Читать книгу: «Чтения по «Обломову»», страница 4

Глава 5

Рациональное знание будущих событий предполагает определенный прошлый опыт, который в данном случае является преградой, которую следует преодолеть. Речь идет об освобождении от опыта в целях необходимости становления нового опыта – опыта открытости тайне. Насколько будущее может быть открытой тайной? Здравый смысл трактует саму возможность тайне быть открытой лишь в факте веры, а не точного знания. С этой точки зрения не может быть не только знания, но и опыта, который мог бы возникнуть на фундаменте рационального знания (здравого смысла).

Обломов не страдает тягой к сомнениям. Он радикально устойчив в своём собственном критическом мнение, которое позволяет (теперь уже нам) установить его честность с самим собою. Обломовский опыт – это опыт соответствия мнения поступкам, исходящим из этого мнения. Обломов сказал – Обломов сделал. Странно, что мы откопали это соответствие нигилистическому опыту в обломовском бытие, а не в рациональном опыте позитивной социальной активности.

Социальная активность – это активность внутри иерархий. Весы показывают не массу активности, а верх и низ. Баланс здесь сводится к пропозиции «хочешь командовать, научись подчиняться». Кодекс слуги «Бусидо» против культурного этикета правителей, которые также являются чьими-то слугами, ибо «для всякой данной вещи существует другая, более могущественная, которой первая может быть разрушена»» (Спиноза).

Безусловно, Гончаров задумывал Обломова вне иерархии, за её пределами. Поэтому у него и возникла необходимость описывать сразу два взаимоисключающих явления – Обломова-человека и публичный образ Обломова. Первый вряд ли может соответствовать субсистенту, поскольку он существует, а не субсистирует. А вот второй – публичный образ – обязательно является субсистирующим [благодаря самому себе] абсолютно автономным объектом.

Речь идёт о том, что обыденное мышление орудует штампами, которых не касается никакая критика в виду очевидной их нелепости. Но массовое сознание культивирует именно такие клише, состоящие из набора нелепостей. Один из таких всеобъемлющих штампов является, скажем, штамп очевидности. Он говорит о том, что очевидным является социальная подчиненность людей друг другу. Без которой, подчиняющей себе иерархии не бывает вообще никакой общественности, включая сюда общественную сущность природы.

Выход за пределы подчиненности предполагает присутствие антисмысла. Обломов не ленится, он не видит смысла в деятельной активности. Те же, которые видят в ней смысл, по мысли Гончарова, занимаются бессмысленной деятельностью. Здесь и возникает вопрос, кого из них (Обломова и других персонажей) подвергать обструкции, потому что обвинения или моральные порицания могут быть предъявлены всем без исключения, и даже обвинителям в том числе.

Однако антисмысл не возникает голым отрицанием. Отрицание смысла еще не совсем то, что может быть названо антисмыслом, поскольку отрицание укоренено в то, что оно отрицает, оно его определяет. Антисмысл, по сути, нечто решительно иное. Он очевидное, обыденное и всеми признанное делает бессмысленным, а противоположное осмысленным. Антисмысл Обломова порождает обломовскую реальность саму по себе, заключенную внутри самой себя и субсистирующей [благодаря самой себе]. Публичный образ Обломова здесь также и принимает устойчивое состояние. Для Обломова быть благодаря самому себе и в себе самом именно означает не субъективность с её любовью к самому себе, а простое решительное устойчивое состояние.

Мы должны согласиться, что объекты вообще стремятся к устойчивому состоянию. Объектами субсистенциализм называет всё, что есть, даже если этого нечто не существует. Помимо физических объектов, объектами называются и промежутки времени, выраженные определенным образом – эпохой, событием. Предложения, детерминирующие некоторый событийный статус, также являются объектами. Антисмысл публичного образа Обломова – это тоже объект, причем объект глобальный.

