Читать книгу: «Петербургская литература 2024», страница 4

Николай Бутенко

Притчи для взрослых

МУДРАЯ ВОРОНА И ХИТРАЯ ЛИСА

Бежит Лиса по лесу и видит: сидит на дереве Ворона, а во рту у неё кусок сыра.

Здравствуй, мудрая Ворона. Будешь ли ты голосовать за избрание хозяином леса Медведя?

Нет! – каркнула Ворона и выронила сыр.

Хитрая Лиса подхватила сыр на лету и побежала дальше.

«МИЛОСЕРЛНЫЕ» ТЕТЕРЕВА

Выдался неурожайный год, и Тетерева в поисках ягод стали есть ядовитые, но для них безопасные.

Узнав о том, что у Тетеревов есть пища, прискакали к ним Зайцы и стали умолять не дать им помереть с голода. «Пожалели милосердные» Тетерева бедняг, поделились с ними ядовитыми плодами и этим спасли их от голода, но не от смерти.

ВОРОБЕЙ И ЧЕРЕПАХА

Увидел Воробей неуклюжую Черепаху и стал над нею надсмехаться: мол, вон какой я шустрый – весь мир облетел, всего повидал, не то, что ты, без дела слоняешься по мутному дну своего озера, и ничего тебе не интересно!

Окунулась Черепаха в озеро, выползла на берег, встряхнула капельки воды на песок и подозвала к себе хвастунишку.

Взгляни, глупый Воробей, что ты видишь?

Как что?! – Капельки воды.

А я вижу, что в каждой из них отражается весь мир. А теперь представь себе, что можно увидеть в мириадах капель, из которых состоит целое озеро?!

ВОЛК И ВОЛКОДАВ

Схватил Волк Ягнёнка и поволок в сторону леса.

Глядит, а навстречу Волкодав – в зубах тащит Волчонка.

Взмолился Волк:

Отпусти моего наследника. Отдам я тебе Ягнёнка и никогда не буду на них охотиться.

Нет уж! Если ты не будешь охотиться на Овец, то зачем я буду нужен в хозяйстве? Разве что дармовые харчи проедать. И если отпущу Волчонка, то ещё один разбойник вырастет и наплодит таких же целый выводок. И это тоже плохо, никакого покоя мне не будет. Так что пусть всё остаётся, как оно есть! – сказал Волкодав и поволок Волчонка в сторону села.

УЛИТКА И СЛИЗНЯК

Встретились на тропинке Улитка и Слизняк.

Ты кто, бомж? – спросила Улитка.

Нет! – стыдливо ответил Слизняк.

А почему без домика?

Он у меня такой огромный, что не утащишь!

Покажешь?..

А чего смотреть? Он перед тобой! – ответил Слизняк, и указал на высоченную виноградную лозу. – В нём столько комнат – что во всех не переночуешь, а еды – на всю твою жизнь хватит.

Может, поменяемся? – завистливо спросила Улитка, – хотя бы на день.

Ладно, уж. Я сегодня добрый, но только на день! – великодушно промолвил Слизняк, и, уползая с домиком Улитки, неслышно произнёс: – пока, бомжиха…

Игорь Михайлов

КАРУСЕЛЬ ЖИЗНИ

Река наполняла пространство неторопливым рокотом. Мерное течение только на первый взгляд казалось однотонным; звучание было не единым: хруст ветки, падение камня или клекот щегла − все эти не речные звуки поглощала вода в своём доминирующем фоне. Он включал в себя разнообразие звуков торопящейся реки. Это всплески о камни, движение самих камней под водой − их перестукивание; неожиданное изменение тембра от плывущего корня или ствола, которые меняли голос реки. Но такие тонкие звуковые перемены можно было заметить в непосредственной близости от воды, где даже полоскание зябликов на отмели имели своё звучание и свою непосредственную новизну. Все попытки создать оттенки звуков русло отбраковывало: всё, что мешало движению и шло наперекор установленному аккорду отвергалось. Стержень звуков был непоколебим и стоек, словно состоял из одной музыкальной фразы.

