Читать книгу: ««И вы, моря…». Amers», страница 3

Шрифт:

Строфа

I. Города, ввысь устремленные и обращенные лицом к морю, повсюду освещались солнечным светом…

1

Города, ввысь устремлённые и обращённые лицом к морю, повсюду освещались солнечным светом, и каменные творения рук человеческих величаво купались в золотистых солёных брызгах.

Офицеры в порту день-деньской занимались рутинными делами пограничников: пополнением запасов пресной воды, взиманием дорожной пошлины; работами по установке пограничных столбов и урегулированием вопросов, связанных с перегоном скота на горные пастбища.

Ждали Пленипотенциаров, посланных морем открытым, О! Хоть бы альянс, наконец, предложили!.. И толпа к эскарпам неслась, выступающим в бурные воды ─ к основаниям рамп, по которым различные грузы вниз и вверх обычно таскают, и даже ─ к заострённым скалистым вершинам (торчащим из моря), этим мечу и шпоре, к которым на эпюре привязаны громады задуманных сооружений из камня.

Какая плутня-звезда ещё и нарушила тайный код и вывалила из своего заостренного рога костяшки примет и знаков на гладкую поверхность недвижных вод?

В снабжённых шлюзами водоёмах, присягнувших Коммерции Жрецов, словно в пробитых чанах алхимика и валяльщика войлока, бледное небо разводило пожиже забвение предначертаний земли… Белые птицы покрывали своим помётом гребень стен превеликих.

2

Пограничная архитектура. Мешанина дел и забот портовых… Молим вас, Море срединное, и вас, Земля Авеля!

Оброк благосклонно принят, сервитуты разменены. Барщина земли ─ по судебному решению, вынесенному камнем!

Море хвальное хвалилось яшмы своей зелёными глыбами. И без остановки вода омывала изножья безмолвные скал.

«Сыщи своё золото, Поэт, для кольца обручального и сплавы для колоколов ─ на путях опасного плаванья. « Это ─ бриз морской во все порты, и море ─ там, где кончаются все улицы, это ─ море и бриз в наших реченьях, законов наших рожденье.

«Женское тело ─ образец высочайшей роскоши ─ золотое сечение! ─ а для Града, в котором нет ни вещицы из слоновой кости, ─ имя твоё, Патрицианка!»

Ибо весьма привержены мы лести и хватит уже ловить сейчас в жёлтые сети тех гаваней, которые скрыты внутри нас…

Море, в спазмах медузьих, ─ светоносными певучими фразами и муками зелёного огня превеликими, ─ вело, вело золотые свои антифоны.

И щит герба, с сохранившимися на нём древними надписями, на волноломе аванпорта ─ те, кто навсегда остался в памяти, отдавали свои голоса в пользу некоего крылатого чудовища;

А змий, ─ пасть свою свесивший там, где сходятся стрелки мола, увенчанный добытым в бою белым пером, ─ грезил, грезил среди пены

О более отдалённых забегах, где дымятся крупы иных лошадей…

3

В иных краях всё было не столь ясно. В низинах Города процветали, ─ удобно устроившись между пятью своими холмами и в окружении ланей железных, ─ пребывая в неведеньи относительно моря;

Или, пастушеским шагом неспешным поднимаясь в гору по травостою с навьюченными мулами и упряжками мытарей, уходили наверх, чтобы обживать плодородные земли по всему склону, разбитому на десятины.

А другие, обессилев, искали опору возле водных пространств, наваливаясь на них могучими стенами богаделен и тюрем, стенами цвета аниса, укропа и сенеции, любимицы бедняков.

Были ещё и такие, кто, надрываясь словно матери-одиночки, слабели день ото дня и спускались к вязким болотам осторожным шагом женщин, промышляющих чисткой отхожих мест, ─ с лишаями на лбу и прилипшей к босым ногам чешуёй.

Порт, где судà костылями килей вязнут в иле придонном, напоминая могилы по краям лагун, покоящиеся на антаблементах из окаменевших красных водорослей и черного мела.

