Читать книгу: «Завтра были девяностые», страница 3

И в мыслях – с каждой секундой – он всё более ограничивал сексуальную цель соединением одних только гениталий, а спустя минуту уже с тупым недоумением пялился на единственную заклёпку сшитой с запахом юбки и, дрожа, массировал подлокотники кресла. Обобуров слышал звук голоса Савалеевой, однако сознание его не в состоянии было отразить услышанное в словесных и образных формах.

– Ну хорошо, хорошо, – выговорив все шесть «о», сказал Обобуров, – мы с этим разберёмся.

И потянулся к заклёпке. Савалеева мягко вернула руку Обобурова на подлокотник кресла и воскликнула:

– Вас-силий Вас-силич, вы же меня не слышите! Я говорю: вас хотят привлечь к уголовной ответственности! Я вам вчера даже домой звонила. Но не застала вас.

– Виолочка, давай ещё выпьем, – предложил Обобуров, натужно улыбаясь тёмному пятнышку одной из покачивающихся в такт движениям выпуклостей её.

Весь мир реальности спрессовался вокруг прелестей Виолочки, и слова женщины никак не могли пробиться сквозь барабанную дробь рефлектирующей души Обобурова. Савалеева, пытаясь добиться понимания, и повышала громкость голоса, и меняла тональность его, и ускоряла поток произносимых слов – всё тщетно, пробить шестислойную кору наполненного острыми, болезненными искрами мозга мужчины ей не удавалось. И в доказательство известного постулата о том, что «устремлённому достаточна самая тонкая поверхность», с упорством бродячих муравьев, ломился Обобуров к фатально мерцающей цели. И уже зелёные огоньки раздражения вспыхивали в кругленьких рыжих глазках его.

Однако и устремлённый может спотыкаться на промежуточных этапах.

4

Арсов стоял, полуотвернувшись к окну двери, на предпоследней ступеньке. Это очень удобная позиция. Вся полость автобуса – в сфере обзора. И выйти в любую минуту можно без особых затруднений. Боковым зрением Арсов надёжно держал объект наблюдения и был убеждён в том, что выйдет сразу же вслед за ним и будет сопровождать блондина неопределённо долго, не приближаясь к нему, держась вне сферы его зрения, то есть, преимущественно, позади.

И Арсов, и блондин – члены вновь образованной, недолговременной, постоянно обновляющейся общественно-транспортной общности людей. Пассажиры объединены движением в одном направлении. Они это понимают. Этот простейший вид движения осознаваем ими наиболее полно.

А о главном движении размышлять они не любят, да и неповоротливый их ум слишком быстро перенапрягается. И боясь быть оторванными от земли, забывая о предполагаемом ими существовании абсолютных ценностей – и вынося тем самым их за пределы господствующей в мире строжайшей необходимости, – они, придавленные тяжёлой социальной наследственностью, с полубессознательным ощущением собственной пустоты и ничтожности бытия, цепляются за лоскуты разлагающейся ткани ранее пережитых восприятий. И под приятную музыку иллюзорного покоя уносятся на свалки вселенского мусора.

Автобус мог повернуть только налево. Или пройти прямо. Справа возводился кооперативный дом, огороженный отвалом строительных отходов. У отвала, стуча тросточкой, топталась очень пожилая женщина со вскинутой головой. Строители были заняты ожиданием арматуры или раствора, а людей на остановках от старушки отделяли непрерывный поток автомобилей и личные заботы каждого.

Автобус, повернув налево, остановился. Уровень бодрствования мозга у пассажиров резко возрос – одним необходимо было выйти, другим посторониться, а кому-то – занять более удобное положение. И хотя каждый человек в своё время включается в космические взаимосвязи, биоритмы нередко совпадают. Круг же отстранения порожденных ими эмоций очень ограничен. В том числе и тех чувств, что появились в последние несколько миллионов лет и которые сознанием животных освоены недостаточно.

Однако Арсов сделал ошибку – задержал внимание на восприятии досадной ситуации. И борьба, незамедлительно разгоревшаяся, не смогла, в результате, осесть горьким осадком победы, а окончилась известным безадресным вопросом.

