Читать книгу: «Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке», страница 2

5 января 1759 года

Мне казалось, милостивый государь, что вы позабыли меня; я о том сокрушалась, но не сетовала. Однако величайшая потеря, которая могла когда-либо постичь меня и переполнила чашу моих страданий, напомнила вам обо мне. Никто не говорил о дружбе совершеннее вас, и как ее величайший знаток вы можете судить о том, какую боль я испытываю. Друг [Жан-Батист-Николя де Формон, умерший в 1758 году], которого я буду оплакивать всю жизнь, позволял мне прочувствовать истинность строк, содержащихся в вашей «Речи об умеренности»: «О божественная дружба! Блаженство совершенное!»⁸ и т. д.

Как отрадно мне было повторять эти слова снова и снова; теперь же я буду произносить их с горечью и мукой! Но, милостивый государь, почему вы отказываете моему другу в хвалебном слове? Нет сомнений, что вы полагали его достойным такой чести – вы ценили его ум, вкус, суждения, его сердце и характер. Он вовсе не принадлежал к числу тех философов, которые учат презирать публику и ненавидеть великих, не желая признавать их ни в каком жанре, и которым нравится сбивать других с толку утомительными и скучными софизмами и парадоксами. Друг мой был очень далек от этих нелепиц; он был искреннейшим и, полагаю, одним из самых просвещенных ваших почитателей. Но, милостивый государь, отчего бы мне одной хвалить его? Четыре строки от вас, в стихах или в прозе, почтили бы его память и стали бы для меня настоящим утешением.

Если, как говорите, вы мертвы, то не до́лжно сомневаться в бессмертии души, ибо никогда ни у кого на земле не было больше души при жизни, чем у вас в могиле! Я считаю вас чрезвычайно счастливым. Так ли уж я ошибаюсь? Страна [Швейцария], где вы находитесь, кажется, была создана для вас: люди, населяющие ее, – истинные потомки Измаила, которые не служат ни Ваалу, ни богу Израилеву. Там отдают должное вашим талантам, не питая к вам ненависти и не преследуя вас. Вы располагаете и еще одним значительным преимуществом – большим состоянием, которое позволяет вам ни от кого не зависеть и с легкостью удовлетворять свои вкусы и фантазии. Я нахожу, что вы лучше всех распорядились своими картами – пусть не во всем вам улыбалась удача, но вы сумели справиться с обстоятельствами неблагоприятными, из благоприятных же извлекли наибольшую пользу.

Наконец, милостивый государь, если вы в добром здравии, если вы наслаждаетесь радостями дружбы, король Пруссии прав – вы в тысячу раз счастливее него, несмотря на славу, которая его окружает, и посрамление его недругов.

Президент [Эно] составляет как все утешение моей жизни, так и всю ее муку, ибо я страшусь потерять его. Нам часто случается беседовать о вас. Как жестоко с вашей стороны говорить, что нам никогда более не доведется увидеться! Никогда! Это и в самом деле речи покойника, но, слава богу, вы отнюдь не умерли, и я ничуть не теряю надежды увидеть вас снова.

Я припоминаю, возможно слишком поздно, что некогда переписка с вами мне наскучила; столь длинное послание может навлечь на меня ту же беду.

Прощайте, милостивый государь. Никто не питает к вам большей склонности, уважения и дружбы – я думаю так вот уже 40 лет.

В апреле 1764 года, после 10 лет совместной жизни, которая на первый взгляд казалась вполне гармоничной, госпожа дю Деффан со скандалом выгоняет Жюли де Леспинас. Она случайно узнает, что та принимает Д’Аламбера и некоторых других друзей в своем скромном жилище за час или два до того, как распахиваются двери ее салона. В назначенное время небольшая группа разделяется и спускается по лестнице, ведущей в спальню госпожи дю Деффан. При ней, ослепшей и состарившейся, они приветствуют друг друга так, будто только что встретились. Узнав, что эту безобразную комедию разыгрывали в течение долгих недель, а то и месяцев, держательница салона приходит в страшный гнев. Глубоко униженная, она не может понять, как Д’Аламбер и другие друзья-философы могли предпочесть ей Жюли, эту незаконнорожденную, эту нищенку. Столкнувшись с тем, что кажется ей непростительным предательством, она ведет себя как женщина из высшего сословия, стоящая на вершине социального могущества. Нижеследующее письмо Вольтеру написано именно в этих обстоятельствах – госпожа дю Деффан выбирает почти полностью умолчать о них, но упоминает о том, что 15 апреля умерла маркиза де Помпадур, с которой она никогда не встречалась лично. Госпожа дю Деффан погружается в меланхолию.

