Феноменология психических репрезентаций

2.1.4. Концептуально-пропозициональная теория

В когнитивной психологии, как я уже отмечал, до сих пор нет согласия в отношении того, в каком виде формы репрезентации знания представлены в сознании: образном, вербальном или каком-то ином. Существует много разных, часто взаимоисключающих точек зрения. Даже в весьма авторитетных и популярных учебниках излагаются не вполне последовательные и убедительные точки зрения. Так, Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007) спрашивают:

…когда вы находите нужный номер телефона и держите его в памяти, пока не закончится набор, в каком виде вы представляете себе цифры? Является ли такая репрезентация зрительной – мысленным изображением цифр? Является ли она акустической – звучащими названиями цифр? Или она семантическая (основанная на значениях) и содержит некоторые значимые ассоциации с цифрами? Исследования показывают, что для кодирования информации в кратковременной памяти мы можем использовать любую из этих возможностей, но предпочитаем акустический код и, пытаясь удержать информацию в активном состоянии, повторяем ее, то есть повторяем ее про себя снова и снова [с. 319].

Обращает на себя внимание термин «семантическая репрезентация». Он часто встречается в литературе. Что такое семантическая репрезентация? Это феноменологически нечто третье по сравнению со зрительными и слуховыми образами? Если да, то что именно?

Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007) продолжают:

Один из модусов мышления соответствует потоку фраз, которые мы «слышим в своем сознании»; он получил название пропозиционального мышления, поскольку выражает пропозиции или высказывания. Другой модус – образное мышление – соответствует образам, в особенности зрительным, которые мы «видим» в своем сознании. Наконец, вероятно, существует и третий модус – моторное мышление, соответствующее последовательности «ментальных движений» (Bruner, Olver, Greenfield at al., 1966) [с. 374].

«Моторное мышление» – это вообще нечто бессмысленное, вроде «психического кровообращения» или «круглого квадрата». Вместе с тем в психике действительно существуют феномены, которые репрезентируют нам наши движения. Это множество разнообразных ощущений, возникающих в нашем теле в момент выполнения нами тех или иных движений, которые жестко связаны с визуальными, слуховыми и тактильными образами нашего изменяющегося в процессе определенного движения тела, а также изменяющейся одновременно с ним окружающей реальности. Все вместе они образуют чувственную полимодальную репрезентацию любого движения нашего тела.

Концептуально-пропозициональная^[75] теория утверждает, что знания, хранящиеся в долговременной памяти, представлены не в образной, а в абстрактно-пропозициональной форме. Теорию предложили Дж. Андерсон и Г. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973). Она, по сути, является продолжением и развитием идей психологов Вюрцбургской школы о безубразном мышлении. Авторы критически относятся к теории образных репрезентаций и считают «не имеющим научной перспективы» предположение о том, что носителем воспоминаний и других знаний может быть «что-то вроде внутренней фотографии, кино- или видеоленты, которую мы можем реактивировать и воспроизводить». По их мнению, хотя субъективно мы можем переживать образ, лежащий в его основе когнитивный компонент имеет не образную, а иную форму. Одна из причин этого, по их мнению, связана с невозможностью хранения полного изображения сцены. Они полагают, что в памяти хранятся только репрезентации, основанные на значении, то есть интерпретации.

Дж. Андерсон (2002) говорит о том, что существует два типа репрезентаций, основанных на значении:

…пропозициональные структуры, которые кодируют существенную информацию о конкретном событии (таком, как кто на ком женился), и схемы, которые представляют категории событий и объектов в терминах их типичных свойств (так, как это обычно происходит на свадьбе) [с. 141].

Дж. Андерсон и Г. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973) не поясняют, что собой представляют концептуально-пропозициональные репрезентации с феноменологической точки зрения. Они пишут лишь:

Произносимые слова для слушателя подобны криптическим указаниям, которые автор пьесы делает для режиссера, надеясь, что его компетентность позволит ему полностью составить из них художественное оформление, выразительный настрой или развитие действия спектакля [с. 460].