Он eщё обернулся на лязг двери, но это была совершенно бессмысленная рефлекторная реакция. Стучать в двери и проситься обратно в автобус было бы ещё нежелательней, чем упустить блондина.

Автомобили шли сплошным потоком, и надежда на удачную погоню за автобусом на такси, которое, кстати, в этой бетонной деревне большая редкость, с каждой секундой таяла.

А старушка уже плакала. Пока – без слез. Губы её кривились в страдании и что-то шептали. Так это виделось Арсову. В действительности старая женщина, стараясь перекричать немоту ужаса, взывала: «Люди добрые, спасите! Кто-нибудь! Покажите, где асфальт!»

Арсов выставил вперёд ладонь с напряжёнными, расставленными пальцами и свирепо двинулся наперерез вонючим автомобилям.

«Бабушка, давайте я вас провожу. Вам на какую остановку нужно?» – «Ой! Господи! Мне на улицу Карла Маркса. Мне бы только на асфальт встать». – «Идёмте, я вас провожу». – «Спаси тебя Господь! Как зовут тебя? За кого мне Богу-то молиться?» – «Да я, бабушка, атеист». – «Вот ведь – неверующий, а – добрый человек. Дай тебе Бог здоровья!» – «Вы бы, бабушка, не ходили одна далеко». – «А не ходила бы, сынок, так уж давно бы умерла».

Старушка Арсову понравилась.

5

Арсов находит телефонную кабинку и звонит Бегунку, набирая номер дежурного по отделу милиции. И ждёт, когда прервутся размеренные гудки. И вдруг! Ознобом сморщило кожу на основании черепа. Только что он набрал телефонный номер: два – шестьдесят восемь – тридцать шесть. Ведь этот же номер принадлежит к числу тех десяти, один из которых набирал блондин. А он, идиот, звонит Бегунку, чтобы просить его установить владельцев этих самых десяти номеров. Бегунок уже снял трубку, представился, три раза произнёс слово «алло» и по два раза «слушаю» и «говорите», когда Арсов, взяв себя в руки, сказал:

– Послушай, ты, отрыжка системы… Да, я не представился, в отличие, так сказать… Арсов звонит. Так вот, где был около половины одиннадцатого? Звонил тебе… Ну, по адресному надо было пробить одного.

Арсов, понятно, не исключал того, что Бегунок никуда не отлучался. В этом случае Бегунок глаза на трубку вытаращит и заявит, что всё утро сидит у пульта, как приклеенный. И подобный ответ для Арсова был бы предпочтительней иных.

Но Бегунок сказал другое, а именно:

– На место происшествия я ездил. Ну, диктуй, кого пробить.

– Да уже своими силами обошёлся.

– А звонишь зачем тогда? Делать тебе, смотрю, нечего, – резюмировал Бегунок. И, спохватившись, торопливо добавил: – Холмсик, пардон, Максик, слышь, может тебе халтурку подкинуть? Рубля на три, а?

– Давай, а то ведь вы государство разорите, а до истины так и не доберётесь. Только коротко. И – самое главное.

– Я бы тебе протокол осмотра зачитал, но он у Понгова. В общем, двухкомнатная квартира в пятиэтажке, обстановка в квартире – типичная для одинокой не первой молодости женщины. Перед большой комнатой, слева, – дверь в маленькую комнату. В комнате, кроме шифоньера, секретера и дивана, никакой мебели нет…

– А сколько в эту комнату шкафов вместилось бы ещё?

– Не придирайся! Продолжаю. Труп лежит на спине, головой к двери. Обилие следов крови на полу свидетельствует о большой потере крови. Удары наносились тупым твёрдым предметом. Предмет, вероятно, – круглой конфигурации. Да, чуть не упустил… Алло! Ты меня слушаешь? Ударов было не менее пяти. Алло!

– Тебе что, нужно, чтобы я поддакивал после каждого слова?

– Не обязательно. Можешь сопеть или покашливать. Слушай. Смерть, скорее всего, наступила мгновенно, в результате шока и большой кровопотери.

– Руки осмотрели?

