Читать книгу: «Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…», страница 2

Шальная, наобум, угадка попала в точку, вызвав общий восторг и нежную гордость за «нашу Ануш», которая до сих пор не выветрилась из памяти преподавательского состава местного Гос Университета.

А её отец, устроитель матага, не послабляя ласкового стиска, повёл опознанного к уже освободившемуся месту, в конце мужского стола, где вмиг возникли: свежая тарелка с вилкой, чистый стакан и непочатая бутыль тутовки, а тамада уже подымался с новым тостом про родительскую любовь и университетские дипломы…

Карабахская тутовка (самогон, гонимый из ягод шелковицы) по своей убойной силе не уступит «ершу» (смесь водки с пивом в пропорции 50-на-50) и «северному сиянию» (микстура из медицинского спирта и шампанского, и – да, разумеется, в смесь по 50 % от каждого ингредиента).

То есть хочу сказать, что ракетное топливо из упомянутой продуктовой линейки требует солидной закуси, несовместимой с принципами веганизма, тогда как в праздничном застолье разве что хлеб да жаренная на шампурах картошка прошли бы тест на безубойное питание, ну и конечно – толстые ломти взрезанных арбузов.

Но в упрямой показухе, будто и веганы – брутальные мачо, я чохом выплёскивал зелье в глотку – на каждый тост, а мой сосед справа, по имени Нельсон Степанян (двойной, между прочим, тёзка асса-истребителя времён Великой Отечественной войны) тут же переводил бутыль в пике над опорожненным стаканом, пряча хулиганскую усмешку в своих глазах небесной сини…

А потом мне как-то… ну совсем уже… не до Платанов стало…

Я немо подобрал свой вещмешок, увязанный с палаткой и спальником, и заложил медленный вираж поперёк склона, в поисках уединения, и уже там, где уд… удое… у… ну нашлось в общем… покачиваясь, но чётко контролируя процесс, установил свою одноместную Made-in-China.

Остатки вертикальности и мутнеющего самоконтроля ушли на то, чтоб добрести до ближайшего Дуба и, притиснувшись к стволу виском, поссать по ту сторону его могучего обхвата…

Разворот кругом и первый же шаг в сторону палатки, грубо толкнули меня вспять и шваркнули о бугристый ствол…

Не противясь, безропотно и вяло, спина моя поползла книзу по рубцам коры к выпуклостям корневища, где и свернулся я умученным калачиком…

Переходя в кромешность, сумерки сознания сгустились прежде мглы подступавшей ночи… Крохотный кружок смыкающегося горизонта качало и жестоко круговертило, неудержимая цунами рвоты подкатила, стиснула… однако я успел ещё перепрокинуться на бок и, уперевшись в шаткий локоть, блеванул за узел кряжистого корня… и уж затем рухнул обратно на острые грани коры, впившиеся в затылок…

А у рыбок бывает морская болезнь?

~ ~ ~

Посреди холода и мрака меня, закоченело одубелого, пробудила неудержимая дрожь озноба.

Не сразу удалось восстановить навыки прямохождения. Но, постепенно, я дошкандыбал до самой палатки, вплетая, по пути, глубоко прочувствованные стоны в жуткий вой и сатанинский хохот шакальих стай, распоясавшихся с их какофонией на близлежащих склонах.

Та ночь стала первой, из ткнувших меня носом в отчётливую вероятность не дотянуть до предстоящего утра. Охваченный ужасом, терзаемый острыми когтями (которым рёбра грудной клетки не могли противостоять), я затаился, и ждал рассвета – как спасения…

Он всё же наступил, но облегченья не принёс, не помогало и прискуливание, щенячье жалостливое. Однако сдерживать себя не осталось сил, всё отдренажила иссушающая муторность.

Но же тогда, если вот ведь такую тут ночь типа вроде как выжил (шатко начинало складываться в сознании), значит меня на что-то ещё надобно зачем-то окрестной Ойкумене прилегающего Космоса… Сперва для начала, надо в себя придти, собраться, как бы, ну хотя бы с тем, что ещё осталось…

Инвентаризация обнаружила отсутствие верхнего протеза.