Рассмотрим поэтому, что же такое «концептуально-пропозициональная репрезентация» или «абстрактно-пропозициональная форма» феноменологически. Интроспекция позволяет заключить, что это не что иное, как совокупность вербальных образов (образов слов). Причем образы эти у обычных людей либо слуховые, либо визуальные. У слепых они могут быть не только слуховыми, но и тактильными. Ничем другим концептуально-пропозициональная репрезентация просто не может быть. Дж. Андерсон и Г. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973) приводят фразу:

Джеймс Бонд подбежал к своей машине и поехал в казино, —

и продолжают:

Сама… эта фраза просто упоминает несколько ориентиров (источник, инструмент, цель) из всего описания последовательности событий; слушатель интерполирует или заполняет все промежуточные события между упомянутыми ориентирами [с. 460].

Данная языковая конструкция авторов представляет собой вербальную описательную модель действий определенного вида, которые совершает объект – Джеймс Бонд. Она возникает в сознании в виде зрительных образов восприятия слов, когда мы читаем предложение, или в виде слуховых образов восприятия слов, когда мы слышим фразу. И здесь нет оснований говорить о каких-то таинственных «криптических указаниях». Другое дело, что у разных слушателей образное наполнение, то есть визуальные образные иллюстрации этой возникающей в сознании вербальной модели, могут быть совершенно разными: очень живыми или, наоборот, стертыми и редуцированными, а у кого-то могут и не возникать вовсе.

Несмотря на феноменологические неясности, концептуально-пропозициональная гипотеза Дж. Андерсона и Г. Бауэра очень элегантна и убедительна. При этом она легко может стать составной частью концепции двойного кодирования А. Пэйвио. Тем более что позиция Дж. Андерсона (J. R. Anderson, 1976) в отношении существования ментальных образов достаточно гибкая. Он полагает, в частности, что противостояние «образы либо высказывания» приведет в итоге лишь к вопросу о том, какая позиция и какому феномену обеспечивает более экономичное объяснение. И что, учитывая предшествующие результаты, едва ли можно доказать, что одно правильно, а другое – нет.

Обсуждая психические репрезентации, Р. Л. Солсо (1996) замечает:

Мало кто спорит, что все люди в той или иной степени субъективно ощущают мысленные образы; все мы можем «видеть» знакомые формы и фигуры, представляя себе их характеристики. …Споры возникают, когда мы пытаемся рассмотреть, как человек хранит информацию и как она представлена в его уме. Некоторые утверждают, что составные части мысленных образов – это на самом деле образы, то есть что мы храним в памяти «изображение» объекта, например букву F, форму «Фольксвагена», сцену на пляже. Другие утверждают, что вся информация хранится в абстрактной форме и что, когда мы субъективно ощущаем мысленный образ, на самом деле мы сперва вызываем из памяти абстрактную репрезентацию этого образа, а затем восстанавливаем из нее сам образ. Есть и те, кто полагает, что некоторая информация хранится в виде образов, а некоторая – в абстрактном виде [с. 276].

Итак, появляется еще и некая «абстрактная репрезентация образа».

Начнем с того, что информацию в виде психических явлений человек не хранит никак. Сохраняются, по-видимому, лишь некие биологические корреляты психических явлений, потенциально способные актуализировать их в сознании в определенный момент в сходном с существовавшим ранее виде. По крайней мере, данные интроспекции позволяют заключить, что у нас нет чего-то вроде «кладовки», где хранятся психические явления. Другое дело – вопрос: как информация представлена в нашем уме? Вот здесь-то и возникают трудности.

Если «все ощущают мысленные образы», как пишет Р. Л. Солсо, то почему вдруг возникают сомнения в их наличии? Да, мы фиксируем в собственном сознании не только образы, но и много других, порой трудно классифицируемых явлений, но это не меняет дела. Образы есть в сознании. Причем образы разные: зрительные, слуховые, тактильные и т. д. И образы слов – это тоже те же образы объектов. Как можно психические образы противопоставлять некой «информации в абстрактной форме»? Что такое «абстрактная репрезентация образа», которая тоже якобы существует в сознании? Если это вербальный образ или даже целая конструкция из вербальных образов, то почему она «абстрактная»? Если это абстрактный образ предмета (невозможность существования которого мы, впрочем, рассматриваем в разд. 2.5.3), то почему он противопоставляется образу предмета?

