Запинаясь, оговариваясь и дико труся, Владик кое-как изложил Бате и его подручным предложение Легиона. Он всеми силами старался как-то смягчить послание, нарочно не употреблял отдельные неудобные слова, но даже все явленные им чудеса политкорректности помогли слабо.

– Это чудовище хочет питаться нами? – спросил один из бойцов, и его рука потянулась к поясной кобуре. Владик попытался объяснить, что сам он является обычным посланником, и лишь передал чужие слова. Так же хотел заметить, что во все времена послы пользовались неприкосновенностью, и их убийство, как правило, не сходило злодеям с рук. Он и еще что-нибудь хотел бы сказать в свое оправдание, но от страха его язык привычно затянуло в известное место.

– Значит, вот какое послание ты принес нам, – проронил Батя, жестом останавливая своих людей. Те уже со всех сторон обступили Владика, и в их глазах программист прочел свое будущее, будто заглянул в чашку с кофейной гущей, и увидел там надпись – тебе каюк!

– Разумное чудовище, повелевающее мертвецами, – вновь заговорил лидер Цитадели. – Как будто нам обычных зомби было мало. Если люди об этом узнают, неминуемо вспыхнет паника.

Один из бойцов выхватил пистолет и направил его в голову Владика.

– Убьем его, и дело с концом, – предложил он.

Программист горько заплакал, прекрасно осознавая, что вымаливать пощаду бессмысленно. Эти жестокосердные люди не внемлют его мольбам. Все, что ему остается, это достойно принять смерть, отважно взглянув ей в глаза. В последние мгновения жизни явить отвагу и мужество, подобающие настоящему герою. Пусть прежде ему приходилось совершать позорные поступки, но перед лицом неминуемой гибели он покажет себя несгибаемым исполином, обладающим могучей и несокрушимой волей.

Владик честно планировал уйти по-мужски, но вдруг обнаружил себя на коленях перед Батей. Из глаз его лились потоки слез. Изо рта выплескивались слова, мало подобающие обладателю несокрушимой воли.

– Не убивайте меня, пожалуйста! – стенал Владик, переводя щенячий взгляд с Бати на его подручных. – Я ничего плохого не сделал. Меня заставили. Мне угрожали.

– Нельзя допустить, чтобы люди в крепости узнали об этом, – сказал Батя, не глядя на коленопреклоненного программиста.

Один из бойцов вытащил из-за пояса огромный нож, настоящую саблю, и произнес, хищно глядя на Владика:

– Ты прав. Сделаем все тихо. Без стрельбы. Несите клеенку и пакеты.

– Я никому ничего не скажу! – бился в конвульсиях посол мира, осыпая страстными поцелуями ботинки командира. – Не режьте меня! Я хороший. Я жертва!

– Заприте его пока в одиночку, – приказал Батя, ногой отпихнув от себя обслюнявившего все его ботинки Владика. – И стерегите хорошо. Никого к нему близко не подпускайте.

– А что с предложением этого некроманта? – спросил один из бойцов.

– Подумаем. Ну, берите его. Я с вами пойду. Там люди во дворе. Они жаждут его крови.

Владика подхватили под руки и потащили на выход. У страдальца ноги отказали, но это не послужило помехой, ибо стараниями зловещего Цента весил он мало и без труда транспортировался волоком силами двух крепких мужиков. Батя шел первым. Он же распахнул дверь штабного контейнера, выпуская пленника и его сопровождение.

Люди все еще стояли во дворе, и, завидев Владика, попытались опять поживиться его кровью.

– Ну, все, хватит! – прикрикнул на них Батя. – Сколько раз вам объяснять – его кровь не лекарство. Что вы как дети? Ступайте по своим делам. Как только сумеем создать лекарство, мы вас сразу же об этом оповестим.

Чуть живой Владик висел на крепких руках бойцов, и мысленно прощался с жизнью. Ему слабо верилось в то, что Батя согласится на предложение Легиона. Скорее всего, он предпочтет воевать с некромантом, или сбежать от него в другие земли. Что бы он ни решил, но посланник повелителя мертвых едва ли уцелеет. Устранят, чтобы не болтал лишнего. Придут ночью в камеру, и задушат подушкой.