Я добрёл до Дуба, сел на корточки и тупо потыкал прутиком лужицу застылых блёв, в развилке корневищ комля. Нету… хрен тут ночевал, и хрен на весь твой глюпый морда… нужно продрать глаза… давай же, ну! я в тебя верю!..

Взгляд с усилием приподнялся выше и вперёд. Аа-га!

Вчера, напор прощального попурри ноктюрнов настолько оказался сильным, что протез перепрыгнул лужу, и мирно переночевал на полметра дальше – на моховой подстилке: шакалам ни к чему, у них свои зубы на месте, а прочая прожорливая шушера не позарилась на кусок пластмассы за 20 тысяч драм…

~ ~ ~

Весь дальнейший день я провёл пластом, под Вязом, росшим около палатки. Меня хватало лишь на переползание, совместно с тенью кроны, – как та соловая мокрица, застясь гномоном, что торчит из диска солнечных часов…

Ах, до чего ж верно сказано: «Надо меньше пить!», однако – и я уже когда-то пытался это втолковать, не помню кому – у моей тормозной системы свои воззрения на понятие золотой середины, вот и вынужден глушить, сколько нáлито…

И ещё, в тягучий день вчерашний, до меня дошло с отчётливостью неоспоримой, что близость долгожительной дендрореликвии мало способствует безмятежности кротких медитаций умиротворённо-созерцающим умом… если вообще хоть с гулькин нос…

Отдалённый шум матагных гулеваний, сменявших друг друга под Платаном (правда, не с каждым прибывал КАМАЗ гружёный скирдою столов), а также коровы, бредущие на водопой из корыта источника-извращенца и обратно, под надзором пастушков-малолеток, до отвращения охочих пообщаться с незнакомцем измученно распростёртым под Вязом; как и случайные прохожие, а также проезжие верхом вдоль тропы (оказавшейся чуть выше, но слишком рядом по склону), изумлённо оглядчивые на инопланетно-лиловый оттенок в синтетике китайского производства, и увенчивающее, в довершение, всю эту пирамиду неудобств, жесточайшее похмелье, единогласно ратовали за необходимость радикальной перемены места моего ежегодного побега на волю…

Вот почему лишь сегодня утром, заготовляя бутылку родниковой воды для предстоящего перехода, я присмотрелся к дереву в деталях, чтоб отчитаться тебе в следующем имейле.

Действительно, одного миллениума мало – эдак так вымахать. Нижние ветви гиганта, своим размахом, вполне сошли бы за столетние деревья, однако вынужденная горизонтальность спутала им карты.

Огромный ствол, несущий на себе всю эту рощу, обхватом запросто потянет метров под сорок. Правда, в комле у него имеется расселина, куда сбегает ручей воды от левостороннего источника (не тут ли и зарыта собака древесного долголетия?). И щель вполне позволит въехать всаднику, если плотней пригнётся к шее лошади…

Тем же путём я тоже зашёл в дерево, и оказался внутри сумеречного грота. Освещение, просачивающееся извне – от входа и противуположного выхода – вносило лишь остатки света из плотной тени под многовековой кроной.

Промозгло неуютные потёмки… Вокруг разбросаны куски плоского камня – разреженная гать, чтобы добраться, не утопая в почве, к немного сдвинутому от центра ящику здоровенного мангала из ветхой листовой стали, схваченной швами сварки с необбитым шлаком. Ржавые стержни толстой арматуры ног погрязли в пропитанном водой полу…

Неровные наплывы растаявшего воска, в щетине из останков неисчислимых свечечек, заполнили мангал до краёв и, перелившись за борт, застыли гладкими потёками по его бортам…

Как насекомое из кайнозойской эры обляпанное смолой хвойных кордаитов… да только до морей далековато, и нету шанса превратиться в драгоценность… так тут и заторчало, прикинувшись мангалом.

От заунывной мокрушности интерьера, тянуло обратно – к теплу ясного утра.

Туда-то я и вышел, навьючился, – и зашагал прочь, а посылая прощальный взгляд прославленному Платану, не преминул состроить кривую рожу безобразным ранам от ножей.