На изгибе хорошо видны оба берега. Между ними на просторе речной дороги состязаются звуки и зрение. Какое из этих чувств будет задействовано первым, от того будет происходить отсчет времени к действию: бежать или ждать.

Однотонно, привычно, неторопливо шептались воды с берегами, соглашаясь между собой во всём. Береговые камни держали полоски льда, сохраняя ватерлинию былого потока. К подмытым корням жались наносные торосы. На отмелях старый снег дубел − жесткий ледяной наст группировался пятнами около воды; оттаивая днем и замерзая по ночам, он становился прозрачным. Река нужна многим. Все живое крутится рядом, а если уходит, то снова возвращается к воде.

Запах – это другое. По нему можно узнать многое, а главное − предупредить опасность. Запах творит будущее и даже предсказывает судьбу, но только для того чтобы обойти опасность или обмануть цель − будь то враг или добыча. Именно запах вызывает ни с чем несравнимую эмоцию. Она толкает к действию. Она выше всех предсказаний и уловок.

Леопард, пройдя десятки километров, был поджар от голода, и теперь, облюбовав излучину, притаился. Он наблюдал из-за прутьев голого кустарника, словно из клетки. Оставалось надеяться на удачу, или слабость самой добычи. Только оляпки копошились у воды, но вскоре заметив хищника, полетели по течению, припадая, как на хромых крыльях.

Зима отступила, но царство голода продолжало жить среди серого, оседающего, пористого весеннего снега. Только крики ворона, некстати любопытного, противно втыкались занозами. Он словно выдавал тайну леопарда, и предупреждал других о том, что лес не так миролюбив, как кажется. Покричав и поволновавшись вволю, ворон спорхнул, и взлетел ещё выше, на высокий кедр, словно предостерегался от пристального кошачьего взгляда.

Одно из занятий зверя − созерцание. Оно ничего не имеет общего с праздным время препровождением. Видеть, чтобы первым среагировать и победить. А если ничего не происходит – это вершина блаженства и звериного благополучия. Быть сытым и спокойным − главное событие бытия. Так устроен лес, кто чувствует острее, тому приходится выбирать: сильный выбирает слабого − и тогда есть добыча, слабый отходит от сильного − остаемся при своих.

Леопард остро почувствовал чужака. Тонкий запах, разбавленный сыростью реки, словно полоснул когтем глубоко и доходчиво. Сильный с томной ленцой, медлительный с пренебрежительной надменностью, в тоже время тихий и незаметный, но очень сильный зверь вышел к реке. Тигр лакал воду. Насытившись питьём, и глубоко втянув воздух, хозяин рыкнул, предупреждая о своей значимости; освобождая пространство от ненужной встречи, словно боялся пролить лишнюю кровь.

Леопард не выдавал себя, но воспринял голос с чужой территории как предупреждение. Они смотрели в сторону друг друга. Один из укрытия своей клетки-кустарника видел всё; другой не таясь, негодуя, призывал к ответу скрытного соперника. Река была ареалом обитания тигра. Здесь он решал, кому лакомиться водой, а кто должен умереть.

Леопард оставил лежку. Следуя по кустам, он прокрался, не задевая растений и не выдавая себя движением. Он уходил прочь всё дальше от реки. Её течение уже едва угадывалось. А жизнь леса прослеживалась по новым звукам и следам. Главный беспорядок у кедра наводили белки. Крошево из шишек сыпалось на землю, где его перебирали птицы.