Знавали мы эти пределы, к которым, в конце концов, выводили улочки и тропки, эти насыпные дороги, по которым волоком волокли судà, и для чего-то вырытые ямы, куда осыпается каменный алфавит битой лестницы. Видали мы и рампы железные поручни, и эту розовую полоску винного камня на мелководье отступившего моря.

Там, где дочери пустырей и свалок на глазах у младших сбрасывают ввечеру перепачканное месячными бельё.

Здесь альков для всех и каждого с чёрной подстилкой запекшейся крови.

Море, тлёю не тлимое и ржавчиной не снедаемое, смывает тут свою грязь.

Лакание собаки из кавернозных пустот, заполненных водою.

Линии, где соприкасаются камни, покрыты мельчайшими фиолетовыми водорослями, мягкими, словно мех выдры…

Повыше ─ площадь ─ колодцем без закраины, вымощёная потускневшим золотом и зелёными плитами ночи ─ великолепна, словно самка колхидского павлина ─ огромная роза из чёрного камня наступившего завтра народной смуты и фонтан с медным изливом, с фигурой человека, истекающего словно резаный петух.

4

Тебя было слышно, смех вод, даже в стороне от моря, на этих приходских кладбищах.

Вдалеке ливень, ливмя льющийся, словно переливчатый покров Ирис, там и сям пронзаемый серпами молнийных вспышек, распахнувшись, открывал благодать омытых равнин; дикие свиньи перепахивали своими рылами землю, хранившую золотые маски; старики, вооружившись палками, атаковали фруктовые сады, а над синими раздолами, обиталищами лая, отрывистые звуки рожка обходчика сливались ввечеру с гулом большой раковины торговца морскими дарами… У людей была желтая овсянка ─ в клетке из зеленых ивовых лоз.

О! пусть движенье вещей к своему берегу, ─ вширь увеличившись и словно переходя в руки нового хозяина, ─ всех движенье вещей к своему берегу ─ нас, наконец, отдалит от Волшебницы древней: от Земли с её желудями цвета ржавчины, от тяжелой косы влас цирцеиных и от веснушек заката, по небу плывущих и отражающихся в зрачках домочадцев!

Час алчбы заалел в заросших лавандой приморских пустошах. На небе цвета пустынной мяты пробуждались звёзды. И заходящее Солнце пастушье, гонимо жужжанием пчёл, прекрасным ревнителем веры, в развалинах храма застывшим, спускалось к докам, к бассейнам стоячей воды, где чистят днища судов.

Там, среди землепашцев и морских кузнецов, заливали вином глаза чужеземцы, разгадавшие загадки пути. Там, нагреваясь до наступления ночи, становился невыносимым запах вульвы, идущий от низин, оставленных морем во время отлива. В железных своих корзинах мерцали, словно угли, красные огоньки богадельни. Слепой пытался застать врасплох краба-могильщика. И луна над кварталом чернокожих гадалок

Хмелела от пронзительных взвизгов флейт, сопровождаемых возгласами олова:

«Мученье сынов человеческих, огонь вечерний! Сотни немых божеств на своих каменных алтарях! Но позади ваших семейных столов во веки веков пребудут море и весь этот женский запах от водорослей, ─ не такой пресный как облатка священника… Сердце твоё, [сердце] мужа, о, прохожий, этим вечером найдёт свой приют среди портового люда, словно светник, пламенеющий на носу чужеземного судна.»

Сообщение Мэтру звёзд и навигации.

Примечания

К 1-й части:

…Ждали Пленипотенциаров ─ Пленипотенциар, зд. полномочный представитель;

…И толпа к эскарпам неслась: <…> Et la foule se portait aux avancées d’escarpes <…> Эскарп (нем. Eskarpe) ─ фортификационный термин, обозначающий укрепление (заграждение), создаваемое на скатах местности, обращенных к противнику, с целью искусственно увеличить крутизну склона (см. Эскарп в ИСГ);

…К основаниям рамп: <…> Au bas des rampes coutumières <…> Рампа (от фр. ramper, «быть покатым») ─ зд. устройство для подъема-спуска грузов в порту;