Дело рук любителей увековечиться на всякой достопримечательности, какая только подвернётся под их инициалы, даты и символику, что в моде у тупых мудил.

Метины от шрамов подревнее вползли, подтянутые корой, метров на шесть от земли. Самые верхние, нанесённые дереву пару столетий тому, расплылись, перепутались неслышным течением лет в пятна неясных контуров по неровной ряби коры, неспешно влекущей напрасный труд кверху, в неизбежность забвения…

~ ~ ~

Перспектива повторять (хотя и под уклон) путь, который двумя днями ранее привёл к зажившейся знаменитости, меня как-то не вставляла. Куда заманчивей казался переход по гряде «тумбов» (так в Карабахе называют заокругленные горы, тянущиеся волнисто-плавными цепями кряжей, покрытых травами и лесом, в отличие от более рослых «леров», что торчат в небо голым камнем своих вершин).

Такой манёвр избавил бы от необходимости спуска в долину Кармир-Шуки, откуда снова тащись в гору, до деревни Сарушен.

По совокупности изложенных причин, я свернул на еле различимую тропинку, что забирала вправо, вверх по крутому склону, – без малейшего понятия: исполнима ли моя хитроумность вообще?

Однако раз есть тропинка, то хоть куда-нибудь она таки приведёт. Могу поспорить, что любой здравый смысл поддержит мысль, заложенную в этот вывод.

Вот я и шагал, не ведая куда, вдыхая вкуснейшую арому разнотравья гор, любуясь обездвиженными волнами тумбов, облитых солнцем, и необозримой ширью мягко-зелёного марева, весь в предвкушении безбрежной красоты и беспредела необъятности, что распросторится во все концы, когда взойду на гребень кряжа.

А беспредел, конечно же, не подвёл, и, своей неповторимой непередаваемостью, утёр носы самым утончённым из Тургене-Бунинских эпитетов, а заодно и наиизысканнейшим мазкам Сарьяно-Айвазовских кистей…

Вот на каком бесподобной фоне, тропка влилась в узкую дорогу, взбиравшуюся невесть откуда вверх по склону ближнего тумба, из лесу на котором спускались крошечные – на таком расстоянии – пятнышки пары лошадей, двух человек и собаки…

Сошлись мы минут через десять. Лошади скоблили каменистую дорогу верхушками трёх-четырёхметровых молодых деревьев, с отсеченными ветвями, – толстые концы хлыстов приторочены к спинам тягловых единиц. Два пацана, под присмотром здоровенного гампра, перебрасывали домой запас энергоносного тепла на зиму.

Чуть углубившись в лес, я встретил ещё одну партию дровосеков: три лошади, столько же мужиков, но ни одной собаки. Мы поздоровались, и я спросил, как мне достичь Сарушен по вершинам тумбов.

Мужик, в когда-то красной, но уже не первый год застиранной до белизны рубахе, из ворота которой торчал туго обтянутый коричневой от солнца кожей череп, ответил, что ему случалось слышать про ту тропу, однако сам он её не проходил, но метров через триста мне встретится старик с одним глазом, который рубит там, и тот уж точно знает…

Отшагав сколько предписывалось в инструкции, я добавил к ней ещё триста метров, но так и не услышал топора; старик, должно быть, устроил перекур с дремотой или жевал свой хлеб-сыр, спиной к дороге…

Задолго до вершины тумба, дорога иссякла, рассыпаясь в полдесятка троп. Мой выбор пал на ту, что забирала круче, но вскоре от неё и след простыл…

Вокруг теснился нехоженый горный лес, где для прогулок мало одних только ног, и, по старой доброй, заложенной в гены привычке, хватаешься за стволы деревьев (чем дальше, тем чаще). Следует признать – такой вид отдыха, при всей своей оздоровительности, довольно утомителен.

Тут я подумал и отверг вариант штурма вершины в лоб, отдав предпочтение заходу-подъёму с фланга, в надежде, что не проморгаю седловины перехода на следующий тумб.