– Да. Ничего. Вообще, следов борьбы, изнасилования не обнаружено. Одета потерпевшая в один лишь халат, белья на ней нет. Но что странно… Халат, понимаешь, застёгнут неправильно, со смешением одной полы относительно другой на одну пуговицу. Смерть наступила не сегодня и даже не вчера. Предположительно, три дня назад. На замке следов механического воздействия не обнаружено.

– Английский замок?

– Нет. Уходя, преступник или преступники закрыли дверь ключом.

– Какие-нибудь следы-то нашли? Отпечатки пальцев, следы ног?

– Следов пальцев довольно много, но идентифицировать их будет непросто. Следы – не свежие. Следов ног нет. Потерпевшая была, видимо, чистоплотной. Преступники – тоже. В большой комнате, на полу, – ковёр. Но и на нём нет вмятин от каблуков.

– Ограбление?

– В том-то и дело, что нет. В серванте – пятьдесят рублей. И не заметить их было невозможно. Со слов соседей, ничего якобы не пропало, – заключил, судя по всему, Бегунок изложение обстоятельств трагического события.

– И что вы ещё там сделали? Что выяснили-то?

– Да ничего больше. Изъяли лоскут со лба трупа и часть черепа со следами воздействия на них орудия преступления. Экспертиза покажет, когда было совершено убийство. Понгов опрашивает соседей.

– Ну а что о потерпевшей известно, о её образе жизни? – Арсову хотелось закончить разговор в связи с тем, что он устал отворачиваться от упорно вылезающего на его обозрение худого семидесятилетнего старика в бежевой рубашке с плексигласовыми орденскими планками, в галифе защитного цвета и женских коричневых сапогах на светлой платформе-горке. – Вам, я смотрю, полчаса хватило на осмотр места происшествия. Спецы экстра-класса! Протокол осмотра, наверно, на одну страничку втиснули? А? Могу дать совет. Езжай обратно и осмотри всё до последнего ящичка кухонного стола, перечитай все бумажки, перетряси весь мусор. Ну а потом уже можно отрабатывать все связи.

– Ну хорошо, я поеду. Но всё-таки… А что я должен и… что могу там выяснить?

– Простейший вопрос. Могла ли эта женщина открыть дверь кому-либо в неправильно застёгнутом халате? Почему на ней не было белья? Была ли она спросонья? В каком состоянии была постель?

– Ей сорок четыре года. Женщина аккуратная – всё лежит на своих местах. Глаза… по-моему, подкрашены. У неё один глаз не залит кровью. Фигура у неё – ничего, следит, видимо. Диск, самомассажёр, даже гантели есть.

– А следов крови на гантелях нет?

– По-моему, нет.

– По-мо-о-ему, – дразнит Арсов и вновь отворачивается от старика, который колющий свой взгляд стал сопровождать постукиванием скрюченными костяшками по стеклу. – Надо точно знать. Зубы-то можно было посмотреть, когда почищены?

– Вообще, не похоже, что спросонья, но диван застелен простынёй, покрывало и подушка смятые.

– Постель её?

– Она же одна проживала.

– Ну а пяти минут – осмотреть постель… Пять минут жаль было?

– Но диван даже не раздвинут… Да я уж сказал: смотаюсь ещё раз. А ты не сможешь подъехать? Слышь, Макс? Подгребёшь? Если раскроем, я тебе полтинник гарантирую. А может, и больше Свирепый подпишет. Убийство же, сам понимаешь.

– Хорошо. Я подъеду через полтора часа плюс-минус несколько мгновений. Адрес?

– Советская, восемь, двадцать три.

6

Вчера, передавая список лиц, окружавших Виктора Зудитова, Марсик, по просьбе Арсова, охарактеризовал – очень коротко – каждого. И Арсов не смог бы, пожалуй, объяснить, почему он решил, что Ирина Зелинка не пойдёт провожать Зудитова в последний путь.

И он оказался прав. Она и не помышляла об этом. Когда, договариваясь по телефону о времени и месте встречи, Арсов спросил её, идёт ли она на похороны, то содержавшееся в вопросе предположение, судя по голосу, даже удивило её.

Арсов опоздал на полторы минуты, Ирина Зелинка – на шесть. Она уверенно и шумно, не стесняясь гула шагов, прошла через пустое фойе и вошла в канцелярию суда, где её ожидал Арсов.