Открытые южные стороны холмов освободились от снега. Но пятнистые олени малыми группами облюбовали низины и там обгладывали кору. Неглубокий снег был слабым препятствия для добычи мха. Красавчик олень с ветвистыми рогами был на страже. Казалось, что корм его совсем не интересует. Он небрежно стучал копытом, разрушая снег, и, забывая наклониться, отходил дальше. Вокруг паслись сородичи. Уже они ворошили податливый наст. Не понятно, как олень мог учуять хищника? Леопарда было не видно, не слышно, казалось, он прикинулся листком, деревом, облаком, или же замороженной прошлогодней брусникой. Но среди этого многообразия образов и дуновений, олень мог вычислить хищника, хотя тот находился на другом склоне за изгибом. И его невозможно было не только увидеть, но даже услышать, он притаился и сделался недвижим. Возможно, воздушный вихрь, прозрачный, невесомый, юркий и непредсказуемый поиграл шерстью кошки, зацепил звериный запах и понес его дальше. Из множества звуков: шуршаний, писков, чавканья, топанья; из множества запахов: гнили, дерна, помета, коры; олень красавчик выделил признак опасности и тут же присвистнул «по-хулигански» и дернулся, как укушенный, как больной, напугал всех, и рванулся сам, как спаситель. Малочисленные сородичи, не задумываясь в тонкостях выбора, подчинились действию вожака, рванулись одновременно. Они скакали напролом, снося кусты, разгоняя птиц, разбрызгивая грязь, стирая копыта, цепляясь за последнюю надежду, и налегая на собственный инстинкт. Он сработал.

После длительной слежки, леопард потянулся, встряхнул задними лапами, и не торопясь, даже не интересуясь событиями за гребнем, пошел по южному склону, где зримо господствовала весна. Снег сполз в долину, а наверху среди сухой прошлогодней травы вылезли белые звездочки. Их было так много, что леопард поворачивал голову то к цветам, то к долинному снегу, будто сравнивая картины, пытался найти различия в цвете или просто удивлялся новому состоянию природы. Нелепый шмель-одиночка, с тонкими нераскрытыми крыльями в виде двух полосок, дрожал на цветке, едва удерживаясь, словно испытывая стебель на прочность. Казалось, что насекомое пытается научиться ползать, но нашло для занятий не очень подходящий предмет. В конце концов, шмель свалился, но выбрал для эксперимента другой цветок, и начал борьбу с ним.

Олени ушли вниз по северной снежной долине. Леопард направился туда же. Снег похрустывал, ломалась ослабленная корочка, и такая хрупкость мешала охотиться. Шаги слышали чуткие оленьи уши, от хруста вздрагивали косули, даже кабан в распадке с такой стремительностью и прямолинейностью улепётывал, что бессмысленно было гнаться за ним.

Леопард странствовал, исследуя холмы. Отлеживался на скалах, чутко воспринимая действительность. Зимняя утомленность зверей должна была выявить слабых.

Зимой барсука никто не беспокоил, он провел зимние месяцы в спячке. Прежде чем вылезти из норы, он внюхивался почти вечность, привыкая к забытому миру. Интуиция его не подводила, и он ловко выискивал бесхозные шишки и даже полакомился фундуком в одном из орешников. Удачно покопался в старой листве у ручья и нашел там несколько неподвижных тритонов; после чего совершенно удовлетворенный направился в сторону своего холма, пронизанного норами, то и дело, обнюхивая корни, надеясь услышать мышиную возню. Где-то он начал копать, но тщетно. Наделал в азарте много шума и потрусил восвояси.

Леопард слился с холмом, и заторможенной тенью начал двигаться к добыче. К ней был устремлен его взгляд. Он медленно поднял лапу, замер, словно забыл о начатом шаге, неожиданно подался вперед и бесшумно поставил лапу, став тенью куста. Припал к земле, задние лапы подкрались к передним. Леопард сжался, переступая на месте, и, наконец, рванулся вперед, вытягиваясь в новое измерение. Что-то ухнуло, рыкнуло, сдавленно пискнуло с хрипотцой и всё затихло. Леопард зажал добычу в пасти, и легко побежал в сторону холма. Там на камнях он положил ношу и строго обвел взглядом свою территорию, словно заранее намечая следующий маршрут.

В таежных смешанных лесах самыми заметными были оленьи семьи. Они оставляли множество следов и разносили глубоко вокруг себя ни с чем несравнимый запах живой плоти. Подобраться к ним было сложнее, чем к одиночной добыче, но когда появлялся молодняк, оленята становились легко уязвимыми. Любой повод заставлял оленей пускаться вскачь, а леопард не мог сравняться с ними по длительности и выносливости бега. Оставалось одно, подкрадываться к их неугомонному племени, чтобы рывком захватить и повергнуть зеваку. В такой схватке у леопарда не было равных.