(…наличие плана – большое облегчение, перестаёшь напрягать мозги, а просто идёшь себе, налегке. Да, соглашусь, что не всегда всё совпадает с планом. Однако тоже невелика беда. Остановился, прикинул – нет, не будет дела, нужно по-другому. Составил новый план, и – валяй дальше. Плюс в том, что снова голова свободна.

Однако насвистывать не советую: а вдруг ты в разведке? Ну и вообще – мало ли… Деньги, например, можно просвистеть. Примета есть такая…)

И вдруг наплыло ощущение какой-то странной перемены. Куда-то ушли привычные звуки летнего леса, неясная сумеречность приглушила свет, напрочь стёрла и без того нечастые лучи солнца, проникавшие пощекотать мох на корневищах и поваляться на листках кустарника между деревьев…

Что за дела, мэн? У облаков сходняк флеш-мобный, што ли?

Чуть поозиравшись, я выследил причину: вместо исполинских Буков – с разреженной порослью редких Бученят вокруг их подножий – меня окружала тесно сплочённая чаща сверстников, чьи кроны смыкались на высоте четырёх-пяти метров в непроницаемую для солнечных лучей листвяную массу. Что и внесло чрезмерно потусторонний оттенок в явление естественного роста.

Вот всё-таки сидит в нас детский, привитый мультиками страх наткнуться на лешего или кикимо…

Тут что-то толкнуло меня оглянуться и скрестить взгляд со взглядом зверя, внимательно изучающим… шакал? собака?.. а-а!.. тоже мне!.. глянь на широкий хвост… лиса, конечно, или, может, лис… молодой ещё, не нарывался на охотников…

– Привет, Лис. Я не Принц. И я не юный. Иди себе куда шёл.

Я двинулся дальше, уворачиваясь от длинных паутинных нитей, обходя, по мере возможности, колючие кусты, а при безвыходности обстоятельств – продирался сквозь. Лис не отставал…

Интересно, кто и зачем пустил пургу, будто животные не выносят человечьего взгляда? Ты только, мол, уставься посуровее, с понтом: да я ж заслуженный артист! из цирковой династии! чуть рыпнешься – задрессирую! – и они скромно отведут глаза.

А фиг там! Полная туфта!..

Так мы и шли. Иногда, для проявления манер, я, как благовоспитанный попутчик, обращался к нему с каким-либо попутным замечанием, для вежливости. Но он отмалчивался.

В какой-то момент, я развязал свой вещмешок, и вынул кусок хлеба.

Сперва он вроде и не знал, как подступиться, но потом схавал в два заглота, словно удав-наркуша пачку дуста, не отводя с меня контрольный прицел глаз.

Или ты, может, планы строишь, как поухватистее смышковать донора? Не газуй, партнёр, нам спешка ни к чему…

И только когда за деревьями заяснел свет на солнечной поляне, он стал поглядывать назад и вскоре растворился в чаще. Прощай, Юный Лис из молодого леса!

Обзор с поляны прояснил, что я без малого замкнул круг в обход вершины, где-то таки прошляпив переход на следующий, в цепочке кряжа, тумб.

Подо мной отвесность скал, а в отдалении маячит пара ветхих крыш, примеченных ещё на подходе к лесу, незадолго до консультаций с дровосеком.

Всё! Хватит с меня поиска вымышленных троп. Однако где тут спуск в реально брошенную деревню Схторашен?..

Вскоре средь скал подвернулась тропка, каруселящая вниз. Она вывела меня в тутовник двухсотлетних Шелковиц, откуда я прошёл к деревенскому роднику вкуснейшей, до невозможности, воды – куда тому приплатановому!

Дальше тянулись тридцать метров мощёной валунами и булыжником улицы из двух домов, гнобимых джунглями давно их переросшей Ежевики. Улица резко оборвалась, сменяясь едва различимой в траве колеёй по спуску, обёрнутому в долину Кармир-Шуки.

(…деревня Схторашен была покинута до Карабахской войны 90-х, поэтому дома её не сожжены, и уцелели жестяные крыши, чтобы сгнить под ежевичной обрешёткой.