Арсов узнал её сразу – сероглазую блондинку, олицетворявшую удачное соединение симпатичности и сексуальной привлекательности. Направленность информационно-энергетических всплесков двух толкнувшихся навстречу друг другу микролептонных полей грозила изогнуть составляющие существования их источников.

Подкрашенные утренним впечатлением очертания форм частей тела Зелинки, их пропорциональность, симметричность, грация и ритм движений, эстетичность совокупной цветовой гаммы, привлекательность игры света и тени, приятный для слуха звук голоса – все эти компоненты чувственного восприятия – в разной степени, не поддающейся количественной градации, – на фоне ясного осознания Арсовым противоположности пола Зелинки, усиливали притягательностъ молодой женщины, создавая иллюзию непреодолимости.

Арсов повернул голову в сторону окна и между ветками берёзы увидел дом, балкон, на балконе – молодую пару. Она выдавливала прыщи на его спине, и это обоих очень веселило.

А до наблюдения сцены выдавливания прыщей были «Здравствуйте» и «Добрый лень», «Проходите, садитесь, где вам будет удобно» и «Спасибо… Мне здесь будет очень удобно», «Мы сегодня ехали с вами в одном вагоне» и «Неужели? У вас, очевидно, хорошая зрительная память», «Увы, способен запомнить лишь самые яркие впечатления. Вы закурите?» и «Нет, спасибо. Я выкуриваю лишь семь сигарет в неделю».

– Прежде всего, уважаемая Ирина Степановна, – добавив в голос лёгкости и дружелюбия, Арсов перешёл к официальной части встречи, – я хотел бы узнать ваше мнение о смерти Зудитова. Что вы думаете о причинах его самоубийства? Или полагаете, его убили?

– Нет-нет! – с некоторой экспрессивностью сказала Зелинка. – Конечно, он сам… – И убеждённо (и убеждая Арсова) добавила: – Сам!

– А причины? Зачем он это сделал? Что могло толкнуть на этот шаг? – как бы удивляясь поступку Зудитова, спрашивал Арсов.

– Я думаю… Он, я думаю, разочаровался в жизни, перестал верить, что когда-нибудь будет лучше.

Зелинка говорила осторожно, как человек, ещё не сделавший выбора нужного тона.

– А в чём конкретно, по вашему мнению, он разочаровался? У вас был с ним когда-нибудь разговор об этом?

Арсов сидел удобно и, приглашая собеседницу к длинному разговору, выпускал слова неторопливыми, бережными движениями губ.

– Да нет, я не сказала, что разочаровался он. Просто… жить тяжело. Ведь тяжело же жить. Вы согласны?

3елинка улыбается так, словно речь идёт о погоде и она спрашивает: «Чудесная погода, не правда ли?»

– Но я – не о нас с вами. Я хотел бы, чтобы вы рассказали о нём. – Арсов делает паузу, надеясь внушить женщине мысль о своей терпеливости. – Я просил бы вас быть откровенной со мной, – добавляет Арсов, и Зелинка слышит именно то, что он хотел бы произнести: «Я требую откровенности. И я заслуживаю её».

Максим Арсов, переживающий неделю сниженных жизненных сил, не способный должным образом задействовать глубинный поток сознания, решил всё-таки, что он в состоянии результативно побеседовать с Зелинкой.

– Мне сказали, вы больше других должны знать о Зудитове, – начал Арсов. – Мне даже сказали – прошу меня простить, если это сплетня, – что вы были близки и некоторое время встречались.

– Да это же неправда! – спокойно ответила Зелинка и добавила много лишних слов: – Кто вам мог такое сказать?! У нас никогда ничего не было. Никогда и ничего… Хотя я и нравилась ему. Я знала.

– Он говорил вам об этом? Или писал?

– Нет, он никогда мне не писал, он говорил, когда eщё был жив, – помотала Зелинка головой. Первая часть фразы, состоящая из того же количества слов, что и вторая, была произнесена несколько быстрее второй.

– И как вы к этому отнеслись? – спросил Арсов, незаметно погружаясь в размышления. Ему было о чём поразмыслить.

