Читать книгу: «Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…», страница 3

Причём не слышат и не слушают друг друга! Ни жеребцы, ни птицы.

Я достал гостинцы из кармана своей летней куртки и отдал Эмме – это вам с ним, пойди, поделись.

Она отошла, растворяясь в темноте, вплотную обступавшей пыл перепалок и звяк посуды о ночной холод в железе столешницы…

Ужин плавно перетёк в трапезу взрослых. Воспитательницы, чинно и педагогично, пили сухое-полусладкое годичной выдержки. Физрук, Директор, Участковый из ближней деревни, и я довольствовались неизменной тутовкой.

С полной демократичностью, закуской всем служила мелкая рыбёшка, которую днём Участковый трахнул в речке разрядом из одолжённого в лагере генератора, а затем казнённых (без суда, без стула, но электричеством) дожаривала лагерная Повариха, она же Медсестра, она же жена Директора…

Группа активистов из рядов неразличимого за темнотою подрастающего поколения приблизилась к застолью, с челобитной о позволении им потанцевать, и Шаварш великодушно соблаговолил сдвинуть лагерный отбой на полчаса.

Их августейшество явно изволили быть в духе.

Тем временем, я спросил Рузанну про Ашота. Она сказала, что тот уже спит в палатке мальчиков и вызвалась сходить за ним, но я ответил: «Не надо. Не буди».

Подростки выдвинулись в поле вокруг костёрчика и танцевали под музыку из колонки, подвешенной на дерево по соседству с офанарённым Грецким Орехом.

Вначале мне показалось странным, что все, как один, выплясывают спинами к руководству, всё так же восседавшему за столом из листового железа, но затем дошло – каждый выплясывает с персональной тенью, такой прыгучей, запуленной светом лампы-одиночки в стремительный полёт в ночное поле, так далеко-далеко…

Вскоре, Директор лагеря объявил, что хватит уже с них, заглушил генератор и удалился в двухместные апартаменты своей власть предержащей палатки…

Часть отдыхающих в «уникальнейшем из уникальных» по-тихому прокрались – звеньями от двух до по́ трое – рассесться вокруг тихо обугливающегося бревна, чтобы, часов до двух-трёх, взаимно ущекотываться (до всхрюков, до вскликов, до приступов!) непревзойдённейшими из анекдотов: да-да! – золотой запас, что держит Пальму первенства со времён палеолита! – или стращать друг дружку ужастиками Раннего Ренессанса, под сочувственным присмотром Воспитательниц (их школьных училок), сменявших одна другую в ходе негласной ночной смены…

Я выдержал до часу, прежде чем согласиться на свободную раскладушку в мальчукóвой палатке, и оставил Сатэник отбывать её очередь у костра, потому что утром в шесть должен был успеть на автобус до Степанакерта…

. .. .

Годы спустя, я спросил Ашота, почему он не подошёл ко мне в ту ночь.

Он отвечал, что о моём приходе ему сказали лишь на следующий день, после того как я уже покинул лагерь.

На мой вопрос, а как же, мол, печенье и конфеты, ну, типа того десерта под конец ужина? Он лишь недоумённо пожал плечами…

Эмму я не виню. Шести лет от роду, схомячить втихаря печенье, что приплыло в руки посреди лагерного пайка – вполне уместное и обоснованное проявления здорового эгоизма.

Но бедный Ашот! Каково вырастать с мыслью (давным-давно погребённой и надёжно забытой, но от которой никак не избавиться), что твой отец не захотел подойти к тебе? Изо всей семьи, только к тебе одному, отец твой подойти не захотел…

Ладно, кто старое помянет… или, цитируя ежедневную поговорку моей заключительной, но самой почитаемой тёщи, Эммы Аршаковны, «кянгя ли-и!»

И-иии! Чёт меня на блюзы сковырнула эта уединённо роскошная ширь, вместимостью на одну персону…

Скажем дружно – нафиг нужно! Посидели, а теперь похулиганим…

Вперёд, каналья!

~ ~ ~

Не углубляясь в чащу, взбегающую на крутой склон, я прочёсываю опушку вдоль поля, выдёргиваю сухой сук отсюда, усохшее деревце оттуда, роняю их на старую коровью тропу.