…этим мечу и шпоре, к которым на эпюре привязаны громады задуманных сооружений из камня ─ у Сен-Жон Перса: <…> qui sont le glaive et l’éperon des grands concepts de pierre de l’épure <…> Эпюра (фр. épure) = чертёж, схематическое изображение;

К 2-й части:

…Оброк благосклонно принят, сервитуты разменены: <…> Les prestations sont agréées, les servitudes échangées <…> Сервитут (от лат. servitutis) ─ зд. повинность, обязанность, обязательство;

…Море, в спазмах медузьих,─ светоносными певучими фразами и муками зелёного огня превеликими,─ вело, вело золотые свои антифоны: <…> La mer aux spasmes de méduse menait, menait ses répons d’or, par grandes phrases lumineuses et grandes affres de feu vert <…> Антифон (от греч. άντί и φονέω, «звучащий в ответ», «вторящий») ─ песнопение, исполняемое поочередно двумя хорами или солистом и хором, рефрен (до и после псалма или евангельских песней);

…на волноломе аванпорта ─ Аванпорт (фр. avant-port), защищённая от волн внешняя часть водного пространства порта;

К 3-й части:

…[стенами] цвета аниса, укропа и сенеции, любимицы бедняков ─ у Сен-Жон Перса: <…> couleur d’anis et de fenouil, couleur du séneçon des pauvres <…> Сенеция (лат. Senecio), или крестовник ─ суккулентное (лиана) растение со стелющимися листьями;

…покоящиеся на антаблементах из окаменевших красных водорослей и черного мела: <…> sur les entablement de maërl et de craie noire <…> Антаблемент (арх.) ─ фр. entablement (от table = стол) в архитектуре означает систему перекрытия кровли, лежащую на колоннах, здесь верхняя часть могилы. Сущ. м. maërl (согласно Larousse) бретонского происхождения и означает песчаные кальценосные отложения эстуариев (устьев рек), которые образовались из красных водорослей (лат. Lithothamnium). Эти отложения, похожие на красноватый ил, используют в Бретани в качестве удобрения, а само слово maërl этимологически восходит к старофранцузскому marle, означавшему «вид жирной известковой почвы, которую используют вместо навоза»²⁴.

…огромная роза из чёрного камня наступившего завтра народной смуты: <…> la grande rose de pierre noire des lendemains d’émeute <…> Здесь завтра (des lendemains) во мн. числе, а мятеж (émeute) ─ в единственном, т.е. букв.: «огромная роза тех дней, которые следуют за восстанием (мятежом)» или «завтрашних дней мятежа».

К 4-й части:

…Вдалеке ливень, ливмя льющийся, словно переливчатый покров Ирис, там и сям пронзаемый серпами молнийных вспышек, распахнувшись, открывал благодать омытых равнин: <…> Au loin l’averse traversée d’iris et de faucilles lumineuses s’ouvrait la charité des plaines <…>, т.е. букв.: «Вдали ливень, радугой пронизанный и серпами светозарными…» Сущ. м. iris означает здесь, конечно, собственно радугу, в переводе допущена вольность: радуга заменена на «покров Ирис» ─ богини радуги (др.-греч. η̉ Ίρις), дочери океаниды Электры²⁵ от Фавманта («Чудесный», Θαύμας, божество морских чудес), сестры Гарпий, посланницы богов и посредницы в отношениях между Олимпом и людьми, о которой Гомер говорит ветроногая, вихреноногая, златокрылая²⁶. Она (а не Афродита), согласно некоторым авторам, является матерью Эроса. Сцены с её участием можно встретить в античной вазописи (скульптурных изображений не найдено). Чаще всего это ─ лёгкая крылатая фигура с кадуцеем или кувшином (чашей) в руке. Важно также было учесть и звукопись l’averse traversée d’iris, которую автор перевода решил подчеркнуть, прибегнув к аллитерации: вдалеке ─ ливень ─ ливмя льющийся ─ переливчатый.