– Как? Ах, я уже не помню. Ну… – Зелинка сменила позу, расслабив спину и слегка запрокинув голову, словно ей предстояло совершить серьезное усилие над памятью. – Ну… конечно же, я дала ему понять, что он не в моём вкусе, что мне нравится другой. Да и мне действительно в то время нравился один молодой человек! – в заключение воскликнула она.

– А когда, при каких обстоятельствах, Ирина Степановна, Зудитов объяснился с вами?

– Где-то полгода назад тому… Да, в январе. Мы сидели у Бякина. И на кухне… Да, на кухне мы почему-то оказались одни, курили, кажется, ну и он… В общем, стал ухаживать.

– Прошу меня простить, Ирина Степановна, но для меня важны подробности. Если можно, – попросил Арсов и откинулся на спинку стула в ожидании, опустив, правда, голову.

– Если говорить откровенно… – Зелинка усмехнулась, помолчала и продолжила: – Его ухаживания, этакие плебейские, суетливые, даже, я бы сказала, смущённо-суетливые какие-то, у меня лично вызывали раздражение. Простите, но в его возрасте полагается уже не ухаживать, а волочиться. И сразу же сообщать о своих возможностях. Желательно, естественно, умно или хотя бы интеллигентно, что, кстати, по зубам и людям с невысоким коэффициентом интеллектуальности. А он завертелся вокруг меня, прикоснуться боится… А на лице этакая розовая беззаветная восхищённость, как у шестнадцатилетнего онаниста, простите за грубость. И лепечет: «Очаровательная, непредсказуемая…» Женщинам, естественно, нужны такие слова. Но их же, простите, нужно произносить с соответствующим концу двадцатого века отношением к подобным словам! А он лепетал, всегда лепетал, даже когда кричал! Он был приговорён к пожизненному лепету!

Последние слова Зелинка произносила непосредственно в лицо Арсову. Однако, закончив, неожиданно улыбнулась и вновь приняла удобную позу.

Арсов улыбнулся в ответ, как бы осуждая Зудитова и занимая место рядом с нею. Он помолчал, не торопясь сгонять с лица улыбку, потом заговорил:

– Давайте продолжим… Согласитесь, Ирина Степановна, вы не назвали сколько-нибудь существенной причины самоубийства Зудитова, но, тем не менее, убеждены в этом. Отчего вы убеждены, что он не убит?

– Но если бы его убили, то было бы возбуждено дело! Вы согласны? Нас бы всех сейчас… Нас в милицию всех вызывали бы, допрашивали. Так же?

– Признаю, что в ваших словах – огромная сила убеждения, однако, увы, не достаёт убедительности.

– А не пробовали смотреть на смерть Зудитова иначе?

Тональность голоса Зелинки сменилась, и Арсову показалось, что взгляд её стал очень спокойным и жёстким.

– Иначе? – спросил он.

– Как на освобождение от звериных жизненных отношений, от хаоса жизни, который не по зубам комплексующим неврастеникам. И который, между прочим, ими же и создаётся. Не выдержал давления отбора. Ну и Бог с ним! Исчез, превратился в пространство или ещё во что-нибудь, чтобы скорее восстановилось положение идеальной разумности. Для него наша жизнь, всё это, что вокруг, – мир страданий. Такие, как он, уходя, уносят кусочки страдания, приближая всеобщую гармонию.

– А не займёт ли кто-нибудь из нас его место? А каким образом это произошло – всё равно?

– Стал рабом обстоятельств, не смог управлять ситуацией – его вина.

– Но если смерть – результат чьих-то действий? Противоправных, например?

– Ну давайте всех волков расстреляем – они зайцев поедают, – а потом за людей примемся. Одни вегетарианцы останутся. Не так тесно будет.

Полемический запал, тонизировав нервную импульсацию, оживил и омолодил Зелинку, преобразил обычно устало-нежный взгляд скучающе-грустных серых глаз.