Прекратив продвижение по ней через примерно сто саженей, бреду обратно, подбирая надёрганный сушняк-валежник.

С охапкой дров, заключённых в дружески тёплое объятие, я возвращаюсь в бывший лагерь, роняю груз добычи наземь, и снова выхожу – за недособранным.

Манёвр повторился раз и ещё полраза. Готово.

Переходим к дальнейшей операции – проводим ломку топлива для готовки классического блюда: «пионеров идеал-ал-ал», оно же звонко воспетая, в костре запечённая картошечка-картошка, она же картофан.

И эту часть работы приходится выполнять голыми руками, потому что при мне и ножа даже нет…

Порой людей буквально обижает факт моего безоружного бродяжничества и, в отместку, они заводятся стращать меня волка́ми и бандитами. Однако до сих пор, за все свои побеги на волю, мне встречались только олени и лисы, да пару раз медвежьи следы.

Ну, а бандитам явно лень устраивать на меня засаду в тумбах. Умные засранцы.

Единственный, однако неизбежный напряг, когда посреди ночи вдруг резко дёрнется очко, из-за необъяснимых лесных рявков, ну прям совсем вот рядом с палаткой.

Чуть погодя, задним числом, врубаешься, что кто-то там кого-то ухватил, но кто кого конкретно, хрен его знает, а я не овощ, не Чингачгук и не Дерсу Узала.

В общем, один из случаев, для которых ещё не разработан препарат, и даже если б я, предположим, пердолил на себе «калаш» с полным боекомплектом, реакция на нежданные ночные крики такой бы и осталась, физиологически, а полотно палатки могло бы пострадать, изнутри…

Правда, без нападения не обошлось. В тот раз я ночевал под кустом в окрестностях деревни Мекдишен, в своём спальном мешке, обёрнутом куском синей синтетической рогожки, на всякий.

(…абсолютно бесполезная хрень, рогожка эта – в дождь секундально промокает, но дело было до 2000 года, когда я купил свою одноместную Made-in-China…)

Где-то после полуночи пара волкодавов – охранный эскорт запоздалого всадника – наткнулась на моё гнездовье под кустом. Вуй! Вот они взлаяли у меня над головой!

Хозяин их, как только подъехал со своим фонариком, тоже ох… охнул, то есть… а сверх того оторопел от невиданного явления в родных околицах.

Однако синий куль проорал ему из-под куста, что я, де, турист из Степанакерта, и поскорей уйми своих зверюг.

Мужик завёл было знакомую херню про волко́в с бандитами, на которую у меня уже просто зла не хватает, и я кратко отвечал, что после его сучьих гампров мне вообще всё поеб… ну, в общем… не испугает, как бы…

А во время ночёвки на Дизапайте (третья по высоте гора в Карабахе), туда же полчаса спустя поднялись ребята из Хало Траста.

(…Halo Trust – международная организация с британской пропиской, которая финансирует и обучает технике разминирования аборигенов горячих точек на всей планете, потому что у конфликтующих сторон любого континента есть пакостная привычка – натыкать уйму минных полей для убиения живой силы противника, якобы военной, но и гражданских лиц немало гибнет. Побочным эффектом является геноцид животных – и диких, и одомашненных – бедные создания, как правило, понятия не имеют о политической ситуации в ареале их обитания. Мы же в ответе, за тех кого приручаем, или как?..)

Короче, местные сапёры, обученные британскими аборигенами, взобрались на Дизапайт в свободное от службы время, ввиду наступавшей после их рабочего дня темноты.

Чтобы провести отдых с пользой, они решили принести умилостивляющую жертву, поскольку на вершине Дизапайт с незапамятных времён стоит каменная часовенка, которую нужно обойти, трижды, и получить за это от заведующих судьбой «добро» на что уж там ты просишь.

