Читать книгу: «Чтения по «Обломову»», страница 6

Глава 9

«И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры» [И. Гончаров. Обломов.].

«Любит верить» – это форма определенного рода подчинения себя власти иррациональных импульсов. Собственно, власть здесь фактурно нарисована именно в Обломове, поскольку она в нём радикально минимизирована до степени её не-существования. Власть Обломова – это анархическая не-власть в том смысле, что Обломов добровольно сам себя подчинил ей, которая им предполагаема тем, что даёт ему сил сопротивляться внешнему диктату. Нет, не свободою руководствуется Обломов, а абсолютной автономностью самого себя, в которой он как объект только и способен сохранять устойчивость благодаря самому себе.

Гончаров далеко закинул удочку, аккурат к эллинам, которые практиковали не-власть как высшую способность человека быть человеком мудрым – философом. В практическом представлении Обломов мало похож на философа; с другой стороны, почему бы ему не быть им тогда, когда он радикально сторонится практической жизни? Лев Толстой, например, на этом факте будет строить пацифистский нарратив.

Обломова отличает от квиетистов и пацифистов лишь одно – он не желает быть кем-либо другим относительно самого себя; он желает быть самим собою и благодаря самому себе. Поэтому пацифизм и квиетизм находятся от него на расстоянии пушечного выстрела. Решительно не так обстоит дело с анархизмом (даже более с постанархизмом), с которым Обломова очень и весьма роднит тяга дистанцироваться от любого вида власти, особенно политического государства. Вокруг Обломова есть окружающая среда, люди, объекты, кое-какие минимальные отношения…и нет политического государства. Оно где-то «не в нашем районе».

Государственная воля к власти доминирует и коренится в социальных отношениях. Эти отношения принимают форму власти, производя насильников и жертв, господ и рабов, сильных и слабых, мужчину и женщину и т. д. Отношения это – вотчина воли к власти. И вряд ли мы найдём хоть малую толику отношений, из которых произрастала бы любимая Кропоткиным взаимопомощь, определяющая отношения в природе.

В человеческой природе рынка всё имеет свою стоимость, даже сам человек, которого продают и покупают, оценивают и обесценивают, на котором спекулируют и способности которого сдают в лизинг, в финансовую аренду. Зарплата наёмному работнику, например, является мерилом его стоимости. Но сумма заработной платы не всегда бывает справедливой, потому что эта сумма и есть цена человека. а ведь зачастую бывает так, как говорят: один работает, другой зарплату получает.

Однако Обломовка во сне Обломова предстаёт подобием государства Российского, например, вот так: «Село принадлежало богатому помещику, который никогда не показывался в свое имение: им заведовал управляющий из немцев». При этом Обломовка имеет и субсистенциальную природу, поскольку в Обломовку входили (как ипостаси) деревни Сосновка и Вавиловка.

Власть в России должна быть транспарентной! Этого требует сама власть. Транспарентность для неё обозначает приблизительно следующее: всё, что она манифестирует, является транспарентным для народа, а то, о чем она умалчивает народу знать не обязательно. Такая транспарентность решительно не кажется транспарентной, поскольку транспаренция принадлежит народу, а не власти. Если власть имеет фундаментом самоликвидацию, то, что здесь транспарентного?

Для Обломова транспарентность не пустой звук. Никто так, как он, не понимает общей проблемы современности. С его точки зрения весь человеческий мир катится в пропасть, радостно улюлюкая, размахивая флагами, да транспарантами, логически обосновывая будущее всечеловеческое счастье и настоящие смыслы жизни. И потому, что он так транспарентно видит мир, этот мир называет его скуфом, тунеядцем, ленивым барином и т. д.

Власть никогда не будет транспарентной. Транспаренция ей не грозит. И, скорее всего, она в этом замороче с «транспарентной ересью» действует лишь на потребу толпе, которая должна быть принуждена верить в правильную транспарентность, то есть, транспарентность, произведенную властью – в публичный образ власти. Однако имеется вариант радикально уйти от власти, от любых форм доминирования, подчинения и насилия! Для Гончарова это главное. А для античных философов, как мы выше написали, безусловная необходимость на путях становления мудрости. Пока мы находимы в парадигме существования воли власти, – выше мы сказали, что эта парадигма власти обретает свою целостность в любых вообще социальных отношениях, – мы не можем быть мудрыми, мы даже не находимся на пути к мудрости. Неважно, за что давить тапку, важно, что всё это – элементы власти. Обломов же на тапку не давит от слова «совсем».

Проблема транспарентного видения власти или вообще социальной жизни людей заключается в следующем: даже если зло жизни в целом транспарентно, то это не означает того, что люди обязательно будут отказываться от такой жизни. Гончаров, Толстой и многокилометровая вереница их единомышленников полагают, что не только люди обязательно должны отказываться от такой негативной жизни, но и – непонятно на основании какого аргумента – обязательно откажутся, если негативность бытия будет транспарентной. Однако мы продолжаем настаивать на том, что проблема нами озвученная не решается таким образом – вернее сказать, не решается никаким известным образом.