И Ирина Зелинка была права. Рвущийся из мира эволюционно возникших и наследственно обусловленных поведенческих структур, из мира рефлексов и эмоций – в неуют смещённого сознания единственный представитель семейства людей человек, хищник, вынужден (под гнётом возрастающих потребностей) отказать другим стабильным единицам, в том числе – животным, в наличии у них способности мыслить и рассуждать, благо речью они не владеют, и обращаться с ними по собственному усмотрению.

Однако Арсову Зелинка казалась не хищником, а… приманкой, скорее. И он, почти не слушая её, думал о том, что покусав зарумянившиеся мочки её ушей и высохшие губки, он не чувствовал бы себя лежащим в чужой несвежей постели.

Ирина Зелинка, между тем, говорила, что всё нелепое, бесполезное и случайное должно быть отброшено, чтобы под свалкой не было похоронено то, что целесообразно. И это – неотвратимо необходимо. Объём неистраченной энергии страстей велик, но это не может продолжаться бесконечно долго, стремление к равновесию – вечно.

Арсов посмотрел в окно на бредущую за детской коляской молодую женщину в зелёной кофте и чёрной юбке, бордовых туфлях и голубых носках, и ему подумалось, что рудокопы прошлых веков тачки свои толкали более грациозно. «На свалку везёт», – мелькнуло.

– Теперь понимаю, Ирина Степановна, что беседа с вами будет очень полезна. Полезней, чем мог предположить, – сказал Арсов и предложил: – Расскажите ещё что-нибудь о Зудитове. Что он был за человек? Чем жил? Как относился к друзьям? Как относился к женщинам, к родственникам и просто знакомым?

– Да ко всем относился как обиженный ребёнок, жалкий и беззащитный. Правда, скрывал это. Но всё равно у него был такой вид, словно пятнадцать лет – в одной квартире с тёщей. Знаете, он из тех, кто всю жизнь хотят чего-то доказать. Которые верят, что во всех заложено поровну, что всего можно достичь. Только бы подножки не ставили. И всё рвался в заповедники для привилегированных. А ему бы – тренироваться, простите, в самодисциплине и самоограничении, вырабатывать скромненькие потребности и радоваться солнышку да зелёной травке.

– Что, например, он хотел доказать?

– Да взять что угодно! – Зелинка пошарила вокруг себя взглядом. – В магазине нахамили – подайте жалобную книгу. Мы же не можем мириться с oбщей очередью. Это нас унижает. Пусть – очередь, но – не общая. И, конечно, жильё! Он говорил, что убьёт Обобурова. Проще простого – кричать: реализуйте моё право на жилище! Другие на стройки идут или в сантехники за жильём, в начальники лезут или в постель к начальникам, а таким, как он, просто – за красивые глазки. А тут eщё машина замаячила, приняла реальные очертания, а потом пропала. Это его вообще взбесило.

– Неужели был способен убить Обобурова?

– Обобурова? Вряд ли. Припадки презрения и ненависти, естественно, испытывал, но подсознательно он признавал превосходство Обобурова и им подобных.

– Почему так думаете?

– Однажды он при мне просил закурить у встречных. К молодому мужику чиновничьего вида он обратился на «вы» и начал с «извините», а к мужику в возрасте, но пролетарского вида – на «ты»: «Закурить, мол, не дашь?»

Apcову было грустно, ему вовсе не хотелось щекотать в мозгу Зелинки зону отрицательных эмоций, задавая крутившиеся у гортани вопросы. Однако несколько вопросов он всё-таки не мог не задать. Их следовало задать именно сейчас, хотя Арсов и понимал, что ответы на них он получит позднее.

Человек не может не выбирать. И в этом смысле он обречён на свободу. Если бы это действительно было так! Но Сартр не прав. Мир символов и логики овеществлён и признан миром реальности. Эмоциональные реакции завёрнуты в кокон внешних задержек. Поведение людей ритуализировано. Животных заключают в зоопарки и распинают на аренах цирков.

И никто не знает, когда засмеяться, чтобы повысить содержание адреналина, а когда заплакать, чтобы вывести токсины из организма.

– Он всё-таки проводил вас тогда, Ирина Степановна?

– Нет. Точнее, проводил, однако лишь до трамвая.

– Позднее он возвращался к этому разговору?

– Да, раза два или три. Но я не придавала этому значения. – Зелинка пластичными розовыми пальчиками выловила сигарету.