Антисмысл определенным образом коррелирует с активной деятельностью. Он, правда, не переосмысливается этой корреляцией в нечто противоположное мотивации, которая, как кажется, в её современных коннотациях не выдерживает никакой критики, поскольку решительно непонятно, как возможна реакция объекта одной реальности под воздействием стимула, высвобожденного другой реальностью? На этом противоречии зиждется наше стародавнее недопонимание всей системы существования вещей друг подле друга. Именно субсистирование друг подле друга, а не сосуществование друг с другом.

Трансцендентным объекту стимулом для любой вообще реакции на него является количество времени, имеющееся в распоряжение этого самого объекта. При этом какое количество времени имеется в его распоряжении объект определяет исключительно благодаря самому себе – можно сказать определяет интуитивно. Реакция будет молниеносной при темпоральном дефиците, цейтноте. И никакой реакции на любые вообще стимулы может не быть вообще при темпоральном профиците. У Обломова времени вагон и маленькая тележка, ему некуда спешить, торопиться, суетиться. Гончаров раз за разом подкидывает ему стимулы, от которых Обломов отмахивается как от назойливых мух. Эти стимулы для него такая же помеха, как и мухи для Мартина Лютера, По убеждениям последнего Бог создал мух для того, чтоб они мешали ему писать трактаты или, может быть, переводить Библию на немецкий язык.

Субсистенциальная аналитика должна сформировать глубокий, полный, всесторонний отчёт об анализируемом объекте. Такой анализ обязательно имеет целью выразить sub_sist объекта. В нашем случае образ Обломова еще и потому я могу назвать субсистенциальным, что он прямо отсылает к переводам латинского термина subsistere в латинском словаре Чарльтона Т. Льюиса и Чарльза Шорта, а именно останавливаться, оставаться в живых, сопротивляться, делать паузу и пр.

Мы начали наши «Чтения» с утверждения, что Гончаров «вырезал» публичный образ Обломова из окружающей среды, внедряя его (образ) в чистый адиабатический процесс. Подтверждали мы это другими произведениями классиков, которые, по нашему мнению, поступали точно так же, как и Гончаров. Теперь же sub_sist_аналитика привела нас к другому выводу, в котором публичный литературный образ [Обломова], напротив, погружен во «враждебную» для него среду.

Она (среда) враждебна для него по многим основаниям, но паровозом всей этой враждебности выступает смыслы самой этой среды. С одной стороны, скажут, что Обломов должен был пройти этап адаптации (приспособления) к враждебным смыслам, с другой стороны, с другой стороны, предполагают необходимость переосмысление Обломовым субсистирование благодаря самому себе, на существование для-себя, в котором окружающая среда способна высвободить образ в позитивном смысловом аспекте дарованной Обломову данности, часть которой он может безвозмездно сделать своею собственностью, ибо она – окружающая его данность – ему дарована.

У нас возникает странная ситуация. Ведь мы все знаем, что никто, никому, ничего не даёт. Но именно в указанном выше Даре мы не склонны сомневаться. Глубоко укорененного в нас нигилизма оказывается недостаточно для того, чтобы отвернуться, отказаться от этого дара, не принимать его ни в каком виде, потому что он есть ловушка, которая в будущем приведет к жертве, к необходимости жертвы. Люди, окружающие Обломова, готовы к этой жертве, ибо нынешний прибыток лучше будущего убытка. Обломов к этому не готов. Он противостоит именно этому смыслу при помощи субсистенциального антисмысла.

Русская литература обозначает окружающую среду индивидуума средою дурною и враждебною. Но, кто сотворил эту среду? Неужели индивидуумы сами сотворили дурным то, в чем они существуют, при этом продолжая упорствовать в обвинениях других по этому поводу. Мы все – объекты. Нравится это человеку или нет. Однако мы такие объекты, которые благодаря самим себе производят реальность вместе с окружающей средой имени самого себя. Равенство этих произведенных реальностей налицо. Следовательно, нам есть смысл говорить о демократии не объектов, а реальностей публичных образов.

Обломов уходит от окружающей среды. Он её минимизирует. Мучительное желание избавиться от схваченного Дара – вот что представляет собою его жизнь. И это снова не лень, и не черта характера, это просто обломовская субсистенция.