Конечно, парни из Хало Траста пришли не с пустыми руками, а притарганили жертвенного петуха для взятки под видом матага. Однако выдвигаясь на взяточный матаг с бухты-барахты, они спонтанно упустили прихватить нож для петуха и, естественно, отсутствие при мне такого снаряжения вызвало у них досаду…

Однако молодцы не растерялись, а на лету изобрели новую технологию, оттяпав голову жертвы осколком горлышка водочной бутылки, из кучи мусора после предыдущих матагистов…

И только в том году, когда я взобрался на вторую по высоте (и совершенно чистую) вершину, Кирс, со мной была имитация Швейцарского армейского ножа – подарок Ника Вагнера.

У него в ручке до фига всякой всячины: вилка, штопор, и даже пилочка для ногтей… Не помню куда я его потом запропастил.

Но сколько б я тут не раскручивал саморекламу, в павлиньем хвосте моих бродяжьих достижений отсутствует региональная вершина номер один. Линия фронта незавершённой войны между Азербайджаном и Арменией проходит по той горе. Так что, если не одна сторона, так другая меня не пропустит, а может, без вопросов – шмальнут синхронно.

Всё это к тому, что ломать сухие ветки руками, технически, не слишком-то и сложно, и вскоре я заготовил две достаточные кучи дров для предстоящего костра. Когда первая прогорит, нечищенный (так требует рецепт) картофан закапываешь в горячий пепел, а сверху надо навалить вторую, чтобы и та сгорела.

Однако с кулинарией можно повременить немного, сперва установлю палатку, а то круто вздыбленный тумб за речкой уже бесповоротно застил солнышко, и от Варанды потянуло сумерками…

. .. .

(…в каждом человеке сидит пироман…

“ пировали пироманы пирогами с Пиросмани…”

Поначалу смахивает на недошлифованную скороговорку, но следом, исподволь, подкрадывается жуткий разделительный вопрос: Пиросмани тоже пировал в компании или же присутствовал там в виде начинки для пирогов?..)

Очень удачно вышло, что мне не удалось сломать этот толстый сук в процессе заготовки топлива, и теперь, чтоб не устроить пожар на всё поле, я обхожу кулинарный костёр систематическими кругами, как тот цепной кот учёный, и пресекаю поползновения к бегству пламенных протуберанцев, из тех что пошустрее…

Но вот, постепенно, костёр обведён чёрной ретушью сгоревшей травы, на смену дубиноносцу часовому явился праздный зевака, поротозейничать на огневую пляску поверх кучи сучьев, а несломимый дрын преобразился в посох для по́дтыка моего опорно двигательного аппарата…

А что тебе видится в языках пламени, или в трепещущем мерцании чёрно-седых головешек, разваливающихся на угольки?

(…мы были семенем, потом ростком, потом ветвями, почками…)

Теперь, превращая посох в кочергу, я разгребаю жар их воспоминаний о былом – сделать ямку на дюжину картошек: обед и завтрак, – 2 в 1.

Огонь ест дерево, я ем картошку, меня едят мошки…

(…кто не ест, тот не живёт, даже такие паиньки-тихони как кристаллы неслышно пожирают пространство своим безубойным ростом.

Однако никому не удаётся слопать время, ведь невозможно прожевать то, чего нет.

Время – это ржавая селёдка, которой сманивают лопоухих легковеров на ложный след. Элементарный лохотрон.

На самом деле, «время» – это подлог, чтобы покрыть серию различных состояний пространства.

Вот тебе место, освещаемое солнцем слева – это утро; а вот оно же в подсветке справа – вечер. Только и делов.

День как единица измерения времени? А-а, брось трандеть! День – всего лишь разница между двумя состояниями пространства…

Яблоко прибавить яблоко получится пара яблок, а не единица времени, блин! Дичь! Чушь собачья!

О, прости, милая! Тих-тих-тих… Ты только не пугайся, всё хорошо, серый волк далеко, за горами за долами, а тут всё схвачено и под контролем…

Ну а такое… как-то само собой… едва заходит речь про эту сладкую парочку, пространство и время, и – у меня враз катит расширение сознания… Но совсем чуть-чуть! Почти что незаметно, если не всматриваться чересчур.

Это всё они, гады эти, как только взбредут на ум, хотя бы и слегка, совсем мимоходом, тут же – хрясь! – треск короткого замыкания, взъерепенюсь весь и – пошёл лепетать взахлёб полную галиматью и ахинею.

