласить его императором; это она помешала ему двинуться на Рим и осуществить обещания Друза; это она заставила его остаться верным завещанию Августа, уважать волю основателя династии и ждать власти, скорее законной, чем узурпированной, которую, казалось, обещало усыновление Тиберия. Амбиции и качества самой Агриппины, а также слабость и достоинства Германика заставляют меня выдвинуть эту гипотезу как уверенность.

Годы, проведенные на берегах Рейна, стали для этой пары, обделенной судьбой, годами свободы, власти и счастья: Агриппина больше не знала подобных в своей жизни. Вдали от Рима, вдали от врагов, обожаемые армиями, повинуемые галлами, внушающие страх германцам, которые открывали широкое поле для их деятельности, они обладали империей внутри империи. Тиберий не мог этого терпеть, как только укрепил свою власть. Он отозвал их, и борьба началась, помимо их воли, в силу обстоятельств: они были слишком честны и слишком завидимы, чтобы не пасть, даже не нападая. В эпохи разложения добродетельные люди, не осмелившиеся напасть, должны смириться с защитой и стать жертвами.

Тиберий боялся Агриппины, живого призрака Августа, который заставлял его дрожать. Ливия ненавидела последний остаток семьи, павшей под ее ударами, ведь мать и сестра Агриппины были изгнаны по ее воле, двое ее братьев умерли, как говорили, с ее ведома, а третий, Агриппа Постум, был убит по ее приказу. Ненависть мачехи была менее непримирима, чем обида невестки, которой внушали ужас руки, запятнанные кровью и ядом. Если бы Агриппина показала себя покорной, робкой, молчаливой, ее оставили бы жить на Палатине после смерти мужа рядом с кроткой Антонией. Надо даже признать, что Тиберий долгое время проявлял терпение, скорее из страха перед римлянами, чем из уважения к последнему потомку Августа. Агриппина своими ошибками, насилием, безудержным материнским честолюбием спровоцировала врагов, обескуражила сторонников и погубила свое дело вместе с делом свободы. Чтобы понять ее роль, нужно проникнуть в ее характер и набросать ее портрет.

Тацит изобразил ее несколькими штрихами, тем более выразительными, что он был одним из ее почитателей. Агриппина, говорит он, не умела достаточно сдерживаться. Однако ее целомудрие и любовь к мужу направляли ее неукротимый дух к добру. В другом месте, касаясь гнусных обвинений Тиберия, который называл ее любовницей Азиния Галла, он говорит: «Нетерпимая к равенству, жаждущая господства, она имела слишком мужественные заботы, чтобы не избавиться от пороков своего пола». Наконец, в нескольких других местах, говоря о гневе Агриппины, он употребляет два энергичных слова: pertinax iræ, которые передают силу и продолжительность ее гнева.

К этим сведениям добавляются памятники, обнаруженные археологами, так что образ Агриппины предстает перед потомками во всей своей живости. Первые документы, господа, – это монеты. Их чеканили в честь Агриппины при Калигуле, ее сыне, при Клавдии, ее зяте, и даже при Веспасиане. Те, что были отчеканены при Калигуле, должны быть ближе к истине, так как они ближе по времени. Золотые монеты, которые очень красивы, показывают характерный профиль, принадлежащий только Агриппине. Нос слегка орлиный, промежуток между бровями образует впадину, брови выделяются, прическа не соответствует моде того времени и своей простотой отличается от богатых укладок двора Августа и Тиберия. Калигула также приказал отчеканить большие бронзовые монеты с надписью: «В память Агриппины». На них изображен ее профиль, а на обороте – колесница, которая везла статуи богов в процессиях. Калигула хотел, чтобы его мать в день цирковых игр удостоилась этой божественной чести. Хорошо видны две мулы, четыре кариатиды, поддерживающие покрытие колесницы, и танцовщицы, выгравированные на панелях. Сравнивая эти монеты с камеями, в частности с камеей императорской библиотеки под номером 210, удалось установить, что знаменитая статуя, существующая в трех экземплярах в музеях Рима, Флоренции и Неаполя, изображает Агриппину. Статуя из Неаполя была найдена на Палатине в садах Фарнезе, флорентийская, возможно, была приобретена в Риме Медичи; но самый красивый, самый искусно выполненный и впечатляющий тип – это сидящая статуя на Капитолии.