В психологической литературе очень много неопределенных и расплывчатых терминов и аморфных определений. Точки зрения и гипотезы по поводу особенностей «кодирования информации», а точнее, форм существования психических репрезентаций предметов окружающего мира в психологии по-прежнему весьма противоречивы.

Как я уже отмечал, многие авторы занимают негативную позицию в отношении образных репрезентаций. З. Пылишин (Z. Pylyshyn, 1973; 1981), например, полагает, что знание является концептуальным и пропозициональным. Пропозиции он рассматривает как абстрактные когнитивные структуры, используемые для выражения отношения между элементами или событиями. Например, отношения Ленина и Троцкого можно представить пропозицией «Ленин уважал Троцкого», отношение между вином и бутылкой – пропозицией «старое вино в новой бутылке». Реальные отношения Ленина и Троцкого, вина и бутылки представлены абстрактной пропозицией, форма которой аналогична форме «поверхностной структуры» предложения. Сама пропозиция выступает у З. Пылишина как аналог «глубинной структуры» предложения. Между тем обсуждаемые автором «абстрактные когнитивные структуры» представляют собой все те же совокупности преимущественно слуховых вербальных образов.

Р. Л. Солсо (1996) пишет:

Концептуально-пропозициональная гипотеза говорит, что информация хранится в абстрактном пропозициональном формате, который определяет объекты, события и их отношения [с. 302].

Видимо, информация кодируется образно на некотором уровне обработки, тогда как на другом уровне обработки та же самая информация кодируется концептуально. Возможно… кодирование информации может охватывать несколько уровней когнитивной обработки… [с. 301].

Вернемся к вопросу о том, как можно перевести на язык психической феноменологии то, что «информация хранится в абстрактном пропозициональном формате». Как эта «информация» выглядит, что она собой представляет?

Если подойти критически к широко распространенным в литературе фантазиям на тему компьютерно-психологических моделей памяти, внимания, действия и даже сознания, в которых причудливо объединены и перемешаны «схемы», «сенсорно-перцептивные структуры» и «абстрактные коды», «блоки управления» и «внутренние действия», «фильтры» и «сообщения», «регуляторы внимания» и «генераторы выхода», то нам не останется ничего иного, кроме как признать старую истину о том, что существуют лишь психические феномены, доступные нашему сознанию, и физиологические процессы, протекающие в нашем мозге. Попытки моделирования физиологических, возможно, даже психических процессов, в том числе с привлечением достижений современной техники, но только в качестве метафоры и никак не более того, естественно, допустимы. Но перемешивание психологических, технических, лингвистических, физиологических и прочих понятий из смежных областей науки в одной модели и попытки описания и объяснения с их помощью наших психических явлений не приближают нас к пониманию сути моделируемых процессов.

Необходимо четко дифференцировать в психологических работах психологические, технические, информационные, физиологические и т. д. явления и термины. Без этого описательные теории протекания каких-либо психических процессов превращаются в нелепую «кашу». Д. Беркли (2000) учит:

Так как слова столь способны вводить в заблуждение ум, то я… постараюсь, какие бы идеи мной ни рассматривались, держать их в моем уме очищенными и обнаженными, удаляя из моих мыслей, насколько это возможно, те названия, которые так тесно связаны с ними путем продолжительного и постоянного употребления… [с. 134].

Для того чтобы видеть, какие идеи содержатся в некоторой сложной идее и какие нет, не требуется ничего, кроме внимательного восприятия того, что происходит в моем собственном уме [с. 134].

И если уж мы используем множество новых и не вполне ясных в своем значении понятий, то должны максимально четко определять, что же это такое: психические или физические явления, сущности, которые, по нашему мнению, реально существуют, сущности вероятные или вымышленные нами, наши метафоры или что-то еще.

Итак, что же все-таки такое феноменологически «абстрактные коды образов»?

Учитывая, что в сознании есть лишь обнаруживаемые там в процессе интроспекции психические явления и ничего сверх того, остается заключить, что «абстрактные коды образов» – это, вероятно, нейрохимические или электрофизиологические процессы, так как их нельзя обнаружить интроспективно. Но «абстрактные» означает «психические». Опять тупик. Далее. Могут ли «коды» быть в моем сознании?