Не будь Владик так занят своими переживаниями, он бы заметил, как открылись ворота, и как в крепость вошла группа людей. Во главе этой группы вышагивал друг Цент, взъерошенный, возбужденный, с дико сверкающими глазами. Андрей, Алиса и Машка едва поспевали за ним.

– Андрюша! – закричала Оля, и бросилась на шею своему кавалеру.

– Оля, ты здесь? Ты жива? – бормотал пораженный парень. – Но как? Тебе удалось сбежать?

– Я ничего не помню, – призналась девушка. – Сказали, что меня привез какой-то Владик.

– Владик, говоришь? – хищно поигрывая челюстями, уточнил Цент.

– Да, Владик. Наверное, это он меня спас.

– На него это как-то не похоже.

Машка стояла в стороне от воссоединившейся парочки, и взирала на Олю таким взглядом, будто пыталась воспламенить подлую разлучницу силой мысли и сжечь дотла. Узнав, что подругу почти уже ее Андрея привез Владик, Машка воспылала к программисту лютой ненавистью, и захотела сделать ему нестерпимо больно.

– Владик молодец, что спас тебя, – радовался Андрей.

– Молодец, еще какой! – подхватил Цент. – Где он, кстати? Я очень хочу похвалить его за проявленный героизм, а так же за все остальное.

Тут блуждающий по двору взгляд Цента заметил искомое. Владика куда-то волокли под руки подручные Бати, сам командир шел рядом с ними, отгоняя от программиста жаждущих его целебной крови людей. Бывший рэкетир тут же понял, что друг Владик уже успел передать руководству Цитадели предложение Легиона, и решил действовать на опережение. Целью его было убить за один раз двух зайцев и одного программиста. Белкой он взлетел на частично накрытый брезентом танк, что стоял во дворе крепости, повернулся лицом к общественности, и крикнул могучим басом:

– Слушайте меня, люди, ибо мне есть, что сказать!

Народ, привлеченный таким интригующим началом, потянулся к танку, дабы послушать оратора. В образовавшейся толпе невольно оказался Батя, а так же Владик со своим конвоем. Плотность слушателей была столь велика, что пробиться сквозь людскую массу представлялось возможным лишь с боем, чего делать, разумеется, не стали. Батя решил, что тоже желает послушать этого человека, а вот Владик был иного мнения. Вид Цента ввергал его в ужас неподъемный, и программисту страстно желалось скорее оказаться в крепко запертой камере, ключи от которой безвозвратно потеряются.

– Вы меня отвести куда-то хотели, – канючил страдалец, но один из сопровождавших его бойцов выдал пленнику чутка по печени, и тот прекратил реализовывать право голоса.

Убедившись, что все обитатели крепости собрались перед ним во дворе или на стенах, Цент, наконец, заговорил.

– Друзья, – зычно воскликнул он, – братья. И сестры. Я не открою вам глаз, если скажу, что ваша жизнь тяжела и опасна. Вы и сами все это знаете. Каждый день своего существования вы терпите лишения и утраты. Условия вашего проживания оставляют желать лучшего. Вы ютитесь в тесных, холодных контейнерах, не предназначенных для обитания в них людей разумных. А ваш рацион? Когда в последний раз вы видели в своих тарелках мясо? А ведь мясо – всему голова. Человек не может прожить без мяса, тушенки, колбасы и копченого сала. Лженаучная вегетарианская концепция была давно развенчана ведущими учеными планеты. Только питаясь мясом, человек остается человеком. Только мясная диета и православная вера делают нас людьми. А чем приходится питаться вам?

– Супом из китайской лапши и бульонных кубиков! – возмущенно прокричали из толпы.

– Вот-вот! – подхватил Цент. – Вы питаемы бульонными кубиками, а ведь ведущие ученые планеты, те самые, что вдребезги разгромили ересь вегетарианствующих, неопровержимо доказали, что от этих кубиков происходит стремительное сокращение мозговой массы в организме. Они проводили опыты на кроликах. Одного кролика кормили отборным мясом, второго бульонными кубиками. В итоге, через две недели, кролик-мясоед разгадал свой первый кроссворд, а второй кролик к тому времени уже дней десять как был мертв – покончил с собой, удавившись на прутьях клетки. Вот что такое эти ваши бульонные кубики. Даже лишенные разума создания предпочитают смерть, лишь бы не питаться ими.