2 мая 1764 года

Я не льщу себя надеждой, милостивый государь, что вы заметили, как давно я не имела чести писать к вам; но если вы по случаю обратили на это внимание, то должны знать причину. Во-первых, президент [Эно] был болен и доставлял мне много тревог. За сим последовали болезнь и смерть госпожи де Помпадур, которые занимали и волновали меня в той же мере, как и многих других, которым это было совершенно безразлично, а следом прибавились домашние печали и хлопоты, поколебавшие мой слабый дух. Я желала несколько успокоиться, прежде чем писать вам.

Ваше последнее письмо (о котором вы, конечно, не помните) очаровательно. Вы пишете, что желаете узнать, о чем я думаю. Ах! Милостивый государь, о чем вы меня просите? Мои мысли сводятся к одной-единственной, очень печальной, ибо, если правильно рассудить, в жизни есть лишь одно несчастье – родиться. Во всем свете нет такого состояния, которое казалось бы мне предпочтительнее небытия. Вы сами, господин де Вольтер, в чьем имени заключено все мыслимое счастье, авторитет, уважение, слава, все средства избежать скуки, вы, который сам себе доставляет все выгоды (понятная философия, которая помогла вам предугадать, что в старости достаток есть необходимость); так вот, милостивый государь, несмотря на все эти преимущества, я убеждена, что даже в этом случае лучше было бы не рождаться, ибо смерть неизбежна, несомненна и так противна природе, что все люди подобны дровосеку⁹.

Вы видите, какой грустью охвачена моя душа и сколь несвоевременно я взялась писать к вам; но, милостивый государь, утешьте меня; прогоните тоску, которая меня снедает.

Я только что прочла «Историю Шотландии»¹⁰, которая, собственно говоря, представляет собой всего лишь жизнеописание Марии Стюарт; это довело грусть мою до последней крайности. Надеюсь, что ваш Корнель¹¹ выведет меня из этого состояния. Пока я прочла только послание к Академии и предисловие. Мы весьма дивимся, читая ваши слова о том, что не все пишут хорошо. Кажется, нет ничего легче, чем писать, как вы, а между тем никто в мире не может в этом сравниться с вами; после вас я больше всего люблю одного лишь Цицерона.

Прощайте, милостивый государь, с моей стороны было бы недостойно более занимать вас.

Я хотела бы сейчас быть в Женеве, то есть с вами.

Я люблю вас всем сердцем, и вы смогли бы хоть на мгновение утешить меня в том, что я появилась на свет. Здесь у нас все без изменений, нет никаких «дариолет»¹², объявляющих, откуда ветер дует, есть одни лишь глубокомысленные политики, которые предсказывают, судят да рядят, и, надо думать, все мимо.

Госпожа дю Деффан не ограничивается изгнанием Жюли де Леспинас. Она сразу вычеркивает ее из своего завещания. У Жюли нет ни состояния, ни положения, и, чтобы свершилась справедливость, так и должно остаться. Но в ее глазах, которые уже не видят, этого по-прежнему недостаточно! Она ставит Д’Аламберу ультиматум: если он хочет остаться почетным гостем ее салона, он должен полностью порвать с Жюли де Леспинас. В ответ на это Д’Аламбер без всяких колебаний заявляет: он друг Жюли и останется им до конца. Он больше не в силах терпеть не только враждебное и даже презрительное отношение госпожи дю Деффан к идеям просветителей, но и ее милостивую снисходительность к Жюли, ведь он тоже рожден вне брака и несет на себе бремя позора, которым общество клеймит бастардов. Для Д’Аламбера и его друзей Жюли – «муза Энциклопедии», но ее поддерживают не только они. Даже сам президент Эно, бывший возлюбленный и преданный друг госпожи дю Деффан, предоставляет Жюли финансовую помощь, благодаря чему она поселяется на той же улице Сен-Доминик, примерно в 100 метрах от квартиры, которую занимает ее бывшая покровительница. Это дополнительное унижение переходит всякие пределы. В попытке примириться Жюли де Леспинас пишет короткую умоляющую записку, на которую госпожа дю Деффан отвечает нижеследующим письмом.