Сейчас, он мог позволить себе расслабиться, после удачного трофея можно оставаться на месте и быть снисходительным, прогуливаясь поодаль. Вездесущие вороны первыми начали теребить бесхозную плотную шкурку и растаскивать мясные крошки. Птицы переругивались между собой: волнение и суета были спутниками их воровства − они неаккуратно растаскивали еду. Именно птичий галдеж при дележке привлек внимание серого лесного кота. Он осмотрительно спустился со скалы, забрался под каменную нишу и обследовал внутренности холма, заблаговременно заботясь об отступлении. Только после этого приблизился к воронам. Уши кота были незаметными похожими на полукруглые арки, и от этого казались вечно прижатыми, подчеркивали его решительность. С его явлением не соглашались птицы. Они неистово каркали и неохотно боком отступали. Им пришлось оставить неподъемный кусок, и они принялись трепать мелочь. Теперь стала понятна та неаккуратность, с которой они растаскивали тушку. Кот обстоятельно обследовал кусок, игнорируя очередное воронье недовольство, принялся грызть доставшийся трофей. Здесь все-таки он был птицеловом, и вороны держались на почтительном расстоянии.

Леопард заскочил на толстую ветвь дуба, и наверху предался созерцательной дрёме. Он лежал на ветке со свисающим хвостом, прикрыв глаза, но ушки сами по себе подергивались и двигались, словно ощупывали пространство. Зимородок приземлился на соседнюю ветку и стал нервно двигать головой. Нельзя сказать, что леопарда это расстроило, но через прищур век, он следил за птахой, и возможно по этой причине казался хитрым. Он не удостоил птицу даже движением, потому что было лень отвлекаться. Он был сосредоточен на внутреннем состоянии собственного тела и не ощущал его, даже представляя отдельные части; оно было невесомо и неразделимо. Иногда трудно понять собственное тело и его позывы, не всегда разум приводит к действию, скорее наоборот. Правильное действие подпитывает разум, и он в свою очередь нашептывает похвальбы совершенству спутника. Каждый элемент в теле выполняет свои функции соразмерно с задачей, но стоит только подумать о чем-то и это что-то сразу возбуждает к себе внимание. Его нужно почесать, полизать или потереть, чтобы оно получило знак внимания. Стоит подумать о хвосте, так тот сразу начинает болтаться. Хотя от хвоста многое зависит. Даже сейчас, когда он не нужен, он служит балансиром. Кончик хвоста слегка приподнялся и согнулся в полукруг, словно он реализовал мысль и зримо соглашался с критикой. Так хвост проявил себя и приказал:

«Пора!», − взвился вверх и столкнул леопарда с дерева.

Тот едва подставил лапы, как это умел делать: бесшумно и прочно. Хвост при этом остался невесом, и даже не коснулся земли, предпочитая оставаться на высоте даже плетясь в хвосте.

Прошли дни бездействия. Снова тайга расправляла широкие недра, чтобы там в своих внутренностях сделать очередную проверку на выживание. Леопард шел в темноте решительно и смело, потому что признаков добычи не чувствовал, и поэтому не беспокоился потерять её. Ночные звуки куда-то пропали, словно дождались прихода хозяина, и не желали докучать его пришествию. Но стоило ему остановиться, замереть, оглядеться, сделать паузу, как лес начинал подавать сигналы, и даже схлопывание крыльев филина подтверждало идею тайного наблюдателя за всем и всеми. Кто-то замечает хищника раньше, и затихает, кто-то с запозданием, и поэтому стремительно удирает. Хотя у филина другой ярус жизни, и его пути не пересекаются с тропами зверя, но птица не может продолжать быть там, где есть отвлекающий источник. Леопард шел, создавая вокруг себя волну возбуждения, а это было неприемлемо для правильной охоты, но вполне допустимо, чтобы преодолевать расстояния. Ночной марафон был необходимым условием существования леопарда. Ночью было легче добиться результата, а потому сделать вылазку успешней. Идти по своему маршруту было привычно. Вроде всё по-прежнему, но вот закрадываются вдруг сомнения, и что-то другое новое начинает возникать раздражающим томлением. Словно идет предупреждение о начале другого этапа борьбы, пока неопределенной и скрытной.