– Но какой у нас есть выбор? – послышалось из толпы. – Ты же знаешь, что происходит в мире. Нам повезло, что мы вообще живы.

– Во-первых, выбор есть всегда! – пафосно провозгласил Цент. – Во-вторых, в мире вечно что-то происходит, и это не оправдание. А в-третьих, довольствоваться малым – удел лохов. Радуетесь, что вы просто живы? Да что хорошего в просто жизни? Если в вашей жизни нет мяса, колбасы, тушенки, пива, сухариков со вкусом холодца и хрена, что вообще в ней есть? Ради чего вы живете свои жизни?

– Ради детей! – завопила какая-то баба.

– Ради детей? Тех самых, которых вы кормите бульонными кубиками? Да ведь они от такой диеты вырастут дебилами. Выдающиеся умы человечества доказали, что ребенок, кормимый бульонными кубиками, до двенадцати лет сильно отстает в развитии от сверстников, что питаются мясом. А после двенадцати лет он начинает отставать в развитии уже от шимпанзе. Над вашими детьми через двадцать лет макаки будут угорать и тупыми их дразнить. И вас тоже.

Цент перевел дыхание, нащупав в кармане фляжку с коньяком. Он чувствовал, что она скоро понадобится ему для дозаправки вдохновением.

– Вы считаете, что жить вот так, это нормально? Существовать в скотских условиях, питаться всякой дрянью, не иметь никаких радостей?

– Но ведь сейчас тяжелые времена, – прокричал паренек, стоящий в первом ряду. – Нужно потерпеть. Затянуть пояса.

Цент указал на него пальцем, и произнес:

– Вот ты. Да, ты. Тебя звать как?

Юноша до того смутился, что утратил дар речи. Он затравленно смотрел по сторонам, а стоящие вокруг люди начали нетерпеливо прикрикивать на него, требуя ответа.

– Язык, что ли, проглотил? – насмешливо спросил Цент. – Или ты немой? В таком случае, нарекаю тебя Герасимом.

Люди вокруг засмеялись. Побуревший от стыда паренек все же сумел совладать с собой, и выпалил:

– Юра!

– А, так ты говорящий, – кивнул Цент. – Хорошо. А вот ответь-ка мне, Юрий, какие у тебя радости в жизни? Что скрашивает твое унылое существование в этой дыре? У тебя, ну, я даже не знаю, девушка, хотя бы, есть?

Юноша покраснел еще сильнее, но соврать не осмелился. Во-первых, стоящий на танке Цент, такой огромный, могучий, всесильный, внушал ему священный трепет, ибо являл собой фигуру мистическую, богоподобную, будто архангел сошел с небес с целью пообщаться со смертным населением. Во-вторых, врать, в общем-то, не имело смысла. Народу в Цитадели было не слишком много, каждый на виду. Все, разумеется, все про всех знали.

– Нет, – смущенно ответил Юра.

На этот раз стоящие вокруг люди засмеялись над пареньком громче и радостнее. Но Цент обвел публику ледяным взором, и хихиканье мгновенно смолкло.

– А ведомо ли тебе, Юрий, почему у тебя нет девушки? – вопросил Цент. – Известно ли тебе, почему ночами ты спишь один?

Паренек начал что-то мямлить себе под нос, но Цент, судя по всему, и не ждал от него никакого ответа.

– Я скажу тебе, Юрий, почему у тебя нет девушки, – громовым гласом провозгласил он. – Я донесу до тебя страшную правду. Открою тебе глаза на истинное положение вещей. Ты хочешь знать, почему день ото дня твой правый бицепс увеличивается в размере, а самооценка неудержимо стремится к ядру планеты?

– Хочу! – со слезами на глазах выдохнул паренек.

– Так слушай же! Правда заключается в том, дорогой друг Юрий, что у тебя нет девушки, потому что ты лох.

Прозвучавшее откровение вызвало у публики смешанную реакцию. Кто-то засмеялся, кто-то нахмурился, кто-то явно ничего не понял. Сам Юра выглядел крайне растерянным, хлопал глазами, и не находил, что сказать.

– Понимаю твое замешательство, – снисходительным тоном произнес Цент. – Похоже, не то ты ожидал услышать.