9 мая 1764 года

Я не могу дать вам согласия на столь скорую встречу, сударыня; мне все еще слишком памятен разговор, который я имела с вами и который стал причиной нашего расставания. Я не могу поверить, что вы желаете нашей встречи из дружеских чувств, ведь невозможно питать их к тем, кто вас не выносит, ненавидит и проч., и проч., кто постоянно задевает ваше самолюбие, наносит ему жестокие раны и проч., и проч., и проч. – это ваши собственные выражения и следствие влияния, которое на вас уже долгое время оказывают те, кого вы считаете своими истинными друзьями. Они действительно могут быть таковыми, и я всем сердцем надеюсь, что вы обретете в их лице все преимущества, на которые рассчитываете: приятность обращения, достаток, уважение и т. д. На что я вам сейчас, какую пользу я могла бы принести вам? Мое общество было бы вам неприятно и только напоминало бы вам о первых днях нашего знакомства и о дальнейшей нашей жизни, а все это следует поскорее забыть. Впрочем, если вам случится когда-нибудь в будущем вспомнить об этой жизни с удовольствием и воспоминание это вызовет в вас некоторое раскаяние или сожаление, я не замкнусь в суровой неприступности. Я совсем не лишена способности чувствовать и довольно хорошо умею различать правду; искренний порыв мог бы тронуть меня и пробудить во мне симпатию и нежную любовь, которые я питала к вам; пока же, сударыня, оставим все как есть. Довольствуйтесь тем, что я желаю вам всяческого благополучия.

На закате своей жизни, в возрасте 69 лет, госпожа дю Деффан встречает Горация Уолпола, автора модного готического романа «Замок Отранто». Этот английский аристократ проводит лето 1765 года в Париже. Едва переступив порог ее салона, он тут же завоевывает госпожу дю Деффан. Ее, прикованную к своей «бочке», переполняют эмоции. Она очарована этим умнейшим человеком, обладающим обширными познаниями и неотразимым английским акцентом. Уолпол в свою очередь покорен харизмой хозяйки салона, в которой видит настоящий живой памятник французской культуре и светской беседе, возведенной в ранг искусства. В течение семи месяцев он ежедневно бывает у этой женщины, которая намного старше него. Они ведут блестящие беседы, интеллектуально вдохновляя друг друга. Она вкладывает в их общение всю живость своего ума, а также совершенное знание света и всего, что в нем происходит, он – квинтэссенцию своей молодости. Несмотря на 20-летнюю разницу в возрасте она называет его своим «наставником». Могла ли госпожа дю Деффан, всю жизнь утверждавшая в письмах, что у нее нет «ни темперамента, ни тяги к любовным приключениям», впервые по-настоящему влюбиться? Столь гордая, столь надменная и презрительная, готова ли она пойти на унижение и отчасти поступиться своим достоинством? Вот первое послание, которое она адресует возлюбленному в ответ на его ныне утраченное письмо от 17 апреля 1766 года, написанное им в Шантийи, на обратном пути в Англию. Она принимает все условия, на которых он согласен переписываться с ней.

Суббота, 19 апреля 1766 года

Вчера я очень удивилась, получив ваше письмо: я совсем его не ждала; но вижу, что от вас можно ожидать чего угодно.

Прежде всего, заверяю вас в том, что буду осторожна. Мне и в голову не приходит искать неблаговидных мотивов в том, что вы рекомендуете; о нашей переписке никто не узнает, и я буду точно следовать всему, что вы мне предпишете. Я уже начала это делать, скрывая от всех свое горе, и, за исключением президента [Эно] и [его сестры] госпожи де Жонсак, с которыми было невозможно не заговорить о вас, я не произносила вашего имени. С любым другим я бы почувствовала своего рода отвращение к подобным уверениям; но вы лучший из людей и полны таких добрых намерений, что ни один ваш поступок, ни одно ваше слово не могут вызвать у меня подозрений. Если бы вы раньше признались мне в том, что хотели предложить мне, я была бы спокойнее, а следовательно и сдержаннее. Желание обладать милым нам предметом, а если мы уже обладаем им, то постичь его, заставляет нас вести себя неосмотрительно – вот что вышло у меня с вами. Прибавьте к этому, что мой возраст и моя репутация позволяют мне ничуть не опасаться насмешек и прозвища сумасшедшей. Ну довольно об этом. Раз уж нас никто не слышит, я буду держаться свободно и скажу вам, что нельзя любить нежнее, чем я люблю вас. Я верю в то, что рано или поздно нам воздается по заслугам и что сейчас, на исходе моих дней, настала моя пора получить награду за искреннее и нежное сердце. Невзирая на радость, которую вы мне доставили, я не позволю себе высказать вам ничего более – мое счастье смешано с грустью, ведь невозможно, чтобы ваше отсутствие оказалось не слишком долгим. А посему я хочу избежать всего, что могло бы превратить мое письмо в элегию; прошу вас только об одном: сдержите свое слово, пишите мне с полнейшим доверием и не сомневайтесь в том, что я принадлежу вам больше, чем себе самой. Со своей стороны я буду сообщать вам все, что до меня касается, и болтать с вами так, как если бы мы сидели вдвоем у камина.