Чёрт знает что горожу, где и Господь ногу сломит… Ни дать ни взять – реинкарнация юродивого Васьки Блаженного, но тот был чокнутый, а тут научная тематика…

Зато не буйствую ничуть. На этот счёт ни-ни. Чёрта с два и Боже упаси.

Они оба могут подтвердить, что жертв, по ходу приступов, среди гражданских лиц не случалось, и мир животных не пострадал ни разу и никоим образом.

Наплету, наплету несуразиц, да в них же и запутаюсь, – тут и бзику конец, а дальше на мне опять хоть воду вози, или что уж там сочтут нужным навьючить на покорную спину кроткого йеху…)

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

~ ~ ~ Истоки

Что-то упорно мне подсказывает, что у тебя негусто сведений о личных корнях, генеалогических, по линии отца.

За материнскую сторону мне как-то спокойней, уверен, что той половине твоего фамильного дерева достаётся надлежащий уход, подкормка и поливка. Могу поспорить – бабушка твоя, Гаина Михайловна, детально изложила тебе: кто есть кто в 2-х предыдущих поколениях. Если не глубже.

Да, оно давно со мной, это подозрение, что в доме, где ты вырастала, родословную мою держали в чёрном теле. А если поминалась ненароком, то лишь в твоё отсутствие, а при тебе её ухватывали в ежовые рукавицы и затыкали кляпом жёсткого табу.

Подозрение переросло в уверенность благодаря письму твоей матери, где меня ставилось в известность о моей скоропостижно непредвиденной кончине.

Ну не то чтобы – бух! по мозгам: ты чё? не понял, что уже покойник? И, пока растерянно вшмыгиваешь носом воздух, чтоб хоть как-то прийти в себя, а слева и справа уже пара чертей – руки за спину заламывают волки́ позорные, и в ад – шлямблысь! – со всего размаху…

Нет! Деликатная подача в мягком ключе смягчала неожиданность факта, что мне пора уяснить раз и навсегда: ребёнку сказано, что папа умер, и нечего испытывать хрупкость детской психики видениям бродячего мертвяка, который нет-нет да и вынырнет с того света… Правильная презентация, она тебе хоть что самортизирует.

С тех пор, как призрак благовоспитанных манер, я избегал надолго покидать свою могилу, и в результате почти ни разу не схватил насморк, даже в самую мокву и слякоть.

А и к тому же у меня появился козырь для общественной жизни, и когда сосед в пивной начинал гнать пургу своей печальной повести, что хоть теперь он и никто, но в своё время ходил Старпомом на атомной подлодке, то в ответ, без всяких угрызений и зазрений (и на вполне законном основании), я поливал о своей карьере заслуженного лётчика-испытателя, покуда не разбился, да, трагически, на сверхсекретной модели нового поколения… Причём, за это не имеющее аналогов достижение, был удостоен Золотой Звезды Героя Советского Союза. Посмертно, куда ж денешься… Печаль факта в том, что награда не нашла героя, потому что суки ленивые даже и не поискали толком, как всегда…

Сказать по чести, эта потетень не служит показателем моих способностей врубать форсаж фантазии не отходя от кассы. Увы, но нет.

Я просто катил плод коллективного творчества масс, потому что в ту романтическую эпоху, когда ребёнок матери-одиночки задавал вопросы о причинах неполного состава семьи, недоукомплектованная мамаша озвучивала традиционную отмазку: «Твой папа был лётчик, и – погиб».

Голые факты жизни приберегались для подруг из непосредственного окружения.

– Он младший счетовод был, девоньки, и разложил в конторе на столе. По гроб жизни не забуду как у меня под сракой те счёты ёбаные ёлзали. Туда! Сюда! Круть! Круть!..

Впрочем, на подробный корневедческий отчёт особо не рассчитывай, моё знакомство с деталями личного происхождения весьма шапочно, можно даже сказать – поверхностно до обидного: науку евгенику в те поры держали в том же загоне, что и нынче…

– – -

Мать матери твоего отца носила фамилию Пойонк, а по имени звалась Катериной.