Большой толковый психологический словарь (2001) определяет «код» так:

1. Свод правил или набор операций, преобразующих предметы, объекты или данные из одной систематической формы в другую. 2. Язык или форма диалекта… 3. Набор стандартов или правил поведения [с. 356].

Значит, коды в качестве правил, выраженных в словах языка, то есть в виде конструкций из вербальных образов, могут присутствовать в сознании. Больше ни в какой другой форме не могут. В сознании, как я уже неоднократно повторял, есть только психические явления: ощущения, чувственные образы, вербальные образы и т. д. Какого-то «абстрактного кода», тем более «абстрактного кода образов» в сознании вместо психических явлений или с ними вместе быть не может. Точно так же в сознании нет никакого «абстрактно-пропозиционального формата» и «абстрактно-пропозициональных репрезентаций».

Еще раз повторю очевидную истину: в сознании есть только то, что носитель сознания может обнаружить в нем интроспективно. Все остальные якобы психические сущности – лишь конструкты исследователей, либо не имеющие к содержанию сознания отношения вовсе, либо предназначенные для того, чтобы как-то иначе обозначить известные нам явления нашего сознания. И то и другое не только не проясняет вопрос, но лишь еще более его запутывает. Из сказанного следует, что, например, «абстрактно-пропозициональная репрезентация» – это всего лишь конструкция из вербальных образов, которая обычно представлена в нашем сознании в слуховой или зрительной модальности.

Предлагаемые исследователями странные, а порой и бессмысленные обозначения только затемняют сущность того, что в действительности присутствует в сознании каждого человека: вербальные или невербальные репрезентации. Например, репрезентации в виде зрительных вербальных образов читаемого вами предложения или слуховых образов фразы вашего собеседника. Наконец, в виде последовательностей слуховых вербальных образов, представляющих собой выученные вами в детстве правила, например 10 заповедей. В сознании может присутствовать и репрезентация действий, но опять же только в виде последовательности вербальных образов, описывающих их, или невербальных образов, моделирующих данные действия.

Я писал о том, что понятие информация обозначает конструкт нашего сознания. Ее нет как особого объекта ни в окружающем мире, ни в сознании. Она – псевдосущность, психический объект, который, однако, гипостазирован^[76] людьми в максимально возможной степени. Понятие информация обозначает некоторую сущность, которая, как принято считать в соответствии со «здравым смыслом», поступает в сознание извне, перерабатывается и может затем передаваться обратно другим людям. На самом деле понятие информация обозначает психическую конструкцию, репрезентирующую любое психическое содержание, возникающее в сознании человека, воспринимающего что-либо. Следовательно, информация – это не существующий в физической реальности объект. Однако мы склонны экстраполировать в физическую реальность собственные психические конструкции, поэтому конструкция, обозначаемая понятием информация, и моделирует нечто как бы присутствующее во внешнем мире. Она часто неправомерно отождествляется, например, с разными множествами материальных объектов: с последовательностями электрофизиологических импульсов, цифр, слов, разного рода сигналов, с текстами и т. д.

Р. Л. Солсо (1996) пишет, что «информация хранится в абстрактном пропозициональном формате» [с. 302], причем на одном уровне обработки она «кодируется образно, тогда как на другом – кодируется концептуально» [с. 301]. Это может означать лишь одно: на одном уровне наше психическое содержание, или информация, представляет собой чувственные модели реальности (преимущественно визуальные), на другом уровне – образы слов, преимущественно слуховые. Несмотря на все эти очевидные, казалось бы, вещи, многие когнитивные психологи вряд ли согласятся со сказанным мной, хотя бы потому, что не принимают сам факт наличия психических образов.

Существуют теории, пытающиеся предложить нестандартные подходы. Например, согласно теории ментальных пропозиций Л. Барсалу (L. W. Barsalou, 1982;

1989) образы не являются объяснительной категорией и как за ними, так и за словами лежит одна и та же гомогенная форма репрезентаций, понимаемая автором по образцу логического пропозиционального исчисления.