Рассмотрим сначала лицо, затем перейдем к позе и общей композиции. Первая особенность – это нос, столь заметный на бронзовых изделиях из Митилены или Коринфа и на золотых монетах Калигулы; он не орлиный, а слегка горбатый; горбинка тем более выражена, что промежуток между глазами углублен: это придает лицу нечто мужественное и энергичное. Брови густые, художник не побоялся изобразить даже волоски бровей, которые сходятся с пышностью, не лишенной жесткости. Эти черты вместе создают даже несколько свирепое выражение, которое латины обозначали словом torvitas: это выражение прекрасных белых быков римской кампании, которые смотрят на прохожего широким и мрачным взглядом; это была характерная черта Агриппы, и неудивительно, что его дочь унаследовала от него что-то мрачное; только Агриппа был быком, прекрасно подчинившимся ярму Августа, тогда как Агриппина осталась неукротимой. Лоб низкий, упрямый, умный; но чувствуется, что ум, упорный, сосредоточенный на одной точке, укрывается за ним, как за стеной. Волосы легко описать, потому что сквозь бесцветный мрамор чувствуется цвет и блеск этих великолепных волос римлянок Трастевере, черных с синеватым отливом, как вороново крыло, густых, пышных, волнистых, почти кудрявых, полных жизненной силы; волосы Агриппины закручиваются сами по себе и образуют корону из всей массы волос. На медалях концы этих избыточных волос отброшены на правое плечо. В остальном – простые повязки; никаких атрибутов, никаких украшений, ничего из того, что украшает современные статуи. Рот честный, искренний, выразительный, скорее готовый к приветствию, чем к улыбке, это рот народного вождя; но в то же время он кажется готовым извергнуть гнев, крики, брань. Челюсть и подбородок напоминают Агриппу; они выразительны, мужественны, полны точности и сопротивления. Затылок сильный, мясистый; видно, что он не согнется ни под угрозами врагов, ни под ударами судьбы, ни под давлением невзгод. Шея красивая, полная, крепкая. Все почти живое, готовое трепетать, если мы превратим этот неподвижный мрамор в прекрасную и сильную римлянку наших дней. Не будем бояться ни твердости, ни несколько мрачной энергии, ни мускулов, ни темперамента; думаем меньше о Корнелии, матери Гракхов, чем о Камилле, такой, какой ее создал гений Корнеля, героической, способной на ярость, упорной, как львица на своей добыче, скорее готовой умереть, чем сдержать свои проклятия; соединим чувства честной супруги с плодотворным материнством, гордость рода с республиканской строгостью, упрямство амбиций с преданностью друзьям, личность с ненасытной потребностью в уважении. Моральное выражение лица гармонирует с позой, которую выбрал художник, или, скорее, которую его модель естественно ему подсказала. Агриппина сидит на стуле с широкой спинкой; одна рука ее непринужденно опирается на саму спинку, другая протянута на ноге. На ней нет браслетов, нет ожерелья, нет украшений. Туника и плащ небрежно наброшены на ноги, скрещенные и вытянутые самым обычным образом. Я не могу лучше охарактеризовать общую позу, чем этими словами: величественная простота. Гордость и властный вид подчинены крепкой простоте: дочь Цезарей скрывается под римской матроной. Такова вдова, призванная принять наследство умирающего Германика, горькое наследство, которое называется местью. Германику не нужно было подстрекать свою жену, как он это сделал, испуская последний вздох. Чаша была естественно полна, жалобы на смертном одре должны были переполнить ее. Траурный триумф начинается в Антиохии и заканчивается только в Риме, в то время как весь мир, охваченный трауром, наполняется именем Германика, рыданиями, которые оно вызывает, и проклятиями, которые возносятся против Тиберия. Агриппина заботится о том, чтобы остановиться напротив итальянского побережья, на острове Коркира, чтобы дать римлянам время подготовиться. Они действительно стекаются из Рима и всех соседних городов, мужчины, женщины, старики, магистраты муниципий, солдаты и ветераны колоний; когда огромная толпа выстраивается вдоль дороги, видят, как в Бриндизи спускается и движется вперед это величественное и прекрасное создание, одетое в траур, украшенное величием своей скорби, сопровождаемое своими маленькими детьми, держа в руках урну с прахом обожаемого; бесплодные проявления, которые служили лишь тому, чтобы еще раз подтвердить бессилие граждан, тщетность их иллюзий, потерю их последней надежды!