– Я думал, вы скажете, что я хороший парень, умный, добрый, с прекрасным чувством юмора, и мне просто не хватает немного решительности… – промямлил Юра.

– Да нет, ты просто лох, – перебил его Цент.

– Но знаете, это как-то обидно слышать, – посетовал паренек.

– Еще бы! – не стал спорить бывший рэкетир. – Не всякий запрыгает от радости, если его назовут лохом. Но вот вопрос, друг Юрий, и вопрос важный. Что хуже: что тебя назвали лохом, или что ты действительно являешься им?

– Я не знаю, – нервно буркнул паренек, успевший сто раз пожалеть, что вылез в первый ряд и попался Центу на глаза. – Я себя лохом не считаю. И почему это я лох? Я нормальный человек.

– Лох тоже человек, – пожал плечами Цент.

– Ну, я не знаю, – совсем разнервничался несчастный Юра. – Лох, это какое-то ругательство. Это оскорбление. Я не хочу, чтобы меня так называли.

– А быть лохом ты хочешь?

Юра попытался спиной протиснуться сквозь толпу и скрыться от всевидящего взора Цента, но люди сомкнулись за ним в непроницаемую стену, и не позволили страдальцу сбежать.

– Оставьте меня в покое! – заплакал юноша. – Я ничего плохого не сделал.

– И зря! – обрушился на него Цент. Очи изверга яростно засверкали, в голосе зазвучали нотки праведного гнева.

– Зря? – опешил Юра.

– Зря! Ты вообще ничего не делал, ни плохого, ни хорошего. Как и вы все!

И Цент обвел публику столь свирепым взглядом, что люди возроптали, не вынеся ярости, что пылала в очах бывшего рэкетира.

– Прекрати пугать людей! – крикнул Батя, окруженный своими сторонниками. – Чего ты добиваешься?

– Чего я добиваюсь? – переспросил Цент. – О, я скажу вам, чего я добиваюсь. Видит бог, я долго молчал. Но чаша терпения моего переполнилась, и не имею больше сил безмолвно наблюдать за тем, что происходит вокруг.

Цент расставил ноги и расправил плечи, чтобы казаться еще больше и страшнее. Теперь, высящийся на башне танка, он казался настоящим исполином. Ветер трепал его длинные волосы и бороду, глаза его сверкали огнем адовым. Кое-кому из собравшихся во дворе крепости людей почудилось, что над головой оратора проступило некое свечение, подозрительно похожее на нимб. А тут еще свершилось знаменье – облака, до того скрывавшие солнце, как по команде расступились, и всю крепость залил внезапно хлынувший с небес свет. Это было встречено суеверным вздохом. Некоторые уже в обе руки крестились и бормотали молитвы, даже не склонных к религиозности граждан проняло, и они испытали благоговейный трепет.

– Вы, все вы, – заговорил Цент, – такие жалкие и ничтожные, что мне просто противно находиться в вашем позорном обществе.

Он говорил негромко, но каждый во дворе и на стенах слышал его хорошо. В крепости воцарилась звенящая тишина. Никто не осмеливался издать ни единого звука. А когда где-то заплакал младенец, его мигом лишили права голоса соской-пустышкой.

– Знали бы вы, какая это мука, жить крутым среди лохов, – продолжил Цент. – Видеть вас, слышать вас, терпеть вас. Но более всего потрясает меня та махровая неблагодарность, с которой вы приняли конец света. Разве кто-то из вас возрадовался? Разве хоть кто-нибудь изошел на ликование? Нет. Вы сидите и ноете. Ноете и ноете. Выживаете. Страдаете. Мучаетесь. И тоскуете по прежним временам. За это последнее я вас просто ненавижу.