Деревня эта, как и многие другие, пала жертвой маразматического решения Советского руководства «О Переселении Жителей Высокогорных Населённых Пунктов в Низинные Места». На тот момент Союзу Советских Социалистических Республик перевалило уже за семьдесят, и он впадал в старческие отключки – деменция не знает пощады и к политическим системам, те вынуждены повторять жизненный цикл людей, своих создателей.

Всегда на всё согласные власти тогдашней Нагорно-Карабахской Автономной Области, подобно другим политическим образованиям в Кавказском регионе, рабски исполнили директиву свихнутого Старшего Брата и прикончили не одну деревню.

То есть, при всём почтении к тем, кому за 70+, я воздержусь от посещения их клубных вечеринок «Давай Поахсакалимся!»…)

На спуске по затяжному склону, неизлечимо верный большевистским традициям, я предпринял ещё пару попыток срезать путь, ну, хоть немножечко! Однако оба отклонения упёрлись в глубокие ущелья и отвесные скалы, так что шоссе меня дождалось точно там же, где я его покинул два дня назад – возле павильона-закусочной «Платан Тнчрени».

(…ласковенько ведёт судьбина послушное чадушко, упрямых же неслухов волочит за волосья, всех неизбежно к одному и тому же месту назначения… )

~ ~ ~

После пары поворотов плавного серпантина, шоссе лягло на неуклонно прямой курс к перевалу из раздольной долины Кармир-Шуки.

Вдоль наклонно уходящей вверх обочины, я топал сквозь тошнотную, но – вот же странность! – чем-то притягательную вонь перегретого жарой асфальта.

Тяжко дыша, обливаясь потом, я шёл и шёл, и шёл.

Всё чаще лямки вещмешка сдвигались в поисках места, где было б не так больно…

Безнадёжно… Пару шагов спустя, клыки их впивались обратно, до кости, всем весом заспинной клади.

Соль пота разъедала слизистую глаз, которые забыли уж резвиться, не прядали по сторонам, не чумели от чарующих красот природы.

Что? Напорхались, пташки?!

Их взор тупо полз по пыльному асфальту крупного помола, насилу успевая отскочить из-под армейских обшарпанных ботинок, вминающих в дорожное покрытие мою шагающую тень, что мало-помалу всё же начинала удлиняться.

Но таки временами взгляд вскидывался, по собственному почину, надеясь высмотреть, сквозь жгучесть капель на ресницах, спасительную тень дерева у дороги… Хотя я на все 100 % знал – до перевала таких чудес и близко не предвидится.

Случились две попытки уклониться от прямой и приглушить жажду ягодами Ежевики, разросшейся вдоль основания дорожной насыпи. Но хер там ночевал. Похоже, в этом году нас ожидает ежевичный недород…

(…впрочем, будем надеяться, что это мне случайно подвернулась бесплодная полоса, потому что терпеть ненавижу сеять даже и обоснованную панику…)

И снова, по неумолимо наклонной плоскости асфальта, ботинки на моих ногах шли и шли, и шли… дальше… выше…

~ ~ ~

Чтобы развить в себе хотя бы предварительные навыки предвидения (заглядывать в грядущее иногда полезно, но только в меру, не перебарщивая), лучше гор не ищи наставника…

И когда прямая бесконечного подъёма финишировала на перевале, чтобы превратиться в горизонтальные извивы, рабски послушные диктату рельефа в караване тумбов, бредущих прочь от широкой долины, я уже мог предсказать (не только, что запросто, но даже и наверняка), как получасом позже, окончательно растаявшая вдали (если наблюдать не сходя с этого самого места) точечка меня (который пока ещё вот он – тут я) свернёт, неразличимо исчезая за самым дальним склоном во-о-он того тумба…

А спустя ещё минут пятнадцать, на расстоянии полукилометра от расположенной между дальнейших тумбов деревни Сарушен, я сойду с шоссе на грунтовку, которая полого тянется на самое дно тамошней долины, к речке Варанда, а там-то уже точно всё будет хорошо: и тени сколько хочешь, и деревьев, и родник прохладной воды на базальтовом берегу реки…

Предсказание сбылось один в один, а когда грунтовка докатилась до неглубокого брода по галечной россыпи, чтобы на его той стороне вложиться в крутой подъём к деревне Саркисашен, в двух километрах далее, я с ней расстался, и зашагал по туннелю – живому, шелестящему, длинному – сквозь гущу прибрежного Орешника.