Глава 6

В субсистенциальном анализе мы схватываем публичный образ, рассматривая его стороны так, как они нам прямо показываются, как они сами нам дают себя, для того чтобы мы говорили через них о самом этом целом образе, не употребляя при этом символический обмен. Чем больше сторон мы способны сознанием воспринять, тем лучше мы познаем и публичный образ, и предмет, о котором через посредство него идет речь. В этом смысле публичный образ подобен хамелеону, который сидит на ветке, сливаясь с нею. Мы видим ветку, и одновременно с этим не видим хамелеона, который на ней сидит; мы одновременно и видим, и не видим. А публичный образ и существует для себя и благодаря самому себе, и не существует для нас, для сознания, которое воспринимает лишь ветку.

Прямосмотрение – начало понимания конкретного объекта. Как пример американский вэбсериал короткометражек “Double espresso” эпизод “Subsistentialism”, в котором обыгрывается тема «спящих», бегущих за американской мечтой, и которые не могут пробудиться, высвободиться из «спячки». Субсистенция как два лица в одном – чашка двойного эспрессо, употребляемый для пробуждения. И потому Субсистенция – это Пробуждение. Somos despertamos(мы пробуждаемся – исп.) как поётся в сингле Subsist исполнителя Insidious.

Но разве Обломов тот, кого можно назвать не пробудившимся? Американская мечта программирует американцев на необходимости обращения их в «спящих наяву», которые видят сны, принимая их за реальность. Речь не идёт об физически спящих Обломовых. Напротив, речь идёт о Штольцах, которые сны принимают за явь. Рабы педали акселератора, они как послушные потомки Тарантьева, если и что-то делают, то второпях, на скорую руку в надежде, что кто-то другой завершит их начинания. Под этот «смысл» даже подводят железобетонную логическую базу под названием «допиливание». Это когда недоделанный, непродуманный, недоразвитый проект бросают в реальность лишь с одной целью – быть первыми, обогнать всех остальных.

Ущербность нашего сознания не сводится к количеству его трюизмов. Оно само по себе сплошной трюизм. Оно просто не приспособлено обеспечивать полный доступ к вещам реальности. Тем более не имеет способности трансцендировать к отношениям, которые разворачиваются между хамелеоном и веткой. А у этих отношений гораздо больше шансов образовать симбиоз, чем у человеческого сознания, обеспечивающего доступ ко всей вообще реальности. Ведь мы не должны забывать и тот факт, что субсистенция публичного образа (а равно и любой вообще вещи) есть то тайное и неизведанное в ней, которое обеспечивается и его метаприсутствием тоже.

Посредствам субсистенциального анализа мы должны выявить субсистенциальное суждение, которое некоторым (пока еще не ясным образом) соотносимо с субсистенцией. Оно (субсистенциальное суждение) предполагает симбиоз моментов высвобождения, поглощения/изъятия, обращения и заключения. Четырех модусов субсистенциального суждения достаточно для того, чтобы полнее и глубже отзеркалить реальность глубинного смысла, в котором субсистирует публичный образ вместе со своим референтом.

Обратите внимание на то, как профессионально Гончаров описывает момент поглощения Обломова публичным образом, которому автор придал вид хорошего и доброго прошедшего времени. У Штольца и прочих персонажей романа прошлого, как мы понимаем, вовсе нет, а, если и есть, то в виде хронологии определенных событий. Поскольку персонажи романа погружены в будущее, поглощены будущим, постольку у них и возникает некоторое отношение со временем, а не напрямую с другими индивидуумами.

Прошлое тотализирует Обломова, поскольку он ищет в нем не самого себя, а убежища от самого себя. Прошлое как убежище – это форма зависимости от времени, где сама такая зависимость доказывает объективное бытие времени. Штольца тотализирует будущее точно так же, как американцев тотализирует американская мечта. Прошлое и будущее здесь являются объективными самим в себе и благодаря самим себе.