Мои извинения за то, что я должна буду ехать в Монморанси, были очень хорошо приняты, и, возможно, я отправлюсь туда в понедельник. Мой насморк прошел без последствий. Вчера я ужинала у президента [Эно] с г-жой де Мирпуа, четой де Караман, «вашим добрым другом» г-жой де Валентинуа и г-ном Шуваловым; о вас не упоминали. Сегодня вечером я ужинаю у г-жи Дюпен с г-жой де Форкалькье, а завтра мне не доведется ужинать с вами. Из почтовой книги¹³ я узнала, что вы, вполне возможно, будете в Лондоне в воскресенье, рано поутру; в ней также сказано, что почта из Парижа в Кале отправляется лишь по воскресеньям, но из Кале в Париж прибывает по вторникам и субботам.

Я совсем не прошу вас часто писать мне, ведь святой Августин сказал: «Любите и делайте, что хотите». Это, без сомнения, лучшее из его изречений.

Мне совсем не спалось этой ночью, и я написала первые четыре строки этого письма посредством прибора, который, кажется, не показывала вам. Я могла бы иногда пользоваться им, если вы сможете разобрать написанное.

Помните, что вы мой наставник, мой воспитатель, и не бросайте моего образования; я всегда буду очень послушна, но, прежде всего, никогда не упускайте случая сообщить мне о том, что я могла бы сказать и сделать для вашего скорейшего возвращения. Я полагала, что Виар продолжил начатое мною письмо, но он говорит, что это не так; поэтому я посылаю вам эти четыре строки отдельным листком.

Вместе с Горацием Уолполом госпожа дю Деффан создает еще один эпистолярный шедевр своей эпохи. Эта переписка во всех отношениях монументальна. С апреля 1766 года по август 1780-го они напишут друг другу более 1700 писем. Из этой переписки сохранилось не менее 950 писем, написанных госпожой дю Деффан. Когда она совсем плохо себя чувствует, перо за нее держит ее секретарь Виар. Уолпол, по всей видимости, написал ей более 700 писем, большую часть из которых он смог уничтожить, поскольку по его просьбе слепая хозяйка салона была вынуждена вернуть их ему. Хотя Уолпол и видит в ней новую госпожу де Севинье, которую считает собственным кумиром, он стыдится этой переписки и, прежде всего, безусловной любви, которая так отчетливо читается в письмах этой старухи, больной и слепой. Он ценит блеск и остроту ума, которые она сумела сохранить, но злобно упрекает ее за влюбленность в него. Он уверен, что это недостойно ее положения, пола, возраста и пера. Вместе с Уолполом приходит ее очередь переживать унижения, страдать от раненого самолюбия, бояться быть отвергнутой или в любой момент получить язвительный укол. Но ее любви все нипочем: она покупает шкатулку, чтобы бережно хранить то, что считает своим единственным богатством. В ней она держит письма Уолпола, которые остались у нее, и копии, снятые с ее собственных писем ему, как, например, с нижеследующего очень короткого послания.

Париж, вторник, 23 июня 1772 года

Ваше перо – это клинок, пропитанный ядом. Боже мой! Что за письмо! Никогда еще вы не писали ко мне так колко, сухо и резко; вот так награда за нетерпение, с которым ожидала вашего ответа!

Я вернулась вчера в пять часов вечера, превосходно себя чувствуя и совсем не устав с дороги; гостить в Шантелу [в замке четы Шуазёль] было так же приятно, как и вернуться домой, где я надеялась найти письмо от вас, которое должно было переполнить меня счастьем. Ах! Боже мой, и что же! Записка ваша произвела действие совершенно противоположное. Всей моей радости как не бывало, и одна-единственная минута причинила мне больше вреда, чем эти пять недель в Шантелу смогли принести мне пользы.

Госпожа дю Деффан и Вольтер одинаково сильно восхищают и раздражают друг друга. Ей непонятны идеи, которые так защищает этот великий человек: веротерпимость, свобода мнений и их выражения, несправедливость и неравноправие современного общественного устройства, столь ярко воплощенные в самой госпоже дю Деффан. Если она защищает свободу и разум, то считает их исключительной прерогативой своего сословия. С течением времени они пишут друг другу все реже. На письмо, которое следует ниже, Вольтер так и не ответит. В феврале 1778 года он вернется в Париж, чтобы вскоре умереть там. 11 апреля философ наносит визит своей доброй знакомой с улицы Сен-Доминик; они проведут за беседой целый час – как окажется, в последний раз. 30 мая 83-летний Вольтер уйдет из жизни. К этому моменту госпожа дю Деффан уже давно разучилась плакать.