Леопард распознал признаки пятнистого оленя. Стадо было где-то далеко и шло навстречу ветру, оставляя за собой веер запахов: пока тонких и едва уловимых, но все-таки реально существующих, где низинные туманы разбавили все индивидуальности звериных признаков. Леопард ускорил бег. Запах начал слабеть и совсем растаял. Хищник взял левее, и снова пересекся с призраком оленя, словно тот был живым и сам путался в тропах и кулуарах из кустарника. Стало светло. Лес был оставлен и хилый подлесок стоял частоколом на страже долины. Где-то на ее просторах стадо залегло на дневку, созерцая и обоняя километры расстояний. Зима − трудный отрезок жизни для всех. На выживание влияет не только собственная выносливость, но и обстоятельства. Снежный покров глубок, ноги тонут в снегу: олени не так быстры. К зиме стадо укрупнилось. К чисто мужской компании, которая сформировалась осенью после гона, примкнули самки. Скопом легче выжить, быстрее выявить опасность. Зиму стадо паслось у моря, вылизывая соленые камни, подбирая выносимые морем водоросли, забиваясь в лощины во время ветра. От вездесущих тигров спасались водой, переплывая с мыса на мыс. Иногда волки вырывали из семьи последнего прямо на бегу. Остальные ориентировались в темноте по «зеркалу» впереди бегущего. Так было легче. Белое пятно вокруг хвоста выводило к спасению. Держались друг за друга. В темноте глаза оленей светились оранжевым светом. После такой гонки несколько дней стадо продолжало спокойно мигрировать то по долинам, то по берегам. Снег и ветер запутывали следы, становясь защитниками.

Весна изменяла условия. Снег исчезал. Олени направились кормиться глубже в тайгу. Опавшие орехи, желуди, листва стали доступнее. Кое-где начала вылезать нежная верба. Солнечные южные склоны были почти раем, там кусты оживали раньше, чем в других местах. Тоже можно было сказать и про долины. Они целый день грелись под солнцем. Учуять врага здесь было проще.

Из-за скудности рациона олени паслись днем, неторопливо переходя от куста к кусту, обгладывая кору и выбирая мягкими губами почки. Долина располагалась между гребнями холмов и естественный путь среди ключей − очень маленьких речек-ручьев, был очерчен самим ландшафтом. Так они странствовали, привычно проводя каждый день в поисках еды, жуя, вбирая носом воздух, словно хотели захватить все имеющиеся ароматы, и, двигая ушами, реагировали на каждое дыхание леса, будь то дуновения ветра или шорохи лемминга. Воздух в долине разносил признаки распушившейся где-то на склоне желтой вербы. Её пыльца сдувалась с нежного комка из-под липкой оболочки, и невидимой пылью опускалась к ключам, радуя первыми ароматами цветения. Она манила вдаль, где весна трогала первые прутки, веточки, кусты. Среди них сквозное пространство начало чем-то заполняться. Даже незначительное набухание почек суживали пустоты, вдыхая в растения новую жизнь. Олени шли туда, где было сытнее, словно понимали, как еда влияет на восстановление сил.

Уже несколько дней олени паслись в одном месте и насытили своим присутствием воздух долины. Нужно было продолжать кочевую жизнь, идти дальше в следующую долину. Восточный склон делал зигзаги, подставляя свои бока солнцу. Там было открыто много хороших мест для пастбища. Воздух удачно доносил только лесные безопасные запахи, что придавало жизни размеренный, степенный ритм, превращая бытность в прогулку.