Несмотря на то что еще античные мыслители провозгласили и самые авторитетные умы человечества многократно потом подтверждали, что нет и не может быть ничего достовернее того, что имеем мы в своем сознании, многие когнитивисты так не считают. Они опять говорят: «Ладно, допустим, ментальные образы есть, но это все равно эпифеномены, вот за образами стоят подлинные явления».

Возникает вопрос: образы вы реально обнаруживаете в собственном сознании и не можете их отвергнуть, «подлинные» же явления вы не переживаете, тогда как вы их обнаружили?

В очередной раз повторюсь: в сознании (и психике в целом) есть только то, что каждый при желании легко может там обнаружить интроспективно. И ничего сверх того. Не надо забывать слова У. Оккама.

З. Пылишин тем не менее пишет:

Пока мы признаем, что люди могут переходить от мысленных картин к мысленным словам и наоборот, мы вынуждены заключить, что должна существовать репрезентация (более абстрактная и не представленная в сознании), которая обслуживает и то и другое. Иными словами, должен существовать некоторый общий формат или язык общения. Эта проблема усугубляется, если мы упорствуем в использовании распространенной, но совершенно ошибочной метафоры «мысленного взора», ибо тогда нам приходится объяснять форму репрезентации в «разуме мысленного взора», который, очевидно, недоступен интроспекции [цит. по: Р. Л. Солсо, 1996, с. 300].

Автор прав в том, что «должен существовать общий формат», так как необходимо постоянно переходить «от мысленных картин к мысленным словам», но делает ошибочный вывод, потому что исходит, как и многие другие, из ошибочной посылки, что «мысленные картины» и «мысленные слова» радикально различаются между собой. Если же мы поймем, что это явления одного порядка и с общим форматом, то отпадет необходимость в поиске дополнительных репрезентаций, тем более «не представленных в сознании».

Исследователи совершенно безосновательно рассматривают образные и пропозициональные (или невербальные и вербальные) репрезентации как нечто принципиально различное и лишь сосуществующее либо даже взаимоисключающее. Тогда как в действительности их надо рассматривать как вытекающие друг из друга и неразрывно связанные между собой, потому что вербальные репрезентации – это те же самые чувственные образы слуховой и зрительной модальности, пусть и особых объектов. Кстати, спор когнитивистов о формах репрезентации знания отнюдь не нов. Он продолжается с момента появления научной психологии. Н. Н. Ланге (2005), например, обсуждая исследования мышления без образов, выполненные А. Бине, пишет:

При таких опытах обнаружилось то замечательное обстоятельство, что процесс мышления идет совершенно определенно и точно к своей цели, а отдать себе отчет, что мы при этом переживаем, крайне трудно; лишь какие-то обрывки образов мелькают в сознании (например, при словах «завтра», «уеду», «на дачу» и т. п.), а часто даже не обрывки образов, а неопределенные чувствования (ожидания, внимания, удивления, успокоения и пр.). Процесс мышления, твердый и целесообразный, сам по себе, очевидно, не исчерпывается этими случайными и эскизными содержаниями, промелькнувшими в сознании, и не состоит из них; эти образы (включая и словесные) скорее суррогаты мышления, чем его действительная природа. Иначе говоря, в нашем мышлении есть что-то иное, кроме содержания образов и представлений слов, это процесс, не исчерпывающийся подобными содержаниями сенсорного характера.