Прибытие в Рим не стало более полезным триумфом. Конечно, было приятно без опасности протестовать против Тиберия, который всегда был непопулярен. Сам сенат, поддавшись всеобщему порыву, забыл о страхе и удостоил Германика всех почестей, которыми располагал, – упоминание в салийских гимнах, место, отмеченное курульным креслом и дубовой короной в жертвоприношениях Августу, статуя из слоновой кости, которую несли в цирковых процессиях, мавзолей в Антиохии, золотой медальон среди изображений знаменитых ораторов (правда, Тиберий воспротивился этому), возведение триумфальной арки (Тиберий, когда арка была завершена, посвятил её себе). Со смерти Александра мир не видел столь яркого проявления скорби. Победа была тем более полной, что Ливия и Тиберий оставались в тени. Во время похоронных церемоний, которые длились несколько дней, они не подавали признаков жизни; но они слышали, как до Палатина доносились крики толпы, которая не переставала провозглашать Агриппину честью отечества, единственным остатком крови Августа, единственным образцом древней добродетели и которая обращалась к небу с такими молитвами: «Пусть боги защитят детей Агриппины! Пусть они переживут злодеев!» Злодеев, Тиберия и Ливию, не нужно было называть более точно. Ничто не могло так опьянить женщину, от природы гордую, которая чувствовала себя поддержанной любовью всего народа, привязанностью партии, выдвинутой на первый план как противница Тиберия. Её личность и добродетель привлекали также симпатии более гордых умов, которые хотели бы смело освободиться и упразднить империю; но она не обманывала их красивыми обещаниями или притворным либерализмом, который исчезает с успехом. Она могла им понравиться только тем, что предлагала более мягкое будущее и более честных правителей; она была слишком искренна, чтобы с первого дня не показать свою жажду власти и амбиции ради своих сыновей.

Против этой сильной фигуры нужно поставить бледного Тиберия и не отказать ему в некотором сострадании, ведь Тиберий не был счастлив с женщинами. В его семье было три женщины выдающегося характера, против которых он тайно боролся и которые никогда не оставляли ему выгодной роли. Юлия, его жена, публично опозорила его, осыпая насмешками. Ливия, его мать, подчинила его, бросила, снова взяла в руки и снова подчинила. Наконец, Агриппина, его племянница, не должна была щадить его больше: когда он видел, как она появляется перед ним с дерзким лицом, большими глазами, полными презрения, нахмуренными бровями, звучным голосом, который ждал только случая, чтобы прозвучать, он боялся, и ему казалось, что тень Августа встаёт за его внучкой.

Вот почему в начале борьбы, когда Сеян ещё не был всемогущ, Агриппина заставила своего дядю совершать ошибки. Это было ошибкой, например, позволить преследовать Пизона и Планцину, будь они невиновны или отравили Германика по приказу Ливии и Тиберия. Другой ошибкой было задушить начатый процесс и избавить Планцину от преследования милостью, которая походила на признание соучастия. Более серьёзной ошибкой было позволить сенату назначить Нерона, старшего сына Агриппины, понтификом, разрешить ему добиваться государственных должностей на пять лет раньше положенного возраста и дать народу повод проявлять безграничную радость. Он скоро понял это, когда умер его сын Друз. Агриппина и римляне публично радовались смерти, которая приближала их любимца к всемогуществу.

Агриппина злоупотребляла трусостью своего дяди, чтобы обращаться с ним грубо. Однажды одну из её кузин, Клавдию, привлекли к суду. Она знала, что это делается, чтобы ослабить её саму, нападая на её родственницу. Она ворвалась к Тиберию и застала его приносящим жертву перед статуей его предшественника. «Не тебе, – воскликнула она, – приносить жертвы в честь божественного Августа, когда ты преследуешь его детей. Дух этого бога не обитает в пустых изображениях: его истинный образ, живой, происходящий от его небесной крови, понимает свои опасности и облачается в траурные одежды».

Другой раз Агриппина заболела, и Тиберий пришёл её навестить. Тогда произошла сцена, которая покажется невероятной, но которая рассказана свидетелем, которого нельзя отвергнуть. Агриппина, несмотря на своё мужество и гордость, признала, что для управления римлянами нужен человек, способный на действия, а не женщина, чьи слова значили так же мало, как молитвы; что второй муж, которому она передаст престиж крови Августа, станет могущественным орудием для партии Германика. Она находилась под влиянием этой мысли, когда появился Тиберий. Сначала она встретила его угрюмым молчанием, затем рыданиями; наконец, буря, копившаяся в её сердце, разразилась, она потребовала от Тиберия помочь ей в её одиночестве, дать ей мужа; она ещё молода, у неё есть чувства, и добродетельная женщина может искать утешения только в браке. В Риме есть граждане, которые почтут за честь принять под свой кров вдову и детей Германика. Тиберий, столь же удивлённый этой вспышкой, сколь и испуганный ловушкой, которую она скрывала, не ответил, позволил себя угрожать, давить, оскорблять и удалился, не проронив ни слова. Этот рассказ взят из мемуаров самой дочери Агриппины, которая была свидетельницей этой сцены. Тацит утверждает, что скопировал его.