Дальний конец туннеля, как и предвиделось, выходил на непривычно ровное (среди гор) поле по-над излучиной реки, огибавшей великанский тумб на противоположном берегу…

Представь себе футбольный стадион, где взамен газона широколистый лес, и вся эта спортивная арена вдруг вздыбилась, почти до вертикальности. А под копытами… ну, то есть… а у подножия тумба, шумит река Варанда…

Из-за крутизны склона, кроны деревьев не загораживают одна другую, а поднимаются, чередуясь, шеренга над шеренгой. Причём у каждой кроны свой персональный оттенок зелёного, какой-то из его двухсот, – чуть-чуть отличный от остальных 199-ти.

Можешь вообразить всю эту грёзу наяву? Если – да, то и меня легко здесь разглядишь, вот он – валяюсь под кряжистым Грецким Орехом возле поля, машу рукой – на всякий… Лежу роскошно, – под спиной толстый матрас из листвы, нападавшей за былые годы – сухая, мягкая, ломкая труха.

Тут я, тут. Наслаждаюсь оргией зелёного потока, мягко струящегося вверх по тумбу за рекой. Наблюдаю за игрой Грецкого Ореха, как он на фоне яркой синей выси, подхватывает длинными ладонями листвы чуть шелестящие с подачи ветерка блики солнца. Ловко ловит! Натренированный…

Чертовски здорово – просто жить, так вот вытянуться, носом к небу, думать про всякое то или какое-нибудь сё, или про совсем другое…

Класс! Всё путём… Ну, максимум, быть может, малость напрягает, что вокруг – ни души, не с кем красотищей этой поделиться…

(…блин! забудь! я этого не говорил… мне уж не в новинку, а наоборот в привычку даже, что такие вот моменты случаются только когда один.

Главное, – держать свою мегаломанию в узде, чтоб и не пикнула, и рыпнуться не смела, не попыталась бы подкинуть диверсионную мыслишку (на вид безобидную), чем больше, мол, пространства на душу индивида, тем выше его зна́чимость и ранг… Но если речь пошла про Табеля о Рангах, то – чур меня! Чууур!..)

Давным-давно, случилось мне листать лощёный журнал на Немецком, вернее его огрызки, в довольно потёртом таки состоянии.

Заглавная статья сбереглась без урона, чтобы поведать мне – Немецким, практически, не владеющему – про господина Херцога, владельца крупного химического концерна.

(Один из тех сиятельств, которым западло соваться в политические игры, они эту крысиную возню предоставляют президентам, премьерам, соперничающим партиям und so weiter, однако малейший поворот руля внутри их вотчин определяет весь внешнеполитический курс Германии (на тот момент ещё не объединённой с ГДР)).

Статья пестрела красочными фотками, на развороте: ближний план Herr Херцога, а фоном ему персональный парк, в его же заднем дворике – газон гектара на два: трава, постриженная через расчёску, напедикюренные деревья из позапрошлого столетия; парочка внучат-херцогинят, блондины в локонах, пускают стрелы между двух деревьев – под его левым ухом – типа купидончиков, а может, в Робин Гуда играют.

Праотцы его, бродячие Евреи-челноки, пешком верстали весь Шёлковый Путь, туда и обратно, приносили китайский ширпотреб на продажу феодальным герцогам, баронам и прочим титулованным бандитам средневековья. А эта погань варварская устраивали пейсоносным коробейникам всяческие зверства и мучительства.

Ну а нынче банкует он, пахан по полной, да… монарх крупного индустриального царства. Но счастлив ли? Сомненье брало, если приглядеться к потёртому выражению лица Herr Херцога, посреди его холёного, оплаченного-муками-предков-и-личными-достоинствами, парка…

Ну ладно, оставим в стороне все эти августейшие рояли, а как насчёт меня-то?