– А он?

– Как будто. Нo он же взрослый человек, он должен был понять.

– А это правда, что он был избит вашими друзьями? Это было сделано по вашей просьбе?

– Что вы?! – ужаснулась Зелинка. – Я лишь пожаловалась на его навязчивость… некоторую. С ним просто хотели поговорить… А что там… – Зелинка приподняла плечи на вдохе, а на выдохе опустила.

– Вы имена друзей ваших не назовёте?

– Нет-нет. Как-нибудь в следующий раз, – улыбнулась Ирина Зелинка.

7

Арсов подошёл к квартире убитой в тот момент, когда из раскрытой двери доносился голос диктора, сообщавшего, что водитель кооператива «Курс перестройки» сбил пешехода.

В меньшей комнате, десятиметровой, в которой был обнаружен труп, вывезенный к этому времени в морг, откинув в угол дивана постельное бельё, сидели Бегунок и работник прокуратуры Сялова. Сидели и разговаривали о прочитанном, о политике и экстрасенсах.

Надо сказать, что эти существа задержались в своём развитии на стадии создания социальных теорий, концепций, учений. Оправдывая это необходимостью поисков истины, они – с помощью социальных обобщений и типизации – пытаются отразить действительность. В это вовлечена масса людей. Признавая лишь диалектику страстей и стремлений, способностей и личных качеств, навязанных индивиду организацией общества, но игнорируя психофизиологическую организацию человеческой природы с её наследственностью и космической многосвязью, они создали стройную систему мифов.

Однако я, как уже было сказано, не ставлю своей целью вносить вклад в мифотворчество сообщества этих существ. Поэтому после окончания эксперимента будет произведена дематериализация данного опуса.

И, конечно же, Бегунок и Сялова не могли не коснуться национальных конфликтов последнего времени.

– По телевизору как-то одна девочка сказала, – предварительно хохотнув, сказал Бегунок, – дружба народов у нас сейчас, говорит, обостряется.

У Сяловой имелись проблемы с юмором, но и жизненный опыт имелся. И она, откачнув голову назад, широко улыбнулась.

Полчаса она, громоздкая и некрасивая, слушала Бегунка, вставляла реплики, улыбалась. И всё это время, вовлечённая в сферу его обаяния, пыталась сплести цепочку мыслей, однако разум её оказывался беззащитным перед побочными, неконтролируемыми ассоциациями, и звенья мыслей терялись в структурах разогретого электрическими залпами нервных клеток мозга.

А Бегунок, который привык достаточно высоко оценивать проявления полового влечения самого по себе, без необходимости оправдывать его внешними достоинствами объекта, взглядами, улыбками, болтовнёй, прикосновениями, вроде бы товарищескими, активно нагнетал чувственное напряжение.

– По-моему, не только дружба народов обостряется, – проворчал, входя, Арсов.

– Что вы имеете в виду? – с деланным удивлением спросила Сялова. Однако в мыслях зашедшая действительно очень далеко, смахнуть с лица тень смущения не сумела.

Отвечать Арсов не собирался. «Я уже большой – понимаю». Но это мысленно. И в хмуром молчании замер перед Бегунком: пусть, мол, он теперь отчитается о проделанной работе. Уж больно мало удовольствия помогать бездельникам.

Из комнаты не выветрились ещё конвульсирующие остатки царившей здесь некогда эманации беспомощной, неполноценной, ничтожной натуры, не способной реалистически утверждать себя и отчаявшейся до степени покинутости, отверженности и совершенной безысходности, отягощённой критическим количеством пропущенных моментов выбора, когда уже ничто, никакие петли и скидки, не могли помешать покорно замкнуть личный круг, неизбежный и роковой.

Впрочем, дара ощущать это никому из троих не дано. А вот запах трупа они обоняли. Но все трое были в том возрасте, когда страх смерти испытывают лишь увернувшись от трамвая, боязнь физических страданий приближается, однако ещё далека, а ужас осознания возможности никогда не достичь счастья приобретает зловещие контуры материального субстрата.