…Сердце твоё, [сердце] мужа, о, прохожий, этим вечером найдёт свой приют среди портового люда, словно светник, пламенеющий на носу чужеземного судна: <…> Ton cœur d’homme, ô passant, campera ce soir avec les gens du port, comme un chaudron de flammes rouges sur la proue étrangère <…> Свѣтникъ (см. свѣтъ в СД1) = плошка, латка, жирник, лампадка. Сущ. м. chaudron означает небольшую посудину, плошку с ручкой, в основном применяющуюся на кухне²⁷.

II. От Мэтра звезд и навигации…

От Мэтра звёзд и навигации:
«Они назвали меня Тёмным, и моя речь была о море.

«Год, о котором говорю я, есть величайший Год; Море, к которому я обращаюсь с вопросом, есть величайшее из морей.

«Кланяемся берегам твоим, безрассудство, О, всевышнее Море желания…

«Хотя на суше состоянье моё достойно сожаления, однако на морях владенья мои огромны, а профит, по сводкам заморским, не поддаётся исчислению.

«Вечер, словно пашня, покрытая севами света

«Нас тянет к берегам великих Вод, словно Пожирательницу просвирников ─ к входу в свою пещеру,

Она, кого древние Мореплаватели в робах из белой кожи вместе с могучими баловнями судьбы, оруженосцами и свитконосцами, приближаясь к чёрной скале, известной своими ротондами, имели обыкновение приветствовать исполненной благоговения овацией.

«Я за вами пойду, Счислители! И за вами, Мэтры чисел!

«Божества, под покровом ночи козни свои украдкой творящие, ─ почище тех, кто промышляет морским разбоем?

«Биржи морской игроки, разжигающие ажиотаж выгоды своей ради, счастливо пускаются в дальние спекуляции: без числа открываются всё новые пункты торговли ─ там, где с успехом налажено и активно поддерживается линейное судоходство…

«Год, названный гелиакальным и раскрывшийся в своих тысячах тысяч тысячелетий, не сравнить с тотальной всеобъемлемостью Моря, которое меня окружает. Бездна восхищает меня и погружение ─ божественное откровение.

«И не знающая родины звезда восходит к вершинам зелёного Века,

«А моя прерогатива в отношении моря ─ грезить для вас этою грёзой реальности… Они назвали меня Тёмным, а жил я в блеске лучей.»

***
«Тайна мира, не отставать! Ведь близок час, когда, наконец, штурвал из наших рук возьмут другие!… И увидел я, как в небесном часовом механизме скользят в священном елее огромных размеров сверкающие оболы,
«А чьи-то большие руки, словно лучащиеся добротой, открывают передо мной ненасытной мечты моей призрачные стези,
«И я не испугался виденья моего, но, доверчиво открываясь охватившему меня трепету, без страха и стеснения, с приличествующей раболепностью, предстал перед безграничной милостью.
«Преддверие веданья! Порог, за которым ─ сияние!… Ароматы вина, рожденье моё видевшего, ─ из того винограда, который давлен был совсем не здесь.
«Море само, словно нежданная овация! О, Море, пучина-согласница и заступница единственная наша!… Птичий крик над рифами, бриз, к престолу своему спешащий,
«И тень паруса скользит к пределам мечты…
«Я говорю, что некая звезда рвёт держащую её цепь в Небесных стойлах.
И не знающая родины звезда восходит к вершинам зелёного Века… Они назвали меня Тёмным, и моя речь была о море.»

***
«Кланяемся сказанному тобой, Кормчий. Это не для плотского ока, не для белого глаза, обрамлённого красными ресницами, который рисуют на планширах судов. Ищу удачу в предугожденьи вечернем и в голубой дымке, укрывшей хмельной разум аргуса там, где, среди рифообразующей флоры, словно пламя зелёного огня пробежит дыхание пророка.
«Боги! Нет нужды в благовониях и ароматных эссенциях, сжигаемых на железных жертвенниках на краю уходящих в море скалистых уступов,
«Чтобы увидеть как, ещё до света, проходит по водам, ─ под развёрнутыми парусами ущельем женственности своей, ─ великая делийская заря…
«─ Всё сказанное вечером и в предугождении вечернем.
«И ты, Сон несотворенный, который знает всё, и я, который был сотворен, не знающий ничего, что делаем мы вдвоём на этих берегах ─ разве не ловушки свои расставляем, надеясь, что ночь в них попадется?
«А Девы те, что урны преобъёмистые моют, их обнаженною рукою обымая, в ночи спустившись к берегам белеющих ротондами [священных] островов, что делают они, богоревнивые, разве не то же, что и мы?… Они назвали меня Тёмным, а жил я в блеске лучей.»