Эти колебания Агриппины, эти перемены, эти слезы доказывают не ее слабость, а слабость ее политики. Она была обманута Сеяном, который был ее злейшим врагом и всегда нападал на Тиберия, который был лишь орудием Сеяна. Хорошо заставить императора, единственного ответственного, почувствовать свою ответственность; однако при этом не следует попадать в сети его министров. Обвинять Тиберия, чтобы доверять Сеяну, было странным ослеплением. Агриппина знала, что ей легко справиться с Тиберием, и злоупотребляла этим. Одно кровавое слово удовлетворяло ее как успех и слишком утешало от последовательных неудач, которые она испытывала. Она встречает Домиция Афера, доносчика, который погубил ее кузину Лепиду. Домиций хочет уклониться от свирепой Агриппины; она делает ему знак приблизиться и произносит этот греческий стих: Ты не причина моей боли, это Агамемнон. Никогда Тиберий не получал более кровавого оскорбления, чем в тот день, когда Сеян тайно предупредил Агриппину, что Тиберий и Ливия хотят ее отравить. Новость даже не была правдоподобной, но Сеян рассчитал свой удар. Во дворце был большой пир, и Тиберий посадил рядом с собой свою мать и племянницу. Агриппина с преувеличенным отвращением отвергла все блюда. Тиберий сам выбрал фрукт, похвалил его аромат и подал ей. Она не сказала ни слова, взяла фрукт и перебросила его через плечо рабу, стоявшему за ней. Все побледнели, так как поняли ужасный смысл этой пантомимы. Тиберий не показал никакого волнения и, повернувшись к Ливии, сказал ей полушепотом: Неудивительно, если я принимаю строгие меры против женщины, которая обвиняет меня в отравлении.

Несмотря на все это, господа, я убежден, что Тиберий никогда не осмелился бы принять эти строгие меры против Агриппины. Он боялся ее, боялся огромной популярности, которая ее защищала, боялся пролить кровь божественного Августа; наконец, Ливия, достигшая крайней старости, не допустила бы бесполезного преступления; она знала, что Агриппина бессильна, и этого ей было достаточно. За ними стоял кто-то более сильный, потому что у него был твердый план. Сеян не отравил Друза, сына Тиберия, чтобы передать власть детям Германика. Напротив, нужно было уничтожить одного за другим всех их сторонников, их мать, а затем их самих, чтобы проложить путь префекту преторианцев к трону. Здесь начинаются интриги Сеяна. Два слова Тацита позволяют предположить, что он пытался соблазнить Агриппину. Он был красив, у него не было ни угрызений совести, ни скромности, он сумел подчинить себе Ливиллу, жену Друза; почему бы ему не надеяться на такой же успех у вдовы Германика? Он был обескуражен непоколебимой целомудренностью, pudicitia impenetrabili. После соблазнения самым быстрым средством был яд. Однако яд не мог проникнуть к детям Агриппины так же легко, как в дом Тиберия. Вокруг них стояла более надежная охрана, чем у императоров и фаворитов, – любовь добродетельной матери, бдительность всего хорошо подобранного дома, честные наставники, верные рабы, преданные вольноотпущенники, укрепление, которое не могли преодолеть ни хитрость, ни деньги, ни угрозы. Поэтому пришлось прибегнуть к ловушкам, которые только время могло сделать успешными. Одним из способов погубить Агриппину, и Сеян использовал его с редкой ловкостью, было возбуждение ее вспыльчивого характера, выведение ее из всяких границ, втягивание ее в серию ошибок с помощью коварных советов или скрытых провокаций. В то же время Сеян разжигал ненависть великой Ливии, возбуждал ревность Ливиллы, его сообщницы, которая хотела однажды править вместе с ним; он усиливал страх Тиберия, повторяя ему слова Агриппины, показывая ему повсюду заговорщиков, повсюду приготовления к гражданской войне, повсюду опасность для него самого и для империи. Возможно, это он подсказал понтификам идею обратиться к богам с публичными молитвами за сыновей Германика. Тиберий, возмущенный, немедленно вызвал коллегию понтификов, которые, к счастью для них, почти все были связаны с императорской семьей, написал жалобу в сенат и не сомневался, что это конец. Агриппина, которая своими мольбами или угрозами добилась для своих детей привилегии, предназначенной императорам.