Будущее (как и Прошлое) – это абсолютно автономный объект, субсистирующий за пределами человеческого сознания. Когда мы полагаем, что доходим до какого-то будущего, тогда мы, скорее всего, доходим до сознания в настоящем того, что до этого было в прошлом. Это не совсем еще будущее и вообще даже не прошлое.

Когда утверждают, что будущее и прошлое – категории настоящего, что в настоящем время сжимается, составляя из компрессии будущего и прошлого само настоящее, тогда же совершенно упраздняют время, делают его несуществующим, отсутствующим, ваяют из него чистое ничто. Этот путь ведет в одномерное измерение сна.

Все, получается, спят. Спит Обломов, натурально созерцая сновидения. Спит и Штольц, правда спит символически – наяву. Спит и Ильинская, отказывая Обломову в пользу Штольца; спит потому, что примагничена к будущим возможностям последнего. Илья Ильич не достоин её любви именно по причине того, что он существует не в том времени. Ему нужно быть в Будущем, а он, как назло, застрял в Прошлом! Ну, и значит «чума на оба ваших дома».

Нельзя не увидеть здесь тоталитарность всеобщего сонного царства, всеобъемлющей иллюзии, с какой стороны на нее не посмотри. Можем ли мы отбросить одно, для признания другого, если и первое и второе, по сути, равнозначны? С этого вопроса начинаются философии «круглых квадратов в квадратных кругах»©

Мы же пока повторяем наш главный тезис – Будущее существует, оно есть благодаря самому себе. В этом Будущем субсистирует, например, мировая ядерная война. Она не в Настоящем как Будущее, она именно в Будущем. В близком, дальнем, среднем – неважно, – важно то, что имеется реальность Будущего, в которой реальности субсистируют абсолютно автономные объекты типа мировой ядерной войны, да и объекты попроще – лимоны, табуретки и кофейные чашки. Только они – все эти объекты – другие, не такие, какими мы их знаем. Штольц, ведь, достигает не такого же самого четырехэтажного дома, о котором он когда-то «мечтал». А Обломов и вовсе ничего не достигает, а просто переползает из прошлого в настоящее и далее в будущее, которое для первого тождественно райским кущам, а для второго гиблому месту, которое лучше обходить десятою дорогою.

Гончаров показывает Будущее в конце романа, когда предает земле Обломова, страдающего ожирением сердца, и оставляет в живых Штольца. Мы не знаем, как будет отходить в мир иной Штольц. Можем только догадываться, что так же, как и Обломов трагично, печально и скорбно. Если бы Гончаров описал смерть Штольца, то он бы радикально упразднил идею Будущего как такового. Только при живом Штольце у Будущего есть шанс существовать.

Везде и всегда Обломов ищет Прошлое. Езде и всегда Штольц ищет Будущее. Штольц и Обломов в этих своих поисках не противоположны друг другу, они просто разнонаправлены. Они даже могут быть тождественными друг другу, потому что такие объекты могут искать разных методик сохранения устойчивости благодаря самим себе. Вообще-то «сохранение устойчивости благодаря самому себе» и есть то, что в субсистенциализме называется субсистенциальным суждением. У каждого объекта так понятый sub_sist свой собственный.

Нам нет нужды доказывать факт существования Прошлого и Будущего, поскольку, во-первых, они не нуждается в доказательствах, во-вторых, всякое доказательство здесь будет подобно доказательству доказательства, в-третьих, в этих доказательствах они будут другими, не такими как мы их представляем. Время вообще, – как и другие трансцендентные сущности, – для нас представляется, выражаясь словами Канта, «неизбежным незнанием». С другой стороны, далеко не факт, что, противостоящее неизбежному незнанию свобода предположения неспособна организовывать человеческий опыт. Скорее мы согласимся со последним суждением, чем с первым ошибочным заявлением. Ибо мы видим как темпоральность доминирует в существованиях Обломова и Штольца.

Хорошо, предлагаю уважаемому читателю представить Будущее в Настоящем. Разве не является оно определенным родом Настоящего, и не доказывает ли это существование более Настоящего, нежели Будущего? То же самое можно проделать и с Прошлым.