Счастлив ли я, вытянув ноги в гостеприимной сени лиственного балдахина, под опахалом ветерка, вкушая негу сладостной прохлады… ничего не забыл?.. а ну там ещё, наверно, про струны струй журчащих… впрочем, суть не в этом, главное – во! охренеть какая усадьба! ты ж погляди какое поле стрёмное, с травой по пояс, и в нём полно увесистых, с кулак, шаров-колючек симпатично-сизого отлива, шипастых, как булава, и тот вон тумб-Камелот над горным потоком, высоченный, как башни многоэтажек, что громоздятся вдоль шоссе от Киева в аэропорт Борисполь…

Чего тебе ещё надо для счастья, а?

Вопрос, конечно, интересный, если внимательно вдуматься… Жаль, что у вещмешка нету дверцы с зеркальцем, а то бы ставил самому себе диагноз по выражению самодовольного хрюкальника.

~ ~ ~

Этот рай земной мне подвернулся шесть лет тому, когда Министерство Образования Нагорно-Карабахской Республики – ново-независимого, само-провозглашённого, но так никем и не признанного государства —

(…да! не спорю! откликнулась пара мэрий из дальних полушарий, чей вес на политической арене извиняет их безответственное поведение. Мудрые же державы себе на жопу приключения не ищут: «Ты, касатик, прав по всем статьям: юридическим, морально-этическим, этнографическим, сейсмо-футурологическим, но у тебя же в недрах нефти ни шиша, так ты, душа моя, иди-кась, гуляй отседова, мы делом заняты»…)

– устроило тут как бы пионерский палаточный лагерь для школьников Степанакерта.

Сатэник тогда отработала в нём две лагерные смены. Подряд.

С моей стороны состоялась попытка заикнуться (загодя и довольно робко) с предложением оставить кровинушек наших под мой отеческий надзор, включая бесплатную опеку…

Вполне ожидаемо, инициатива получила должный отфырк… Не сказать, что я особо уж так настаивал, но всё равно довольно яркая демонстрация наличия доброй воли с моей стороны, нет разве?

В результате Ашоту с Эммой почти всё лето пришлось коротать под маминым крылом: две лагерные смены – от звонка до звонка – в отрядах соответственно их возрасту и полу.

А старший ребёнок в семье, Рузанна, через день-другой после открытия лагеря, сдала экзамены за второй курс местного Госуниверситета, и махнула к ним, на должность самопровозглашённой Пионервожатой.

С развалом Советского Союза, должность эта приказала долго жить, да и пионеров не сыскать стало, кроме как в нетленных шедеврах Советской кинематографии… Однако я всегда готов принести соболезнования близким родственникам любого форс-мажора, который неосмотрительно возник на пути Рузанны, идущей к избранной ею цели…

Так что, для всего лагеря, она стала Пионервожатой. В платёжной ведомости усопшая должность, разумеется, не значилась, однако Рузанну это мало трогало, главное, что вышло по её хотению…

Оставшись один дома, за пару всего недель бессемейной жизни я смертельно устал от непривычно плотной тишины вокруг себя.

Дальнейшее произошло само собой, беспланово, без должной подготовки…

Под вечер очередного дня, покинув место жительства, я вышел в направлении деревни Сарушен. Уже на выходе из города, производился закуп одной пачки печенья и развесных конфет (200 гр.), в какой-то будке типа магазинчика на спуске у моста «Самосвал-Маз».

(…на тогдашней стадии своего развития, я уже дорос до осознания, что радость встречи с папой следует закреплять: чем слаще, тем лучше…)

Пешком и на попутках, мне удалось преодолеть двадцать-с-чем-то километров до деревни. Только вот не вышло уложиться до наступления темноты, посреди которой я и явился в лагерь.

Как раз на этом самом месте, где я сейчас лежу, стоял раздвижной табурет лагерного Директора, Шаварша, с холстяным верхом, на который, помимо самого него, никто не смел садиться – престол монарха не под всякий зад заточен.

На широком стволе этого Грецкого Ореха, уже тогда расщеплённого ударом молнии, висела одинокая яркая лампочка, а её питал, урча по-матерински ласково и почти неслышно, электрогенератор, задвинутый дереву за спину.