Недавно было доказано, например, что возможно ожидать какое-нибудь событие, даже вполне определенное, не имея, однако, вовсе образа этого события: этот образ, значит, не составляет природы нашего ожидания. Равно возможно узнавать предмет, вовсе не относя его к прежнему опыту, узнавание вовсе не есть сравнение двух образов – настоящего и прошлого. Возможно также чувствовать, что какое-нибудь слово не подходит к данному случаю, что рассуждение ошибочно, что данное предположение не верно, что какой-нибудь поступок скверен, не совершая при этом никаких определенных форм суждения и не отдавая себе отчета в мотивах таких оценок. Джемс называл такие неопределенные факты, не сводимые к содержанию образов и слов, «обертонами сознания», сливающимися в какой-то общий «тембр данной мысли». Все эти новые экспериментальные исследования мысли, которые мы лишь вкратце упоминаем здесь (исследования К. Марбе, Н. Аха, Г. Уатта, А. Мессера, К. Бюлера, Р. Вудвордса, Г. Штерринга, Астера, Дюра, Бове, А. Пика, Абрамовского и др.), вместе с прежними исследованиями самого А. Бине относительно процессов счета у знаменитых счетчиков, процессов игры B. L’Aveugle у шахматистов и представлений смыслов слов и фраз у детей и взрослых приводят к общему заключению, что ходячая психологическая теория о том, что мысли есть только совокупность образов (зрительных, слуховых, осязательных, двигательных), должна быть отвергнута. Эта теория была лишь сенсуалистическим предрассудком, фиктивной конструкцией ассоциационной психологии, которая разрушается ныне показаниями более точного психологического наблюдения. Мышление не есть только последовательный ряд образов: эти образы являются лишь значками, отдельными светлыми пунктами в каком-то психологическом процессе нечувственного характера, и этот процесс должен быть отличаем от таких содержаний [с. 177].

Вряд ли можно согласиться с утверждением автора, что «процесс мышления твердый и целесообразный» и что он «идет совершенно определенно и точно к своей цели». Он, наоборот, скорее представляет собой некие зигзаги, перерывы, движения вперед и возвращения назад, то есть какой-то неровный путь, если можно говорить метафорически о пути мышления, который может привести к своей цели, а может и не привести к ней вовсе. Отдать себе отчет в том, что мы переживаем в процессе мышления, действительно крайне трудно по ряду причин.

Например, потому, что наша рефлексия не успевает рассмотреть не то что все возникающие в сознании образы, но даже их существенную часть, так как ежесекундно в сознании возникает слишком много разных и по модальности, и по содержанию, и даже по своей феноменологической природе мимолетных образов и ощущений. Причем большинство из них в силу их кратковременности малопонятны или вовсе непонятны. Я, например, в процессе интроспекции регистрирую то, что, думая о чем-то, одновременно воспринимаю окружающее. Следовательно, в моем сознании в одно и то же время присутствуют, с одной стороны, мгновенные образы восприятия, с другой – непрерывно меняющиеся образы представления и воспоминания, связанные с совершенно иной по отношению к окружающему миру темой, которые к тому же сосуществуют или чередуются с вербальными образами: понятиями и конструкциями из них.

Факт появления некоторых из возникающих визуальных образов представления я регистрирую, но образы эти немедленно исчезают и в сознании остается воспоминание лишь об их пребывании. Тут же возникают новые образы воспоминания и представления, непрерывно и калейдоскопически сменяющие друг друга и напоминающие мне, как мне кажется, о только что исчезнувшем образе представления, факт появления которого я зафиксировал. Я понимаю, что видел какие-то черные силуэты на более светлом фоне, но не понимаю, что это такое, так как не успел их «рассмотреть». Можно вроде бы согласиться с Н. Н. Ланге, который говорит, что «лишь какие-то обрывки образов мелькают в сознании». Подобное ощущение в процессе рефлексии действительно возникает. Хотя очевидно, что это не «обрывки», а вполне полноценные образы, но образы не сюжетные, то есть не разворачивающиеся в виде последовательностей понятных картин, как в жизни или спектакле, и очень кратковременные, разнообразные и многочисленные, а потому не успевающие стать мне вполне понятными. Это и создает впечатление «мелькания обрывков образов», которое описывает Н. Н. Ланге.

Я отдаю себе также отчет, что мое мышление оперирует не представленными в классических работах по психологии продолжительными и легко узнаваемыми образами объектов, явлений, их свойств или действий, а очень кратковременными, многочисленными, калейдоскопически и непроизвольно меняющимися образами. Мышление не протекает также в форме целостных, всегда и в обязательном порядке полностью разворачивающихся моделей-репрезентаций рассматриваемых им объектов и явлений окружающей реальности. Это не что-то, развернуто-детализированное и напоминающее последовательность образов в кинофильме или книжный текст, а всегда очень быстрый процесс смены разнообразных, преимущественно визуальных репрезентаций.