Твой прадед, Иосиф Вакимов, Комиссар Первой Кавалерийской Армии Будённого, привез её из Польши как трофей, а может, как сувенир о легендарном эпизоде Гражданской войны, когда конники Будённого чуть было не разграбили Варшаву. Распутица, пся крев, карты спутала.

Факт их взаимоотношений был узаконен ЗАГСом тех времён, и спустя восемь лет родилась моя мать, Галина, за которой последовал её брат, Вадим, и их сестра, Людмила (каждый из последующих с интервалом в два года).

В разрозненных воспоминаниях всех троих, Иосиф был очень умный. Он знал Еврейский и Немецкий языки, и исполнял должность Торгового Ревизора в одной из южных областей Украины. В период нэпа (он же "новая экономическая политика") у Катерины имелась отдельная пара туфель под каждое из её платьев.

В конце тридцатых, Иосифа арестовали (как большинство из бывших комиссаров), однако к стенке не поставили, не вычистили к чертям собачьим, в отличие от миллионов прочих «врагов Советского народа». Можно предположить, что у него нашёлся умный способ выкупить свою жизнь.

Его ждала ссылка в очень северную, но всё же Европейскую часть России.

Семья переехала туда же, а в начале сороковых, уже в полном составе вернулась на Украину – осесть в городе Конотоп, который вскоре был захвачен Германским Вермахтом.

После двух лет Нацистской оккупации, когда Немецкие войска откатывались под ударами Красной Армии на запад, мой дед исчез из дому буквально за день до освобождения. Вместе с ним пропал его велосипед – большая ценность по тем временам.

Наутро массированный артобстрел вынудил Катерину бежать с тремя детьми в пригородное село Подлипное, где осколок артиллерийского снаряда срезал ветвь Яблони над головой моей матери, стоявшей под нею (важная деталь, без тех десяти сантиметров, мне не пришлось бы сейчас писать это письмо тебе)…

К полудню, наступающие части Красной Армии освободили город и село. Катерина вернулась в Конотоп, где и взрастила, как мать-одиночка, своих детей – Галину, Вадима и Людмилу…

Миновали ещё десять лет и Галина, старшая дочь в семье, познакомилась по переписке с Николаем Огольцовым, Старшиной второй статьи Черноморского ордена Красного Знамени Военноморского флота.

«Знакомство по переписке», – это когда почтальон приносит письмо, где в первой строке стоит: «Здравствуйте, незнакомая Галина…», а заканчивается оно словами: «пришлите, пожалуйста, свою фотокарточку!»

Вот почему, шесть месяцев спустя, Николай Огольцов, в свой отпуск, не отправился привычно посещать родную деревню в Рязанской области России, а купил билет до станции Конотоп, на Украине.

Широкий клёш его парадных Флотских штанов, а также ширина грудной клетки под тельняшкой, в глубоком вырезе форменной рубахи, золотобуквенная надпись «ЧЕРНОМОРСКИЙ ФЛОТ» по чёрной ленте бескозырки над его лбом, которая раздваивалась сзади в пару хвостиков, свисавших до лопаток, с тиснёно-золотистым отпечатком якорька на конце каждой, и ещё один сияющий якорь (на этот раз медный) – в надраенной бляхе его поясного ремня, – глубоко впечатлили тихие улочки окраины, где он бродил, отыскивая дом, куда полгода слал письма в конвертах с добавочной строкой на обороте: «Лети с приветом, вернись с ответом!», собственноручного дизайна.

И три дня спустя, мои родители зарегистрировали свой брак в Конотопском ЗАГСе, впопыхах позабыв предупредить мою бабушку Катерину.

(…подставлял ли Областной Торговый Ревизор Вакимов невинных людей после своего ареста?

Безусловно, да. Шоу шло должным образом, с конвейерной неотвратимостью, и всё, что тебе подкладывали, ты подписывал по доброй воле, либо подписывал ту же бумагу уже калекой, изувеченным битьём и пытками, которые именовались "следствием".

Сотрудничал ли он с Нацистскими оккупантами?