Примечания

…Они назвали меня Тёмным, и моя речь была о море ─ у Сен-Жон Перса: <…> Ils m’ont appelé l’Obscur, et mon propos était de mer <…>

«Тёмным» (др.-греч. ὁ Σκοτεινός) назвал Гераклита Эфесского Аристотель;

…Вечер, словно пашня, покрытая севами света: <…> Un soir ensemencé d’espèces lumineuses <…> Сев, севы (см. Семя в СД1) = посевы (говорят только о посеве семян), а также и «засеянные поля»;

…Нас тянет к берегам великих Вод, словно Пожирательницу просвирников ─ к входу в свою пещеру: <…> Nous tient au bord des grandes Eaux comme au bord de son antre la Mangeuse de mauves <…> Просвирни (я) к, (лат. Malva) ─ русское название типового рода семейства мальвовых (фр. mauve), произрастает в умеренном субтропическом и тропическом климате Европы, Азии, в Сев. Африке и в обеих Америках. Растёт как сорняк, культивируется как декоративное растение. Обладает освежающим, смягчающим, болеутоляющим воздействием; интересна и т.н. еврейская мальва (фр. mauve des Juifs), съедобное растение родом из Египта, которое культивируется также в Азии и Америке: в пищу идут листья, которые, по-видимому, имеют приторный вкус, т.к. по-французски эта мальва иначе называется guimauve potagère, «пастила (маршмэллоу) огородная» (см. также алтей лекарственный), это растение можно найти в словарях и под названием Corette potagère (лат. corchorus olitorius) или Джут длинноплодный, в пищу применяют листья и молодые побеги джута, которые похожи на шпинат, плоды применяют в медицине для лечения заболеваний сердца.

Следует также заметить, что у пифагорейцев мальва считалась, наряду с асфоделем, олицетворением идеальной пищи, которая была привилегией высших существ, таких как Пифагор или Эпименид Кносский²⁸. В Китае мальва культивируется уже два с половиной тысячелетия и считается символом солнца. В Японии цветкам мальвы придавалось магическое значение: считалось, что они обладали чудесной силой предотвращать землетрясения и наводнения.

…Я за вами пойду, Счислители! И за вами, Мэтры чисел ─ у Сен-Жон Перса: <…> Vous suivrai-je, Comptables! Et vous Maîtres du nombre! <…> Эта фраза подтверждает наше предположение относительно пифагорейских аллюзий (см. прим. выше);

…который рисуют на планширах судов: <…> que l’on peint au plat-bord des vaisseaux <…> Планшир (англ. gunwale, фр. plat-bord) ─ самый верхний брус (или стальной профиль) на фальшборте палубных судов (фальшборт = продолжение борта выше открытой верхней палубы).

…Ищу удачу в предугожденьи вечернем и в голубой дымке, укрывшей хмельной разум аргуса: <…> Ma chance est dans l’adulation du soir et dans l’ivresse bleu d’argus <…> Здесь Сен-Жон Перс, вероятно, обращается к мифу об Ио (Ίώ означает «странница» от инф. Ἰέναι = «идти») и стерегущем её Аргусе Панопте (πανόπτης, т.е. «всевидящий» ─ см. Ио в словаре Ф. Любкера).