Леопард шел по гребню: голые кусты, искривленные стволы деревьев, вероятно от досаждающих ветров, и всюду камни, вросшие в грунт − были спутниками неторопливого шествия. Леопард прыгнул на плоский валун, привычно потянул воздух. Где-то очень далеко на другом склоне паслись олени. Зоркие глаза хищника сумели распознать их среди пятен прошлогодней травы. Леопард прошелся по камню, сделав круг за своим хвостом, опять подчиняясь его воле, и лег. Камень успел получить скудное тепло от солнца, и был сухим. Носом хищник уткнулся в собственные лапы и задремал. Он был неподвижен, долго и сосредоточенно. Устраиваясь поудобнее, он накрыл лапой свой нос и уже навечно остался в такой позиции, словно не желал раздражаться запахами вокруг.

Умиротворение владело им с такой чувственной энергией, что он словно зримо ощущал течение и ход собственной крови. Она несла силу к каждой лапе, на ней каждый коготь наполнялся энергией, какой-то разнузданной свободой, словно он был великаном всего тела и вел его за собой, а не наоборот. Это было высшим достижением инстинкта, где разумность снисходительно подтверждала прошедшее событие и не могла опровергнуть его целесообразность. Она словно любовалась совершенством того тела, которому служила. И сетовала на свою вторичность, и даже сонливость участия. Хвалила саму себя за реальную высоту, на которую была воздвигнута ниша бытия дикого зверя.

Уже в сумерках леопард потянулся и побрел дальше. Грандиозное пространство, которое днем было открыто и необъятно, теперь сузилось величиной до ближайших препятствий. Леопард смело шагнул в глубину будущей ночи, уверенно предвосхищая охотничий путь. Такие же зоркие глаза оленей с противоположной стороны смогут в темноте предупредить опасность, но им многое будет мешать. Не таясь, хищник преодолевал расстояния, пока не уткнулся в запах оленей. Теперь они превратились в добычу. Леопард остановился, определяя нужное направление, и дальше начал продвигаться крадучись, словно играл в азартную игру. Он прошел сквозь кусты, не задевая веток, он замер среди камней, становясь одним из них, он нашел лазейку под упавшим деревом, и так долго таился под ним, что сам почувствовал себя в скрытном логове, наслаждаясь неуязвимостью, и даже по-хитрому не злобно наблюдал за лесом. Наконец, он подкрался настолько близко, что голова раскалывалась от духа близкой добычи. Хищник напрягся, словно собрался в один комок, и рванулся вперед, не скрываясь. Лес наполнился переполохом. Всё летело, хрустело, топало, ломалось, и невозможно было понять, откуда катится смерть, только страх гнал наудачу, мурашками обжигая загривок.

Как и полагается внимательному следопыту, леопард добился успеха. Он затащил оленя на скалы, и там царствовал до рассвета. «Царь горы» был доброжелателен, он склонился над своей добычей и на всякий случай издал рык. Вездесущие вороны встрепенулись на ветках и забеспокоились, взъерошивая перья. Этим они будто выказывали обиду и несогласие с отказом от гостеприимства. Но к ним это предупреждение не относилось. Где-то на другой стороне холма, ещё никем не видимый, но уже учуянный охотником, к месту пиршества подкрадывался сородич. Он шел так медленно и так осторожно, словно внутри этого незнакомца включился механизм торможения. Незнакомец откликнулся, тоже рыкнул, ещё не видимый, но уже заявляющий право на территорию. Голос его был высок и четок, как глас трубы, как требование повелевать и быть избранным, и наконец, как клич возмездия.

Они смотрели друг на друга. Охотник со скалы и претендент на добычу у подножия холма. Пристальная дуэль взглядов решала спор. Противники оценивали друг друга. Незнакомец был крупнее. Он не выдержал первым и рыкнул ещё раз, сделав шаг вперед. Леопард на скале отстранился от добычи, попятился и оставил место пиршества. Он уступил.

Другой завладел добычей. Он был настойчивее, грознее, а главное сильнее. Его присутствие ощущалось давно, и потому сородич обходил стороной чужие тропы. Но вот их пути пересеклись, и теперь нужно было сделать правильный шаг. Выбор, который продолжает жизнь, а не разрушает её тонкие начала. Казалось, что они срослись, и не зримо ходят в одной связке, но вдруг оказалось, что их родство эфемерно, а союз недопустим.