Даже в случаях целенаправленного и жестко контролируемого мною течения мыслей ход этого процесса постоянно прерывается какими-то, как кажется в процессе интроспекции, совершенно посторонними образами, ощущениями, чувствами и т. д. Мое мышление включает в себя то, что действительно можно расценить как «обрывки мыслей»: отдельные понятия (вербальные образы), невербальные чувственные образы, многие из которых не имеют вроде бы очевидного отношения к рассматриваемой в мыслях теме, случайны, непроизвольны и всегда мимолетны, а потому плохо рефлексируются мной, и в результате опять же малопонятны или вовсе непонятны мне.

Читатель может попытаться возразить мне: я, например, понимаю смысл читаемого мною сейчас текста и, не регистрируя никаких образов, кроме образов восприятия слов текста, делаю какие-то собственные умозаключения, следовательно, у меня существует безбразное мышление. Однако в том-то все и дело, что вербальное мышление как раз и оперирует образами слов, имеющих понятное субъекту значение. Говоря иначе – понятиями. Мышление читателя при чтении данного текста – это оперирование слуховыми, а не зрительными образами слов, поэтому оно и может казаться безубразным.

Важную роль в моем мышлении играют мимолетные невербальные образы, представляющие собой элементы моделей-репрезентаций, а также чувственные иллюстрации к возникающим в сознании вербальным конструкциям. Особый интерес вызывают первые – фрагменты моделей-репрезентаций тех или иных сущностей, имеющих отношение к предмету рассмотрения. Из-за кратковременности своего существования эти мгновенные образы далеко не всегда несут в себе полное и ясное для меня значение, что и создает при интроспекции убеждение в присутствии в сознании тех самых джеймсовских «обертонов».

И тем не менее, несмотря на свою отрывочность и мимолетность, эти образы эффективно замещают соответствующие модели-репрезентации, то есть я их все же понимаю, но лишь в рамках текущей мысли и в минимально достаточной для этого степени. Я не понимаю каждый такой образ в целом и всесторонне, так как у моего сознания просто не хватает для этого «объема» и, вероятно, времени. Слишком много образов и слишком большое значение они потенциально несут в себе. Н. Н. Ланге пишет, что часто возникают даже не обрывки образов, а «неопределенные чувствования (ожидания, внимания, удивления, успокоения и пр.)». И это так, потому что эмоции часто сопровождают, как я уже говорил выше, самые разные возникающие в сознании образы и ощущения.

То, что, как пишет автор, «возможно ожидать какое-нибудь событие, даже вполне определенное, не имея, однако, вовсе образа этого события», легко объясняется теми же причинами, которые ответственны за «феномен на кончике языка» (см. разд. 2.1.11). А также тем, что каждая наша модель-репрезентация (в том числе модель-репрезентация определенного события) встроена в более общую модель-репрезентацию, а потому выпадение конкретной более мелкой модели-репрезентации не исключает возможность использования ее в мышлении (пусть лишь в качестве пустующего места в структуре более общей модели-репрезентации, которая сама представлена лишь несколькими мимолетными кратковременными образами). Той же причиной можно объяснить и другие приводимые Н. Н. Ланге феномены.

Так, например, любой «данный случай» репрезентируется в сознании конкретной моделью-репрезентацией, являющейся значением совершенно определенного понятия, поэтому тот факт, что новое слово не соответствует данному понятию, немедленно становится нам очевиден. Модель-репрезентация какого-то поступка может либо включаться, либо не включаться в более общую модель-репрезентацию «того, что хорошо» или «того, что плохо». И это тоже немедленно становится нам ясно, так как одна репрезентация не «встраивается» в другую.

Н. Н. Ланге прав, когда говорит, что «возможно узнавать предмет, вовсе не относя его к прежнему опыту», а «узнавание вовсе не есть сравнение двух образов – настоящего и прошлого». Наш процесс узнавания чего-либо – это не столько процесс прямого сравнения возникающих в процессе мышления образов (хотя такое сравнение, безусловно, бывает), сколько что-то гораздо более сложное. Мы, например, часто только взглянув на предмет, немедленно понимаем, знаком ли он нам. Следовательно, узнавание или неузнавание образа происходит не путем сравнения старого и нового образов, но это никак не противоречит тому факту, что мышление представляет собой «течение» образов и ощущений.