…великая делийская заря ─ у Сен-Жон Перса: <…> la grande aube délienne <…> Делийский означает «относящийся к о. Делос». Делос ─ священный остров, входящий в группу Кикладских о-вов, место рождения Аполлона и Артемиды. Δῆλος, т.е. «видимый», назван так потому, что, по преданию, был создан (стал видимым), благодаря сотрясению посейдонова трезубца. Долгое время здесь находилась сокровищница греков, а сам остров являлся общим для всей Эллады торговым центром и рынком рабов. Был известен и храм Аполлону близ гавани, при котором каждые пять лет проходили торжественные игры. Для участия в этих играх все греческие государства того времени присылали свои «теории» или посольства (θεωρίαι от θεωρίς = корабль). На острове запрещались погребения, и трупы перевозились на соседний остров Ренея. Веками сокровища Делоса охранялись только святостью места, так как город не имел стен, и в I в до н.э. был разграблен Менофаном (см. Делос в словаре Ф. Любкера)

III. Трагики (в женском) явились…

Трагики (в женском) явились, по каменным спускаясь ступеням. И в честь моря к небу подняли руки свои: «О! Ведь мы слишком ценили человека под маской! Мы, изображающие человека под перчёные шутки толпы, разве не способны мы были сохранить в памяти нашей тот язык, что над дюнами когда-то звучал возвышенней [чем теперь]?

«Наши тексты втоптаны в грязь у Града древнего врат, которые на своём веку столько вина и зерна повидали ─ Дщери улиц, напялив на себя наши огромные парики из конской гривы, чёрные как смоль, тащат к сточной канаве побитые перья наши, такие тяжёлые, а лошади, словно в путах, вязнут своими копытами в славных масках театра, брошенных на мостовую.

О, Призраки! морды свои обезьяньи и игуаньи попробуйте втиснуть в наши шлемы, ─ словно скорлупа огромных яиц забытые в песке, ─ подобно какому-нибудь животному-паразиту, стремящемуся извлечь из раковины затаившегося в её глубине моллюска… Выложенные камнем края этой напоминающей колодец сцены, кажется, вот-вот рухнут под тяжестью одряхлевших львиц пустыни. И золотая сандалия великих Трагиков сияет в сточной яме, наполненной уриной, которой стала арена ─

«Рядом со звездой-патрицианкой и зелёными ключами Заката.»

***
«Но мы в честь Моря всё ещё поднимаем наши руки, и от подмышек исходит аромат шафрана, всевозможных специй и соли земли! ─ плоти горельеф, ─ точный слепок женской промежности, ─ вкупе с ещё одним приношением нашим ─ той глиной, из которой вылеплено всё человеческое и из вязкого плена которой стремится вырваться к нам незавершённый лик бога.

«В полукружьи Града, которому море служит сценой, натянутый лук набежавшей толпы ещё держит нас на тетиве своей. И ты, к небу обращённое слово отцов наших, танец свой танцуй среди этой толпы, о, Море племён и родов многих, на ландах своих почивающее, станешь ли ты для нас морем, безответно хранящим свою тайну и грёзою грезимой, ещё более далёкой, чем грёза Сармата?

«Колесо драмы вращается вместе с жерновом Вод, в пыль превращая соцветия чёрной фиалки и пахучего морозника в бороздах кровоточащих вечера… И каждая новая волна, к нам приближаясь, приподнимает маску аколута. А мы, к небу вознося достославные руки, мы, к Морю лицом поворачиваясь, подмышкой своей питая окровавленные морды хищных тварей уходящего вечера,

«Окруженные толпой, к морю движемся мы в толпе, с тем движеньем привольнейшим, которое заимствуют у зыблемых волн наши чресла крестьянок широкие ─ О, мы твои, твои, земля, ещё более твои, чем плебс и хлеб Королей!

«И лодыжки наши тоже шафраном крашены, а длани ─ пурпурным мурексом в честь Моря!»

***
Трагики (в женском) явились, спускаясь по узким улочкам, выходящим к морю. Смешались ─ в своих одеяньях для сцены ─ с портовым людом. Локтями дорогу себе проложили, чтобы встать там, где море тихо плещет на скалы. И в толпе их широкие чресла крестьянок нашли своё место.

«Вот наши руки, вот пясти наши! Длани крашены также как губы, и намалёваны раны тою же фальшей, чтобы разыгрывать драму правдиво!»