– Ты призываешь нас радоваться зомби-апокалипсису? – прокричал со своего места Батя. Стоящий рядом с ним Владик был бледнее смерти и пах страшнее скунса. Два бойца, держащие его за руки, уже и носы зажали, и через рты дышать пытались, но ничего не помогало. Программист, впрочем, не сильно волновался о том, что о нем подумают люди. Собственная репутация беспокоила его в последнюю очередь. Ведь в отличие от прочих обитателей крепости, для которых Цент был человеком новым и неизвестным, он прекрасно знал, чего стоит ждать от изверга из девяностых. А ждать от него стоило всего плохого и ужасного, кошмарного и невыносимого, лютого и инфернального, болезненного и беспощадного. Цент ничего не делал просто так, на все у него был какой-то умысел. И этот умысел всегда был зол. Цент являлся типичным злоумышленником. Он умышлял злодейства и осуществлял их, строил ужасные планы, и притворял их в жизнь. Уж кто-кто, а Владик изучил этого изверга досконально, и потому не имел даже тени сомнения на счет того, что задумал ужасный уголовник на этот раз. Как всегда, что-то ужасное. И грандиозное. Скорее всего, жертвами нового злодеяния Цента станут все обитатели Цитадели, этого ростка цивилизации. А разве могло быть иначе? Разве мог служитель хаоса допустить, чтобы расцвел и набрал силу порядок, чтобы подошли к концу времена ужаса и беззаконья. Нет, не мог. У цивилизации не было ни единого шанса. Цент ляжет костьми, но растопчет ногой ее росток, погубит всех, умучает, истерзает, но не допустит возврата к старым временам. И уж конечно, творя великие злодеяния, он ни в коем случае не забудет о своем друге Владике, для которого наверняка успел придумать целый набор новых первоклассных пыток.

– Я призываю вас радоваться даденной возможности стать свободными, – ответил Цент. – Разве вы не видите, каким благом оказался для вас так называемый конец света? Кем вы были до него? Вот ты, Юрий. Кем ты был в прежние времена?

– Я работал в ресторане быстрого питания, – ответил паренек.

– В ресторане быстрого питания, – повторил Цент. – Это даже звучит отвратительно. Ну а ты?

Перст оратора уперся в худую женщину лет сорока.

– Я была педагогом в школе.

– Педагогом. Ясно. Что хоть преподавала?

– Математику.

– Ну а ты?

На этот раз Цент обратился к полному мужчине с каким-то хронически безрадостным лицом.

– Был мелким госслужащим, – не вдаваясь в подробности, ответил тот.

– Представитель старого режима, значит. А ты? Да, да, ты. Ты кем была?

Некрасивая девушка с коротко остриженными волосами сбивчиво сообщила, что была она студенткой, но на кого училась, не помнит, поскольку обучение происходило по инновационной методике, получившей широкое распространение в последние десятилетия перед концом света. Методика была проста и удобна: родители регулярно заносили в учебное заведение конверты, а дитя занималось решительно всем, чем угодно, кроме, собственно, обучения.

– Достаточно, – подытожил Цент. – Картина ясна, как день. Мелкие служащие, студенты, учителя. И Юрий, разносчик бутербродов. А есть ли среди вас олигархи? Миллиардеры? Министры? Может, тут где-нибудь и президент затесался? Нет? Как странно.

– Что ты пытаешься сказать? – спросил Андрей.

– Да я уж и не знаю, как можно выразиться яснее, – развел руками Цент. – Вы все тоскуете о прошлой жизни. О старом мире, который сгинул навсегда. Каждый божий день вы ноете, как плохо вам живется сейчас, и как прекрасно было тогда. И я этого не понимаю. Что хорошего было у вас в прошлом? Никто из вас не купался в роскоши, не мог позволить себе загорать на палубе собственной яхты, не имел пятиэтажного особняка, не рассекал по дорогам на крутой тачке, ввергая в зависть лохов на ржавых ведрах. Вы все были почти нищими, пахали за еду, не имели никаких перспектив, и все, что ждало вас в будущем, это унизительно грошовая пенсия, до которой, к слову, еще нужно было умудриться дожить. И хоть убейте меня ломом по затылку, но я не понимаю, о чем хорошем вы так яростно горюете.

– Но так была устроена жизнь, – сказал кто-то из толпы. – Это норма.

– Норма? – фыркнул Цент. – Какая норма? Покажите мне ту божественную скрижаль, заверенную подписью святой троицы и большой небесной печатью, где было бы сказано, что весь этот отстой является нормой.

– Так было всегда, – подал голос другой умник.