Париж, 2 декабря 1775 года

Я в восторге оттого, что вы любите Кино¹⁴ и отдаете ему второе место, ведь первое в любом жанре отныне несвободно – вы об этом позаботились.

Вы ошибаетесь, полагая, что Эгле больше нечего вам сказать; она рассказала бы вам тысячу вещей, будь у нее такая возможность, но в нашей с вами переписке слишком много наперсников¹⁵. Я совершенно убеждена, мой дорогой Вольтер, что мы часто согласны друг с другом. Я ничуть не поверила, что вы, осыпанный своими новыми почестями, могли позабыть меня, – лишь притворилась, чтобы досадить вам; мне это удалось, и я весьма довольна.

Я также не верю и вашим апоплексиям; в одно время с вами со мной сделалось почти такое же недомогание, которое я считала следствием нескольких несварений, несмотря на диету, которой, как и вы, придерживалась накануне и третьего дня. Со мной еще случаются головокружения, которые вполне можно было бы принять за начало апоплексического удара, но что за важность! Когда-то же надо умереть, и такой манер, пожалуй, еще не самый скверный.

Поговаривают, что у вас будет собрат-архиепископ. Разве вы не радуетесь тому, что ваша Академия пополняется столь поучительными персонажами, новыми Боссюэ и Фенелонами? Они не станут драться между собой за новые ереси.

Ах! Это меня терзают сожаления, что невозможно надеяться снова увидеть вас; но, может быть, это к лучшему. Вы бы слишком привязали меня к жизни. Пишите мне часто – я хотела бы получать ваши письма каждый день; они укрепляют меня в моей верности хорошему вкусу, на который со всех сторон так нападают.

Весь Шантелу [т. е. чета Шуазёль] прибудет на следующей неделе; это для меня большая радость; я покажу им ваше последнее письмо и буду много говорить о вас.

До самого конца своей долгой жизни госпожа дю Деффан сохранит всю живость своего ума, над которым окажутся не властны ни тяжелая болезнь, ни даже приближение смерти. Она уйдет из жизни в возрасте 84 лет, на следующий день после того, как напишет свое последнее письмо Горацию Уолполу. Вместе с ней уходит общество, утратившее свой блеск – блеск остроумия. Госпожа дю Деффан оставляет после себя тысячи писем, которые помогли ей придать своей жизни смысл и ускользнуть от невыносимой скуки бытия.

22 августа 1780 года

Я получила ваши письма от 13-го и 14-го числа. В своем последнем письме я писала вам, что мне нездоровится, а сегодня стало и того хуже. У меня совсем нет жара, по крайней мере таково общее мнение, но я чрезвычайно слаба: голос меня не слушается, не могу ни встать на ноги, ни пошевелиться, сердце сдавлено; трудно думать, что все это не возвещает моего скорого конца. Я слишком устала, чтобы бояться, и, раз уж мне больше не доведется увидеть вас, я ни о чем не жалею. В нынешних обстоятельствах меня почти никто не навещает, все знакомые разъехались кто куда. Ваш кузен поглощен своим процессом, вот уже восемь дней, как я его не видала.

Полагаете ли вы, что он знает, как я себя чувствую? О! Вполне естественно, что его это не заботит, и я совсем не сержусь на него; речь идет обо всем его состоянии и состоянии его сына, которого он обожает.

Сколько сможете, не отказывайте себе в развлечениях, друг мой, и не огорчайтесь из-за меня, ведь мы были почти потеряны друг для друга, нам больше никогда не довелось бы увидеться. Вам будет не хватать меня, ведь так приятно знать, что тебя любят.

Может статься, что Виар еще напишет вам после; мне тяжело диктовать.

P. S. Виар не желал отправлять вам столь печальное письмо, но ему не вняли; это верно, что Мадам очень слаба, но она не так плоха, как ей кажется; к болезни примешивается много меланхолии, и она видит все в мрачном свете. Сегодня г-н Бувар прописал ей две унции кассии – половину она приняла нынче вечером, а другую половину примет завтра утром. Прямо сейчас она съела большую тарелку супа и маленькое печенье. Ей лучше, чем давеча; она была в дурном расположении духа, когда писала.

Виар будет с каждой почтой сообщать вам о здоровье Мадам, пока она не вернется в свое обычное состояние.