Знание языка предоставляло ему такую возможность, но в таком случае приходится предположить, что этим он занимался втайне от соседей и бесплатно, без улучшения жилищных условий и даже без новой пары туфель для своей жены.

Велосипед – тоже весьма красноречивая деталь: Немцам предстояло вести войну ещё больше года, у них нашлось бы место для здорового коллаборациониста мощностью в одну человечью силу, в кузове грузовика, движущегося в западном направлении…

Вероятнее всего, его до смерти пугала перспектива повторного «следствия» в НКВД, потому-то и крутил педали своей веломашины вдоль дорожной обочины, отчаянно пытаясь выжить… утлая скорлупка о двух колёсах на перепутьях бушующего океана мировой бойни. Где тебя захлестнуло?

Был ли мой пропавший дед Иосиф Евреем?

Участие в Гражданской войне на должности Комиссара, знание соответствующего языка, да и – чего уж там! – само уже имя, могут сочлениться в цепочку косвенного доказательства.

Однако высокий процент детей избранного народа среди революционных активистов той эпохи, не снимает вероятность исключений. Языковые навыки могли приобрестись в ходе работы посыльным и/или приказчиком в торговом заведении какого-нибудь Еврея-негоцианта.

Относительно имени, не следует забывать, что даже такой несомненный антисемит, как Товарищ Сталин, являлся его тёзкой…

Тем не менее мать моя, представляясь новым знакомым, предпочитала подменять отчество своё (уходящее корнями к миловидному персонажу из Ветхого Завета) его русифицировано омужиченной формой – «Осиповна»…)

Свои лучащиеся тёмной влагою глаза Галина унаследовала от своей матери Катерины Ивановны (Катаржины Яновны?), чья породнённость с коленами от семени Израилевой выглядит достаточно сомнительной.

Во-1-х, в красном углу её кухни висела тёмная лакированная доска с каким-то угрюмо-бородым святым (не берусь судить какой конкретно конфессии, мог оказаться и католиком). Плюс к тому, в сарайной загородке она откармливала свинью Машку на убой.

Но и опять-таки: икона могла прижиться, как маскирующая деталь интерьера, в период Фашистской оккупации, а кошерные ограничения диеты легко опрокидываются Украинской поговоркой – «біда навчить коржи iз салом їсти».

Разумеется, все эти безответные вопросы встанут в свой полный рост не сразу, а после возвращения твоих далёких предков с церемонии регистрации их брака в Конотопском ЗАГСе, куда мы не последуем за ними, поскольку делаем крутой разворот и движемся вспять, чтобы отследить линию происхождения отца твоего деда.

– – -

Линия, предложенная к рассмотрению, бесхитростно проста и незатейлива. С какого боку ни глянь, сразу бросится в глаза приземлённость этой линии. Ну ладно, чего уж дальше рассусоливать – происходил Михаил Огольцов из наидревнейшей людской породы: из крестьян, беспримесно…

Во глубине земли Рязанской находится районный центр Сапожок, в девяти или одиннадцати километрах от которого (это смотря у кого спросишь) расположена деревня Канино. Мой отец любил похвастать, что деревня повидала и лучшие времена, когда в ней насчитывалось до четырёхсот домов.

Ложбина с беззвучным из-за своей неторопливости ручьём делила деревню на «ихних» и «нашенских». Исстари сходился народ на пологие берега его для забавушки молодецкой, кулачного боя «Стенка на Стенку».

В аттракционе коллективного мордобоя, мужики из двух концов деревни упоённо крушили ряхи друг другу, по случаю какого-нито церковного праздника или же просто отметить светлое воскресенье. Да, умел народ распотешиться безоглядно, во всю ширь души неуёмную…

Отшумело. Быльём поросло. Неясным преданием обернулся Алёха-Шорник, легендарный боец и послушливый сын. Но уж тятька-та – ух! – держал его в строгости.

–Эт, куды?– Шумнёт бывалоча,– шибко богатый, сукин сын? Ну-кыть, работай, давай!

И могучий сукин сын тридцати трёх годов от роду, клонит широкие плечи над недоконченным конским хомутом, тычет шилом, дратву тянет, а сам весь там, на ристалище у ручья, откуда бегут запыханные мальцы со сводкой о боевой обстановке: «Ой, Алёша! Ох, и жмут ихние! Ломят нашенских!»