Цент и его без труда поставил на место:

– Когда это – всегда? Когда? Двести лет назад на Руси православной нормой было рабство, оно же крепостное право. В те волшебные времена людей продавали, как вещи, забивали кнутами за мелкие провинности, обменивали на породистых щенков или травили медведями. И это было нормой. И все, кого секли, травили и продавали, тоже свято верили, что все так и должно быть, ибо норма. А еще раньше была иная норма – наезжали разные перцы из степи, набрасывали арканы на шеи местным обитателям, и тащили на невольничьи рынки. И тоже все относились к этому как к норме. Да, приезжают, да, угоняют и продают в далекие земли. Норма же. Но я вам так скажу – нет никакой нормы. Есть только лохи, готовые безропотно терпеть ту или иную форму отстоя. И вы все, все здесь присутствующие, лохи. Не только Юрий, разносчик бутербродов, но все вы. Зрю пред собою, и вижу толпу лохов.

– А ведь он прав, – вдруг сказала Алиса, стоящая возле танка, рядом с Андреем, Машкой и доставленной Владиком Олей. – Я, честно говоря, тоже не понимаю, что вы все так вздыхаете по старым временам. Я вот, к примеру, вспоминаю их без розовых очков. Да, были какие-то вещи, которых теперь немножко не хватает. Но ведь было и много того, от чего любой рад был бы избавиться.

– Вот, вот, – обрадовался Цент. – Хоть кто-то сохранил способность соображать. Да разве вы все не видите, что конец света это не катастрофа, это благо? Ведь он освободил вас.

– От чего освободил? – крикнул кто-то из толпы.

– От всего! От всех цепей, которыми вы были скованны по рукам и ногам. Скованны добровольно, ибо нельзя взалкать свободы, родившись и живя в рабстве. Кто не видел свободы, не ощутил ее сладкий пьянящий вкус, тот не станет стремиться к ней. Вы жили в тюрьме, и не понимали этого. Вы не могли сбежать из своей темницы, потому что бегут не откуда-то, бегут куда-то. Но как вы могли бежать к свободе, если никогда не видели ее, не ощутили ее, не познали ее счастья? И даже когда стены вашего узилища вдруг рухнули сами, без вашего участия, вы не поняли этого. Вы не поняли, что отныне свободны. Не поняли, потому что не видели свободы. Вы думали, что тюрьма и есть ваш мир, думали, что заключение в ней, это норма. И теперь вы оплакиваете свою прежнюю неволю, мечтаете вернуть ее, снова очутиться в знакомой камере за прочной решеткой. А еще обижаетесь, что я называю вас лохами. Скажите нижайшее спасибо, что не называю вас иными словами всемогущего русского языка, а многие из них так и просятся на язык. Вы думаете, что строите здесь будущее? Возрождаете цивилизацию? Ничего подобного. Вы пытаетесь отстроить заново свою тюрьму.

– Но как жить иначе? – вопросил многократно оплеванный Юра. – Мы иначе не умеем. Мы ничего не видели, кроме старого мира.

– Это хороший вопрос, – одобрил Цент. – Очень правильный вопрос. Вы действительно ничего не видели, кроме своей тюрьмы, но лишь потому, что не хотели видеть. Вам больше по нраву жить слепцами и глупцами, это легко, просто и голова не перегревается. А был, меж тем, период в истории родной страны, когда впервые за тысячелетнюю историю воссияла над заснеженными просторами, над разбитыми дорогами, над грязными дворами свобода. Она вспыхнула, как звезда Вифлеемская, ознаменовав наступление новой эры. Эры свободы. Эры человека! И восстали люди, и подняли головы гордо, и была в них сила великая. Они приняли свободу, слились с ней в единое целое, и стали они первыми вольным людьми на земле этой с начала времен. То были титаны! Исполины! Не было для них ничего невозможного. Они восстали из гущи рабского стада, чтобы строить новый мир, мир свободных и сильных людей. Они готовы были повести человечество к светлому будущему. Но человечество отринуло свободу. Оно, как и вы, возмечтало вернуться в привычную и родную тюрьму, ибо лишь там, за прочными стенами и крепкими запорами, могло почувствовать себя как дома. Тяжело быть свободным. Не каждый сможет. А многие не станут и пытаться. Рабская участь легче, и, порой, приятнее. И люди не пошли за свободными титанами, они воздвигли на пьедестал тех, кто пообещал им возврат в тюрьму. Вот как отвергнута была свобода неблагодарным стадом и упущен великий шанс на счастье. Вот когда свершился настоящий конец света. Кончилось все светлое, хорошее и интересное, сменившись мраком, отстоем и безнадегой.