Они добавляли к тому, что безвозвратно уносил поток дня, свои огромные, широко раскрытые зрачки и ресницы, похожие на лодочки из сказок. В образующих вилку пальцах застыла пустая глазница весьма большой маски, продырявленной тьмой, словно решётка криптографа. «О! Мы слишком высоко ценили маску и то, что было (для неё) написано!»

Они спускались, унося с собой свои голоса, голоса мужчин, по гулким лестницам порта. Провожая туда, где море тихо плещет на скалы, хранимый ими отсвет превеликих стен и белизну белил своих свинцовых. Чтобы по камню, усеянному звёздами, из которого сложены рампы и молы, ступать величаво, обретая мало-помалу эту поступь одряхлевших и седлистых львиц, идущих к своему логову…

О! Когда-то лучше (чем теперь) получалось у нас провозвещать мужа, грядущего на камне. И вот: шествуем, наконец-то, к тебе, ставшее легендою Море праотцев наших! Вот наши тела, вот уста наши! Наши широкие двудольные лбы юниц и, словно лепные, круглые колени, формой напоминающие медали очень большого размера.

Примешь ли благосклонно, Море, служащее нам примером, наши исполосованные прутьями бока, чтобы драма созревала, становясь выдержанной, подобно хорошему вину? Вот наши [перерезанные] горла Горгон, вот, под накидкой монашеской, сердца волчиц, а для толпы ─ чёрные сосцы наши, вскормившие целый народец детей королевских. Следует ли нам, приподнимая тяжёлый покров театральной ткани, представить собравшейся публике косматую маску причинного места на священном щите живота, ─

«Так в кулаке героя висит, крепко схвачена за пучок жестких чёрных волос, отрезанная, ─ не знающим жалости мечом варвара, ─ голова Чужестранки или Волшебницы?».

***
«Да, то была долгая пора ожидания и засухи, когда смерть стерегла нас у каждого провала, к которым приводило написанное. И такая великая была скука среди расписанных красками кусков грубой ткани, служивших нам декорациями, такое великое в нас росло отвращение, под нашими масками, к любому прославляемому нами творению!..

«Выложенные камнем в форме цирков арены, служившие нам сценой, видели как мельчает шаг человеческий. И, разумеется, наши деревянные, с позолотой, резные столики были украшены всевозможными фруктами той эпохи, а располагавшиеся перед сценой подставки для сосудов ─ всевозможными винами, поступавшими от мецената. Но божественные уста кубков иных касались уже, и Море большими глотками уходило из грёз Поэта.

«Море, в блестках фиолетовой соли, ворчливо бранить станет ли нас, дщерей славы кичливых? К нашему тексту придираясь, к установленному нами порядку?… И ко дворам каких Деспòтов, Сотрапезников наших, прибегнуть нам надлежит, дабы, заручившись поддержкой, и дальше нести бремя, возложенное на нас сценой?

«И неизменно, за толпой побережных жителей, тянулась эта светлая печаль по иной грёзе ─ эта превеликая грёза об ином искусстве, об ином творенье, и всегда в сопровождении встающей над горизонтом людей превеликой маски, о, Море живое превеликого текста!… Ты говорило нам об ином вине человеческом, и по нашим втоптанным в грязь текстам внезапно пробегала тень от досадливо сжатых губ, за которой обычно следует пресыщение,

«И мы знаем теперь ─ что мешало нам жить среди строф наших отзвуков гулких.»

***
«Тебя призываем, отлив! Будем тайно следить, волн заморских чреда, за ходом блужданий твоих по миру. И если, став свободней, и обновиться мы будем должны, чтобы встретить тебя как подобает, тогда сложим мы, на виду у моря, всё облачение наше и всю нашу память.

«О, море, превеликого искусства кормилица, приносим Вам наши тела, омытые в крепких винах драмы и толпы. Снимаем с себя, на виду у моря, словно на ступенях разрушенных храмов, бутафорские наши доспехи и нелепые одеянья, в которых обычно выходили мы на арену.