Плотная тьма ненасытно отсасывала жёлтый свет, который таки успевал облить пару длиннючих столов из листового железа, пунктирно врытых друг за другом, чтобы обозначить край поля. По обе стороны каждого, стояли как вкопанные (такими они и были) узкие скамьи из того же хладоточивого материала.

Две непроглядно-чёрные приземистые пирамиды армейских палаток, ёмкостью на взвод военнослужащих (каждая), силуэтились в тёмном поле. Девочкóвая (для Воспитательниц и всех остальных девочек лагеря) стояла правее второй, которая для мальчиков и Физрука.

Чуть в сторонке, угадывалась двухместная палатка Директора Шаварша и его жены на должностях лагерной Поварихи и Медсестры (3 в 1).

Глубже в поле, метров за тридцать от всех трёх палаток, тихий костёрчик лениво лизал короткими язычками пламени конец сунутого в него бревна, целый ствол, фактически, с наскоро отсе́ченными сучьями, чтобы легче пропихивался вперёд, по мере прогорания, в мерцающие угли уже отпавших от него кусков…

Все, без исключения, лагерные Воспитательницы рекрутировались, естественно, из учительниц городских школ, которым хватило света всего одной только лампы (1300 кандел/ 35 люменов), чтобы опознать меня, и тут же кликнуть Сатэник. Рузанна прибежала следом.

Моё появление обрадовало обеих, хоть законная спутница моей жизни напряглась, внутренне, готовая с полуслова дать отпор излишним сантиментам из числа не вошедших за минувшие две с чем-то тысячи лет в список дозволенных (местными традициями) орудий в борьбе за выживание.

Вокруг стоял поздний вечер, сменивший трудовой день и долгий променад, и меня как-то не особенно тянуло посягать на основополагающие ценности.

Для отвода малейших от себя подозрений в потенциальном пустозвонстве, я проявлял послушливый респект и не дерзил, а сдержанно, благопристойно и с достоинством, сел за указанный край стола.

Холод железа под задом и холод железа под локтями, исходя из различных предметов вкопанной мебели, действовали сообща, словно сговорившись.

За столом разворачивалась ежевечерняя трапеза почти минувшего лагерного дня. Благодарно и беспрекословно, приял я тарелку жидкой каши из, по-видимому, крупы неопределённо общего назначения, ложку из алюминия и осколок рубила, бывшего когда-то хлебом.

И внешний вид, и результат пальпации засвидетельствовали, что данное орудие Каменного Века сохранило первозданную твёрдость своей структуры, не замечающей воздействия пластмассовых зубов. Тем не менее, в порыве вежливости, была предпринята попытка отгрызнуть кусочек.

Да, так и есть: предварительная визуально-осязательная оценка подтвердилась даже и экспериментально, на все 100 %.

Назвался груздем – будь вежлив до конца; я неприметно заныкал архео артефакт под алюминиевый край тарелки и сосредоточиться на вареве…

(…как глобально непризнаваемой стране удалось воссоздать слепок счастливого пионерлагерного детства времён Советского благоденствия? Стране настолько нищей, что её министр образования, в приступе гласности признался, что вверенное ему министерство не располагает финансами даже на покупку футбольного мяча для Школы № 8?

Скорее всего, Армянская Диаспора прислала целевой грант, и осенью благотворители пожнут доклад, бурлящий неподдельным ликованием: «На $40 000 вашего щедрого дара, все школьники Степанакерта, столицы новонезависимой Нагорного Карабахской Республики, поимели уникальнейшую возможность…»…)

Реляция гипотетическим донорам от непойманных грантокрадов оборвалась радостным писком Эммы, притиснувшейся к моему боку.

Я ласково гладил её воздушно тонкие волосы и узкие плечи дошкольного возраста, задавал пустые вопросы, она отвечала мне и тоже о чём-то спрашивала.

– А где Ашот? Не знаешь?

Она указала на дальний конец следующего – в пунктирной линии из двух столов. Там, где свет от лампочки изнемогал в неравной борьбе с ночью, сидел Ашот, забыв об ужине, восхищённый рот разинут на высящихся вокруг него старшеклассных недорослей, воссоздающих гогот неумолчного птичьего базара на скалах северных морей и хоровое ржанье табунов…