Цент замолчал, тяжело дыша после пламенной речи. Люди, внимавшие ему в гробовой тишине, не находили, что сказать. В итоге храбрости набрался все тот же Юра. По всей видимости, решил, что ему уже нечего терять.

– О каких временах свободы ты говорить? – спросил он. – Когда были те времена? Я о них не слышал.

– Я тоже, – прозвучало из толпы.

– И я.

Вскоре уже все гомонили вразнобой, сообщая друг другу, что не помнят никаких свободных времен. Цент смочил горло коньяком из фляги, после чего люто крикнул:

– Позор вам! Позор! Не только от свободы, но и от памяти отреклись вы. Ведь прошло так мало лет, и многие из вас еще застали те великие времена. Ведь я говорю о благословенных девяностых.

Народ остолбенел. Люди явно ждали чего-то иного.

– Но в девяностые было ужасно, – заявил какой-то мужик из первого ряда. – Тогда кругом были бандиты, и эти… младореформаторы.

Лицо Цента перекосилось гневом. Он уставился на святотатца пылающими очами, и прокричал:

– Что? Ужасно было? Да как дерзнули твои уста произнести столь отвратительную клевету? После такого их только грязью набить осталось.

– Да я ничего, я просто так… – забормотал мужик.

Цент стремительно выхватил из кобуры пистолет, и направил его на умника.

– А ну живо пихай грязь себе в рот! – приказал он. – Живо! Иначе….

Когда требовалось, Цент бывал очень убедительным. Мужика не пришлось уговаривать дважды. Он тут же упал на колени и набил свой рот грязью.

– Легко отделался, – сообщил ему Цент. – А остальные знайте: кто следующий вздумает хулить священные девяностые, того обнулю, и не поморщусь. Ужасно, видите ли, тогда было. Да что вы помните? Что? Вы ничего не помните. Вы и знали мало, да и то забыли. Сами забыли, охотно, с удовольствием. Вы, конечно, станете оправдываться, что, мол, мозги вам промыли. Как будто там есть что промывать. Но я эти оправдания не приму, ибо нельзя человеку промыть мозги без его на то согласия. Вы этого хотели. Хотели, чтобы вам в ваши головы пустопорожние лжи напихали, лишь бы скорее забыть страшные для вас времена свободы. О, как же страшитесь вы ее. От одной мысли о свободе у вас кишки сводит и сфинктер слабнет. Начинаете метаться, скулить, ищите лихорадочно хозяина, который ввергнет вас в столь любимое вами рабское состояние. Нет вам оправдания. Презираю вас всех глубочайшим образом.

И Цент демонстративно отвернулся от людей, давая понять, что ему даже смотреть на них нестерпимо противно.

– Возможно, мы чего-то не помним, что-то забыли, а что-то и не знали, – сказал Андрей. – Лично я только и слышал отовсюду, что девяностые были ужасающим временем. И даже верил в это. Правда, я ведь их застал в сознательном возрасте. И когда вспоминал то время, то не видел в нем ничего ужасного и кошмарного. Время было как время. Было там плохое, было и хорошее.

– Да ведь плохое-то было от кого? – воскликнул Цент. – От таких, как вы! В то время, когда свободные люди изо всех сил тянули нацию к воле и свету, вы, ненавистное, вечно все подавляющее большинство, вцепились в свой свинарник ногтями и зубами, и ну визжать – не хотим! Хотим обратно, в барак! Не нужна нам свобода. Подайте нам хозяина всемогущего, чтобы карал и миловал нас, ничтожных. Без хозяина-то мы мигом сгинем, ибо тупые и слабые. Сами за себя решить не можем, постоять за себя неспособны. Очень тоскуем по крепкой руке, держащей поводок, и по тугому ошейнику на горле.

– А те свободные люди, о которых ты говоришь, кто они? – спросила Алиса.

– Они были богоравны и велики, – произнес Цент, и скупая мужская слеза скатилась по его щеке. – О, что за люди! Нынче таких уж нет. Остался я, последний из свободных людей.

– Но как их называли? – нетерпеливо воскликнул заинтригованный Андрей.

– Их называли прекрасным и величественным словом – братки.