Но отец только – зырк! – и Алёха помалкивает, сопит над своей работой. И лишь когда в избе услышатся: «н-на!», «хрясь!», «плюсь!» – упорного отступления вдоль улицы, отец уже не выдержит боле.

Подхватится на ноги, подскочит к Алёхе и – хлобысть кулаком его в ухо: «Блять! Нашенских тама ломять, а этот расселси тут, распрое…»

Конца упрёка Алёха не слышит, – он уж за дверью, задворками и огородами оббега́ет битву «Стенок», потому что правила запрещают атаку противника с тыла, это потеха честная…

«Алёха вышел!» И – у наших открылось второе дыхание, а из «ихних» кой-кто уже загодя валится наземь, потому как по правилам лежачих не бьют. А Алёха, глубоко сосредоточенный, вышибает стоячих одного за другим, а и без единого «распрое…» совсем даже…

Да, гремела деревня…

Коллективизация сельского хозяйства в СССР положила край невинным игрищам этим, а мудро спланированный Великий Голод, призванный закрепить революционные преобразования в жизни деревни, одолел Алёху, ну и тятьку его тоже прибрал, куда ж денется…

– – -

Мать моего отца, Марфа, застала жизнь при Царе, потому что к моменту Великой Октябрьской Социалистической Революции ей уже исполнилось десять лет. Десять лет спустя, она была уж мужней женой Михаила Огольцова, чтобы родить ему троих детей: Колю, Сергея и Александру (именно в таком порядке).

Проведение всеобщей коллективизации Михаил как-то пережил, но Голодомор не смог он осилить, и осталась Марфа матерью-одиночкой.

Она готовила суп из лебеды и менее съедобных трав, тело её и её детей опухало от голода, а куда пальцем надавишь – то так потом ямка и держится… Однако выжили.

Затем пошла эра каторжных работ в обобществлённом хозяйстве, оно же колхоз, где за труд платили грошовыми «трудоднями». Жизнь вертелась вокруг этих «трудодней» (¾ «трудодня» выдавались натурой – продуктами, произведёнными рабским трудом самих же деревенских на колхозном поле) и сходками в колхозный клуб, куда дважды в месяц привозили Советские кинофильмы: «Ленин в Октябре», «Свинарка и пастух» и тому подобное…

Чтобы смотреть кино бесплатно, деревенские пареньки крутили, в очередь, коленчатый рычаг динамо-машины, которая вырабатывала электричество, а привозилась на грузовичке, совместно с проектором и катушками кинофильмов в ведёрных банках из жести.

Летом 1941, Товарищ Иосиф Сталин ошелоумил народ своими словами по радио: «Дорогие братья и сёстры», – это ж как если Господь Всемогущий тебя за родственника вдруг признал. Дальше он объявил про вероломное нападение Фашистской Германии на Советский Союз, и мужиков угнали на войну, поголовно…

Немцы так и не достигли Канина, хотя фронтовая канонада ворочалась на горизонте. Потом в деревню пришли подразделения резерва Красной Армии, мужики из Сибири, с их удивительным обычаем – сесть после парной бани во дворе и задумчиво затягиваться самокруткой, в одних штанах и нательной рубахе, под звёздами в тёмном небе морозной ночи.

Сибиряки ушли в сторону канонады, и вскоре та затихла. В деревне, канувшей в глубокую тишь, остались лишь бабы, девки да пареньки слишком молодые для призыва.

Ах, да! Ещё председатель колхоза, однорукий инвалид в общевойсковой гимнастёрке.

Так оно и шло, не днями и неделями, а месяцами, из году в год. И, от жизни такой, у баб случился коллективный сексуальный вывих – соберутся в какой-то избе или бане, и ну влагалища друг у дружки рассматривать, комментируют, суждения выносят, чья краше…

Взяв след этого Возрождения Сапфоизма, председатель колхоза сделал попытку пресечь досадно массовый лесбийский уклон, прежде чем о нём пронюхает районное руководство. И созвал он общее собрание для одних только баб и девок в колхозном клубе.