Бегунок приступил к сообщению о результатах повторного осмотра квартиры потерпевшей, а Сялова, замаскировав материнской снисходительностью отблески угольков грубо погашенного вторжением Арсова эротического костра, поглядывала на «самодовольного и самовлюбленного дилетанта», отыскивая в его внешности особые приметы. Она неоднократно встречала Арсова, однако сегодня вновь не сразу узнала его, и это ощутимо потревожило её самолюбие. Сяловой не было известно, что с первой встречи Арсова запомнил лишь начальник седьмого отдела УВД облисполкома.

Бегунок сообщил, что шифоньер и секретер в маленькой комнате пусты, дверцы и шифоньера и секретера были открыты, а в постели обнаружены два волоска: светлый и чёрного цвета, длиной оба пять – шесть сантиметров.

– Откуда? Pubis? – спросил Арсов.

– Да, – ответил Бегунок.

– Потерпевшая?

– Блондинка. Натуральная.

Далее Бегунок сообщил, что в секретере имеется мусор, среди которого внимание привлёк лишь обрывок бумаги со словом «прокурору» в правом верхнем углу. В слове «прокурору» имеется исправление – после второй буквы «р», – поэтому, вероятно, листок был смят и на нём ничего больше не написали. В комнате, кроме всего прочего, имеется одна гантель, вторая, со следами крови на ней, обнаружена работниками саночистки во дворе около мусоросборника. Интересно также то, что в большой комнате, в одном из отделений шкафа, находится несвежее постельное белье. Там же находится и ночная рубашка, тоже несвежая. О потерпевшей Бегунок сообщил, что она работала штукатуром-маляром, с мужем разведена двенадцать лет назад, сын – в армии, дочь учится где-то в институте в другом городе. Мужчин видели, однако имеется ли у неё постоянный любовник, опрошенные не знают. Между ею и соседями отношения были прохладными, так как убитая любила позлословить. Опрошены ещё не все.

– Но – самое главное… Слышишь? – Бегунок, улыбаясь, ждёт, когда интерес Арсова возрастёт до необходимого уровня. – Убийца, а правильнее сказать – убийцы, уже установлены. Не сегодня, так завтра мы их найдем и… – Бегунок, нарциссистски ориентированный, едва ли не по-женски кокетливый, как-то неопределённо манипулирует руками. – Соседка сверху видела, как позавчера из этой квартиры выходили два типа. И ей, этой соседке, показалось странным, что один из них сказал другому: «Да ладно, не закрывай!» Поэтому она и постаралась внимательно их рассмотреть. Одного она уже опознала по фотографии. Это Еропкин, он недавно освободился. А второй, судя по приметам, как считает Понгов, – Александр Мшарин. И сейчас производится отлов этих кадров, злодеев таких-сяких. Вопросы есть? Тебя, вот, ждали, чтобы порадовать.

Бегунок побарабанил пальцами по полировке сапога и легонько, одним нижним веком подмигнул Сяловой, у которой также был вид неожиданно премированного отгулом человека.

– А у вас, я понял, вопросов нет? – Арсов мысленно плюнул в сторону Бегунка, а вот Сялову ему очень хотелосъ разозлить. Сидит, дура, и млеет возле ёрзаюшего кобеля. Как же, симпатичный, кудрявый, похожий на Джо Дассена брюнет! К тому же не из тех, что, переспав с дамой, в течение целой недели ходят с расстёгнутой ширинкой. И он спросил: – А дверь всё-таки закрыта была или нет? И откуда стало известно об убийстве?

– Да, дверь они закрыли. Соседка после их ухода толкнула дверь и даже позвонила. Она никому об этом не сообщила – спешила на автобус, чтобы уехать в сад. А сегодня утром кто-то позвонил по ноль – два и сообщил о трупе. Мужской голос. Сказали, что по такому-то адресу находится труп.

– И больше ничего?

– Ничего. Ты квартиру-то посмотришь? Или пойдем?

– Я посмотрю, – ответил Арсов. – Раз уж пришёл, посмотрю. А вы пока прогуляйтесь до почтового ящика, если не трудно. Да не забудьте спросить Еропкина и Мшарина, или как их там, куда они дели ключ от квартиры. Спросите при встрече.