– Братки? – удивился мужик с грязью во рту. – Да ведь они же бандиты.

Цент даже пистолет не успел поднять – на умника набросились стоящие рядом с ним люди, и начали воспитывать кулаками по организму. При этом они кричали, чтобы гад закрыл пасть, и не мешал им, темным, познавать свободу.

– Я больше не буду! – клялся мужик.

– Я ему не верю! – завопил Юра, и двинул жертве ногой по лицу. – Вот он точно хочет обратно в рабство. А я не хочу. Не хочу обратно, в ресторан быстрого питания. Там все клиенты хамы, и платят гроши.

Паренек провернул к Центу раскрасневшееся лицо, и взмолился:

– Расскажи нам о свободных людях. Открой нам глаза.

Цент дождался окончания экзекуции, приосанился, и заговорил:

– Хочется мне, люди, сказать вам, что такое была наша братва. Вы слыхали от отцов и братьев, в какой чести были наши пацаны: и в Греции, и в Турции, и на иных курортах, везде нашим пацанам был почет и уважение. И паханы у нас были свои, наши паханы, конкретные, авторитеты великие, а не какие-то назначенцы московские или иная погань. Все взяли программисты проклятые! Все пропало! Только и остались мы, последние из конкретных пацанов, мамонты да динозавры. Как жена при крепко пьющем муже – вроде бы он и есть, муж этот, а толку от него хрен да еще один: ни тебе шубу не купит, ни ночью не потискает. Лежит себе колодой зловонной, пузыри сопливые пускает.

– Это он сейчас о чем? – шепотом спросила Алиса у Андрея.

– Сам пытаюсь понять, – пожал плечами тот. – Послушаем, что дальше будет.

– Вот в какое время, пацаны, выпало нам братвой быть, – воодушевленно продолжал Цент. – Вот на чем стоит наша братва. Нет уз святее тех, что связывают промеж собою всех членов ОПГ. Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, а дитя в это время пьет, курит и беременеет в восьмом классе. Ох уж эти детки!

– Что-то я его совсем перестал понимать, – вполголоса признался стоящий рядом с Юрой мужик. – При чем тут дети?

– Пущай говорит, – важно изрек Юра. – Конкретный пацан попусту балаболить не станет.

– Но это все отстой, братцы! – возвысив голос, почти прокричал Цент. – Забеременеть ума много не надо, зверушки, и те справляются. А вот породниться не по крови, а на почве уголовно-коммерческого интереса, может только конкретный пацан. Бывали ли вы заграницей, в Европе, или еще дальше? Глядишь, и там как будто реальные пацаны. И тачки у них крутые, и бабок как у дурака кредитов, и подруги сисясты – все, в общем, как надо. А как дойдет до того, чтобы конкретно базарить – видишь: нет, крутые перцы, да не те, реальные пацаны, да не наши. Нет, братва, так конкретно базарить, как русский пацан умеет – базарить не только ртом, или другим каким местом, а всем, что ни есть в тебе….

Тут Цент замолчал, не находя слов, и отчаянно махнул рукой. Люди тоже помалкивали, ожидая продолжения.

– Нет, так базарить никто не может! – выдохнул, наконец, Цент.

Тут взгляд его сделался грозен и свиреп. Цент заговорил таким тоном, что в ближайшей луже замерзла вода:

– Знаю, программисты завелись теперь на нашей земле! Думают, собаки, только о том, как бы кредит выплатить, да как бы с работы не погнали, да как бы случайно на красный свет не проехать или улицу в неположенном месте не перейти. Одеваются так, что мальчиков от девочек не отличишь, а какой гнилой базар изрекают – слышу, и убить хочется. Что за люди это такие? Откуда они взялись? Все у них понарошку, все игрушки да «Зарница». То шариками с краской друг в дружку пуляют, будто дети недоразвитые, или в этой своей параше, как бишь ее… интернет что ли, сидят. И чего они там хотят высидеть? Анфиса, бывало, тоже как влезет в этот интернет с ногами… зараза! У меня, говорит, пять новых друзей. А я ей – иди борщ вари, лохудра! Не сготовишь жрать чрез час, я всех твоих друзей к тебе на похороны позову. И убью их там всех топором, потому что таким лохам землю нашу топтать незачем.