Он давно сросся с этой землей, знает её медовые травы, вересковые заросли, шорохи ключей в засуху, их торопливость в пору дождей, их сладкий вкус после свежего мяса; склоны, в цветущей мальве с бутонами, в которых пропадает шмель. Он тоже одиночка труженик, скитается по цветоносам, сосет их соки, делает тайный медовый схрон, в котором чахнет зимой, но несколько капель сладковатого нектара поддерживают жизнь. Они не мешают друг другу. Их родство со шмелем-скитальцем даже ближе, чем с сородичем.

Опять другая дорога открыла новое пространство, где всё известно, и в тоже время обстоятельства творят историю пути. Скалы, камни, соперники, участок обитания – всё это складывается в карусель жизни бродяги. Гудение, стрекотание, жужжание наполняет слух. Весной тайга пополняется новыми обитателями. У оленей и косуль появляются детеныши. Они слишком беззащитны и первые несколько дней лежат в потаенном месте или высокой траве. Они не имеют запаха, и только благодаря скрытности могут сохраниться. Чтобы не привлекать внимания к потомству, мать пасется далеко от них, и только для кормежки подходит к телёнку и подставляет свое вымя. Через несколько дней теленок должен бегать как взрослые косули.

На ключе появились утки-мандаринки. Проведя зиму вдали, где тепло, пестрые самцы затеяли битву полную переполоха, брызг и галдежа. Поодаль стоит ничем не привлекательная серая кряква. Когда один из соперников изгнан, победитель хватает загривок ничем не провинившейся уточки, и щиплет её, видимо, он так подтверждает своё главенство. После взбучки, уточка только отряхивается, и спокойно плавает рядом. Снова в новоиспеченной семье возникает идиллия. Они вместе занимаются поиском корма на дне.

Где-то в глубине холма над валуном, харза устроила нору. Там появились трое слепых харзят. Торопливой и заботливой матери некогда сидеть на месте, она бегает из норы на волю и обратно, и даже желтоватая шкурка куницы помогает быть незаметной среди пестрых таежных растений.

Как только мать врывается в свою нору, харзята начинают копошиться и пищать, куница трогает их лапами, словно пересчитывает. Малыши суют мордочки в теплый низ живота матери и замолкают. Так продолжается больше месяца, малыши крепнут. И совершенно не понимая действительности, они вылезли наружу. Один неожиданно скатился по валуну, и оказался вдали от норы. Братья попискивают с высоты. Малышу не забраться обратно. Он неловко делает первые шаги вне дома. Идет по основанию неприступного холма. Путается в траве, валится по скату, цепляясь лапами за грунт. Так быстро потерять дом мог только смельчак или совершенный раззява. Ключ шелестит водой. Опять неловкий шаг, и малыш погружается в воду, но продолжает двигаться и даже преодолевает глубину, едва высунув нос. Несколько куньих шагов сложились в целую вечность. Мокрый и жалкий он продолжает двигаться все дальше от дома, пищит о помощи, но на радость судьбе, его никто не слышит. Под ногами опять путается вода, но сейчас она сильнее и подхватывает харзенка. Его несет помимо воли, барахтанья лапами только помогают держать нос над водой. Его куда-то бросает с высоты − это пороги, тащит по камням, слепит глаза, но он упорно держит нос вверх, словно понимает его назначение. Цепляется за ветки в заводи и по стволу топляка выбирается на берег и дрожит, пищит, осматривается, словно ещё помнит о доме, будто нора должна сама явиться на зов. У реки холодно. Она пугает своей неустойчивостью. Он пробирается в траве, в которой легче заблудиться, чем выбраться, но там хоть нет своенравной реки. Кладка яиц лесной птицы стала на пути. Он принюхивается к ним, осторожно трогает яйцо зубами, оно трескается. Исследование − путь к познанию. Харзенок вылизывает скорлупу тщательно, с наслаждением, и берет зубами следующее яйцо. Когда с едой покончено, он утыкается мордочкой в травяное гнездо и замирает, засыпает по-настоящему. Прошел первый самостоятельный день в жизни.