Люди преисполнены великих чаяний и не менее великих заблуждений. Возьмём, к примеру, теорию общественных отношений, которая рассказывает великолепную, уму непостижимую сказку о том, как человек стал продуктом этих самых общественных отношений, а вместе с ними и продуктом экономических связей внутри этих отношений. Кокон несуразиц так прочно скрыл в себе все прочие сомнения, только собирающиеся здесь возникнуть, что даже его излюбленная теза о человек как венценосном продукте эволюции заключается во мнении, что человек изначально и неизбежно возник в общественных отношениях, которые, в свою очередь, образовали (добавим мы) нечеловеческие сущности. Ибо, если бы было все так, как утверждают философствующие социологи, размахивая платоновскими идеями, как флагами или носятся с ними как с соломенными чучелами, то перед нами никогда бы не стояла проблема происхождения человека. Материалистов следовало бы причислять к умалишенным, поскольку они именно выводили происхождение людей от нечеловеческих сущностей, и зашли в этом деле так далеко, что достигли исконной им материалистической точки отсчета, своеобразного финала их собственной бурной фантазии, название которой – обезьянивание человеческого.

Эту же самую интуицию позже включили в метафизику. Например, как у Хайдеггера: «По своей понятийной сущности subiectum представляет собой то, что каким-то особым образом уже заранее предлежит, что находится в основе чего-то другого и тем самым является его основанием». В любом случае рациональность вымысла (особенно немецкого) заставляет адептов её сначала согласиться с тем фактом, что общественные отношения возникают в результате сумбурной деятельности нечеловеческих сущностей, направленной на достижение целей, которые установила для них рационально управляемая человеком – сила Вселенной. Формы нечеловеческих коллективных отношений – вот пространство, куда включились человеческие силы и воли. Конечно, общественные отношения, возникнув в нечеловеческой форме, не могли иметь индивидуального характера, поскольку такой характер им несвойственен был до того момент, покуда они не стали рассматриваться человеческим умом в качестве абсолютно-автономного объекта – ААО «Общественные отношения».

Обломов же, как истинный сын своего народа был глух к общественно-политическим истинам, а заодно и к политико-эконмическим законам Рынка, регулирующего практически всю внешнюю жизнь людей. Обломов, избегая подобных общественных отношений, избегает и власти, которая коренится в них, лучше сказать, формирует и производит сами эти отношения. Догма их обязательности, безусловности и необходимости Обломовым развенчивается полностью и радикально: нет более отношений, в которые необходимо вступать и которые необходимо выстраивать, будто бы они есть здания и сооружения человеческого быта.

Глава 10

Любовь – это строительство отношений. В чистом виде между мужчинами и женщинами нет отношений. Они формируются позже. Следовательно, любовные отношения это не общественные отношения, в которых возникают люди. Скажем более этого в общественных отношениях любовь не обязательна; в них действуют правила, законы и прочее, что было уже сформировано и чему необходимо приспосабливаться, а для того чтобы приспосабливаться к ним, их нужно знать, понимать и т. д. Ничего такого в любовных отношениях нет. Если мы будем подходить к любви с точки зрения общественных отношений, то такая любовь мигом превратится в порнографию. Ильинская с Обломовым любили друг друга и пытались строить любовные отношения. У них этого никак не получалось. Ильинская обвинила его в том, что он недостоин её любви, а он – согласился с этим, признавши самому себе, что недостоин её.

Быть недостойным или достойным чьей-то любви – это очень любопытная формула. В ней обнаруживается рациональное зерно критерия истины как соответствия. Здесь пока неважно, что и чему должно соответствовать; т. е. человек должен соответствовать любви. Это нонсенс. Человек – это объект, а Любовь – это некоторое состояние объекта. Как может один объект соответствовать состоянию другого объекта? Кошмар, должны мы здесь воскликнуть. Ведь, из-за этого несоответствия распалась любовь, так и не дождавшись своего часа. Крах повсюду вокруг Обломова.

Однако могла бы вообще Ильинская отбросить все сомнения и бросится в омут с головою во имя спасения объекта своей любви? Конечно же, могла! Но не об этом идет речь в их романтической отдаленности. Они как два магнита, которые пытаются примагнититься друг другу одинаковыми полюсами. Однако Обломова ненужно было спасать. Он знает будущее и потому соглашается с предметом своего обожания. Хотя этот предмет мог и лукавить, хитрить, недоговаривать. Женская логика предполагает, что нет смысла о чем-то говорить, если это итак понятно. Кому понятно – здесь опускается.

Ильинская ревнует Обломова к нему самому. Такой любовный фортель никак не может быть результатом рационального размышления. С другой стороны, это похоже на крайнюю попытку проявления воли к власти женщины над мужчиной. Обломову никак не хочется, убегая от одной власти, попасть в лапы другой власти. Власть замешана на аферах, интригах и лжи. Власть любви – это, с одной стороны, нечто такое, чему возможно отдаться, служить и по чьему велению возможно делать всё что угодно, даже умереть.

Любовь Ольги Ильинской и Обломова это, – выражаясь языком субсистенциализма, – танго двух абсолютно-автономных объектов, которые не в состоянии соприкоснуться друг с другом, танец на расстоянии друг от друга, вальсирование за пределами отношений друг с другом. В конце концов, это – просто проба возможностей построить то, что не нуждается в строительстве.