Деревенские парни тоже приняли участие. Без его ведома. Они втихаря проникли в кинопрожекторную комнату клуба и, разиня рты, подглядывали через окошечки для демонстрации кино, как председатель материл собрание во всю ивановскую. Учащённо трахая своим единственным кулаком по трибуне, он клятвенно заверял собравшихся и их мать-перемать заодно, что повыведет это грёбаное пиздоглядство калёным железом.

(Я отчасти смягчаю невзыскательное очарование, проникавшее буколическую прямоту выражений в речи оратора…)

Мой отец так и не узнал, исполнил ли инвалид своё обещание, потому что его загребли (моего отца) в Красную Армию. Вернее, в его случае это был Флот, но всё равно Красный…

~ ~ ~

Вторая Мировая догорала, однако мясо пушечное жрала́ всё так же жадно.

Коле, пареньку из рязанской деревни, и многим другим паренькам из разных других мест, выдали полосатые Флотские тельняшки, чёрные штаны, чёрные рубахи под чёрные бушлаты и около месяца муштровали, обучая основам боевой подготовки, чтобы чётко исполняли команды: «стой! раз-два!», «смирно!», «разойдись!», да умели бы отличить приклад винтовки от её штыка.

Потом их посадили – прям как были, в чёрном – на быстроходные десантные катера для захвата плацдарма где-то в верховьях Дуная, в Австрии.

Но как ни спешили проворные судёнышки, десант не поспел захватить плацдарм – Фашистская Германия коварно капитулировала, и не осталось на кого бежать чёрной массой со штыками наперевес.

(…когда-то, очень давно, я втайне огорчался на этом месте: эх! не успел Папа стать героем! Теперь же наоборот, меня радует, что мой отец ни разу не выстрелил и никого не убил, даже нечаянно.

И всё-таки он считался ветераном Великой Отечественной войн, и по особым годовщинам типа 20-летнего или 25-летнего, или (так далее) Юбилея Великой Победы, его награждали памятными медалями участника, которые он держал в ящике серванта, но ни разу не нацепил, в отличие от тех ветеранов, что побрякивают своими коллекциями на гражданских пиджаках, по случаю очередного Дня Победы…)

Потом его взвод пару месяцев охранял (непонятно зачем и от кого) необитаемый Остров Змеиный у побережья Болгарии, а может Румынии, откуда его перевели в мотористы на военный тральщик, крохотное судно с малочисленным экипажем.

Морская жизнь моего отца началась переходом из Севастополя в порт Новороссийск, по неспокойному Чёрному морю. Не то, чтобы оно штормило, но болтанка случилась изрядная…

Качаться на качелях в парке – весело, но после пары часов этой потехи, желудок выбросит всё, что случайно залежалось в нём от позавчерашнего завтрака. Тот морской переход тянулся дольше…

Когда Краснофлотец Огольцов сошёл на берег в порту назначения, даже суша продолжала раскачиваться у него под ногами. Он попытался вырвать между высоких штабелей из длинных брёвен, складированных вдоль причала, но не оказалось чем.

Молодой моряк сел там же, где стоял на уплывающем из-под ног портовом сооружении и, глядя на стену штабеля деловой древесины, которая продолжала вздыматься и опадать, решил, что помрёт непременно – не выжить ему на морской службе…

(…нетрудно придти к выводу о ложности подобного предположения, поскольку он не встретил ещё твою бабушку и не зазвал пойти с ним в ЗАГС. И твоя бабушка – по отцовской линии – не родила ещё троих детей, так и не став матерью-одиночкой: беспрецедентный случай за весь этот экскурс в генеалогию…)

Итак, морская болезнь не уморила моего отца. Он научился переносить или как-то терпеть качку. Татуировка синего якоря пришвартовалась на тыльную сторону кисти его левой руки, а вдоль правой – от запястья до локтя – запечатлелся контур стремительно летящей ласточки (такой же синей, как и якорь) с крохотным конвертом в клюве («лети с приветом!..»), и на своём утлом корабле-тральщике он бороздил широкие просторы Чёрного моря, очищая его от морских мин.