Бродить в траве − запутывать самого себя. На стебле осоки огромный кузнечик едва шевельнулся. Харзенок зажал его в лапах и надкусил. Осторожно распробовал, оглядываясь по сторонам. Так неожиданно открылось ещё одно лакомство. Река опасная и коварная влекла и звуками, и запахами, и питательной водой. Здесь по каменистой отмели невероятное существо с перепончатыми лапами прыгало ловко и быстро. Каждый раз незнакомой добыче удавалось отскакивать, но харзенок настойчиво юркал следом, промахивался, проскальзывая по мелкой гальке. Он метался как домашний кот за приманкой на нитке. Все-таки ему удалось поймать лягушку. Он зажал её в пасти, испуганно огляделся и опять юркнул в спасительную траву.

Нередко, он возвращался к мелководной речке. Здесь чаще попадались виртуозные прыгуны. Их можно было выловить даже в лужах ключа. Он узнавал их в воде.

Земля приносила новые открытия. У корней великанов юркали мыши, их выдавал шорох. А со змеёй харзенок расправился, резко и стремительно. Он прижал её лапами, а зубами схватил у основания головы, словно знал её уязвимые места. Это была достойная добыча. Пожалуй, самая крупная с момента самостоятельной жизни.

Её цель явилась сама собой − беспрестанное движение, куда бы оно ни привело. То, что не пугало, всегда притягивало. Белка грызла орех в густых недрах кедра. Харзенок начал подбираться к ней, ещё не уверенно лазая по деревьям, и явно неловко. Белка искоса посматривала на юного охотника, и, не дожидаясь его приближения, перепрыгнула на другое дерево. Харзенок слез по стволу и снова начал карабкаться туда, где обедала белка. Ей явно не понравилась такая настырность, и она удалилась восвояси. Не каждый был готов стать добычей. Ещё один день остался позади. Скиталец каждый раз находил незатейливые места для ночлега. То это оказывалась куча валежника от высохшей елки, то удачная выемка под камнем, неплохо было в расщепленном дереве с прогнившей сердцевиной. Но долго засиживаться на месте не давал голод.

Птенцы подрастали и учились летать. На них харзенок тренировал навыки птицелова. Птенца-неумеху было видно издалека. Он в полете натыкался на ветки, кричал и, в конце концов, валился в траву. Здесь нужно было расторопно его схватить.

Из несуразного детеныша к концу лета хазренок подрос и приобрел расцветку куницы. Остроносая мордочка сверху была черной, словно шапочка, а нижняя челюсть − белой, будто помогала оставаться скрытной для земноводных при слежке сверху. Ярко-желтые шея и грудь словно кричали − мы лучше всех! А золотисто-бурый цвет тела переходил к лапам в темно-бурый. Такой же короткошерстный хвост в пасмурную погоду казался совершенно черным. Дальневосточная куница вызывала восхищение раскраской. В одну прекрасную ночь выпало много снега, под утро куница вылезла из своего укрытия и просто обомлела от перемен. Она прыгала в глубоком снегу, кувыркалась в нем, поднимала вокруг себя брызги снега и переворачивалась в воздухе. Хвост куницы летал по поляне, словно радовался отдельно. Он задевал маленькие елочки, они встряхивались. Облако снега катилось по веткам. Рябчик сидел на дереве, куница спугнула его, он перелетел на другое дерево, но и оттуда был изгнан. Он приземлился в подлеске, считая, что так безопасней. Куница настойчиво его преследовала, рябчик сам себя загнал в ловушку, не смог взлететь в кустарнике и там был пойман.

Ещё одна такая же прыткая и гармоничная попала навстречу. Они на пару изучали окрестности, и так же суетливо странствовали по тайге, но неожиданно наткнулись на своего желтогрудого сородича. Уже втроем они прочесывали тайгу, словно цепью. Сбившись в стаю, они делали больше, чем поодиночке. У белки не было шансов уйти от погони. У барсука все пути к норе были перекрыты, а зайцу не помогла даже его прыгучесть. Харза была самой крупной и красивой в своем виде, и казалось, что троица осознавала это.