Из описания этой любовной связи возникает естественный вопрос о наличии в ней отношений свободы и узурпации, с чего мы и начали этот разговор. Нельзя забывать, что мы пишем роман о романе, в котором субсистенциальная аналитика пытается вывести глубинный смысл этой связи-без-связи. Есть некоторая связь между нашими объектами в описанных условиях отсутствия связи; есть окружающая среда, обнимающая их, и, в то же самое время, находящаяся от них на расстоянии пушечного выстрела; есть эстетика любви, которая отброшена за ненадобностью (и ведь не скажем же мы, что её отбросили Ильинская и Обломов).

Sub_sist_аналитика – это методика ментального тренинга, позволяющая познать глубинный смысл любого абсолютно-автономного объекта (от самого простейшего до глобального гиперобъекта вселенского масштаба). Отсюда следует, что понимание конфликта между свободою и угнетением в любви несколько не соответствует заявленной нами проблеме, потому что проблема эта возникает в уже сформированных отношениях. И дело здесь, скорее всего, идет о том, что власть стремится их разрушить, тогда как другой или оба влюбленных противостоят этой власти, сохраняя устойчивыми свои любовные отношения, свою общую для них любовь. Вышеописанное сохранение устойчивости отношений благодаря самим себе – это и есть субсистенциальное суждение самих этих отношений. Ольге и Обломову не важна пока еще «свобода делать то, что хочу», поскольку они находятся за пределами «имеющихся» у них любовных отношений. Ничто здесь не доказывает настоятельною потребностью субъекта трансцендировать их, выходить за их пределы, преодолевать любые заграждения на своем пути, не взирая ни на что, кроме абсолютной открытости всех со всеми. Транспарентные отношения – вот где находится место человеческого ада.

Нас менее всего интересует здесь природа любви. Её может быть здесь и вовсе нет. А вот два объекта, высвобождающие эту природу в отношения, вполне интересны особенно своей неудачной попыткой осуществить этот рефлюкс в отношения. Неудача, что очевидно, предрешена ритуалами окружающей действительности. Ильинской в любви необходимо служить культам, с которыми согласуется окружающая её действительность. Весь её публичный образ состоит из этих самых социально-общественных ритуалов, из которых организуется традиционное общество.

В таком обществе традиции доведены до степени неадекватности времени, в которое они стремятся высвободиться. Это высвобождение есть по сути дела метанарратив усредненного человеческого быта, закованного в цепи символического обмена и ритуальных практик. Они чаще являются неопределенными, прозрачными или призрачными, обезличенными и безиндивидуальными. Отсюда возникает специфический язык, поглощающий/изымающий всякую (даже возможную) определенность. Пиетет нейтрален. Все об этом знают. По умолчанию коммуницируют друг с другом не объекты, а их публичные образы. Вот чего ищет в любовных отношениях с Обломовым Ильинская; лучше сказать, требует от Обломова.

Трудность проявляется на поверхности. Она называется рациональной практической бытовой жизнью, в которой прослеживаются два её устойчивых ритуала: обходиться в жизни минимумом необходимых средств и наслаждаться этим или всегда стремиться к большему и никогда не находить успокоения. К первым относился Обломов.

«Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства, даже привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги /…/ Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в исполнение единственное употребление капиталов – держать их в сундуке».

Илья Ильич замкнут в себе, он – кантовская вещь в себе. Но мы не познаем её явления, потому что публичный образ Обломова, как мы знаем, не принадлежит Обломову. Он (публичный образ) является нам, и у нас нет никаких аргументов, для того чтобы связать его с вещью в себе Обломовым. Кантовская вещь в себе здесь претерпевает грандиозное и окончательное фиаско.

Нетрудно заметить то, как Обломов замкнут в себе. Его замыкает честность, которой он сам стыдится. Когда Ольга выводит его на искренность, тогда дело за малым не идет об оскорблении. Обломов не может оценивать объекты нейтрально. И потому не любит вообще, чтоб его просили рассудить по какому-нибудь ему неизвестному поводу.

– А если вы дурно поете! – наивно заметил Обломов. – Мне бы потом стало так неловко…

– Я не могу хотеть, чего не знаю.

Проблема людей – в неадекватном оценивании самих себя. Любой человек, в этом смысле, неадекват. Это относится решительно ко всем людям без исключения. Они не могут придти к настоящим самим себе лишь по той простой причине – она замурованы в публичные образы, как в гробницы; они существуют в публичных образах, как в скафандрах и в космической невесомости. Публичные образы узурпируют человеческую свободу. В Обломове они узурпировали свободу высказывания собственных мнений; в Штольце – само наличие собственных мнений, поэтому практичными смыслами для него являются мысли Обломова, которые для последнего не имеют практической ценности, поэтому и валяются где-то в углу. Этот феномен «иметь себя в другом, и другого в себе» мы уже подробно описали в «Новой канонике». Только для того чтобы созерцать практическую реализацию своих идей Штольцем, Илья Ильич и может что-то делать:

– За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места.