И, подобно тому, как во время празднеств, проводимых раз в три года, молодые девушки, работницы сукновальных заведений, или же те, которые в железных баках палкой мешают чистейшую краску, или те, кто, раздевшись донага и до самого паха в красном соке от виноградных гроздьев, давимых ими в громадных чанах, выставляют на всеобщее обозрение деревянные орудия своего труда, также и мы, в Вашу честь, несём [к морю] столь долго служившие нам предметы.

«Мы сложим на виду у моря наши маски и тирсы, тиары и жезлы, флейты черного дерева, длинные, словно ферулы чародеек, а также ─ доспехи и колчаны, кольчуги, туники и рунья превеличайших ролей; розовые перья, украшавшие наши шлемы и двурогие каски, добытые нами на захваченных стоянках варваров, массивные щиты, на коих видны перси богинь, ─ мы сложим, наконец-то мы сложим [на виду у моря]!…

Для Вас, Море-чужестранка, [приносим мы] громаднейшие, словно орудья ткачих, тупейные гребни и ручные зеркала из кованого серебра, похожие на трещётки танцующей Жрицы Кибелы; гигантские жемчужины в форме люкарн, украшавшие крутобокие наши суда, богатырские узорчатые пряжки и фибулы наших свадебных платьев.

«Мы сложим и служившие нам декорациями куски полотна, наши монашеские одеянья, кровью убиенных обагрённые, шелка наши в пятнах дворцовых вин; а также и нищенок костыли, и сердобольных ходатаиц посохи ─ с вдовьими прялкой и ночником, стражей наших клепсидру и рожковый фонарь часового; в лютню превращённый череп орикса и ширококрылых орлов наших, покрытых золотом тончайшей работы, а также другие трофеи трона и алькова ─ с кубком победителя и урной, предназначавшейся для особых церемоний, кувшин для воды, медный таз для омовений хозяина и, ─ чтобы иноземному Гостю можно было освежиться, ─ кувшины для вина и склянки с ядом, чаровницею изукрашенные ларцы и Посольств дары, золочёные гильзы для любовных записок и высочайшие грамоты [с печатью] Принца-травести ─ вместе с веслом, уцелевшим при кораблекрушении; чёрную вуаль, как некий знак свыше и факелы жертвоприношения; вместе с королевской инсигнией и опахалами триумфа, а также и красномедные трубы Провозвестниц… весь этот ветхий механизм драмы и фабулы ─ мы сложим, наконец-то мы сложим [с себя]!…

«Но мы сохраним, о, Море обетованное! [Всё] то, что, ─ вместе с нашими деревянными жёсткими сандалиями и золотыми кольцами любовниц, которые, на всякий случай, носим мы в связке на запястьях, ─ будет громогласно звучать в творениях будущего, в тех величайших творениях, которым только ещё предстоит явить себя миру, по-новому пульсируя и возбуждая нездешними звуками.»

***
«Развязка! Развязка!… Взываем и молим, на виду у моря, о том, чтобы были обещаны нам творения новые: живые и прекрасные, в которых ─ лишь живое и ничего кроме прекрасного ─ великие творения, дышащие мятежом и вольницей, всем алчбам открытые, возвращаюшие нам вкус жизни и эту утраченную поступь человека, идущего по камню [усеянному звёздами].

«Величайшие творения и вдобавок такие, которые, будучи представляемы собравшейся на арене публике, ничем и ни в чём не походили бы на известные ей… О! Пусть явится новый и великий стиль и удивит нас, взятых измором годами жизни нашей, пусть придёт к нам от моря, из дальнего далёка, о! пусть раздольнейший новых стихов размер цепью своей нас прикуёт к этому величайшему речитативу, блуждающему по миру и таящемуся за всеми явленьями этого мира, и пусть ничем не скованное вдохновенье поднимется в нас, словно вольное дуновенье от моря, словно море само, глубоко дышащее, чужое!

«Неведомый здесь раздольнейший метр, ─ к нашим пределам. Научи нас, Могучая Сила! Высочайшего строя выспренний стих, о, Море, примером служа величайшего текста, нам сообщи ты и лад искусства, которому равных не будет!

Высочайшему ладу нас научи, и пусть, наконец, на залитых красным гранитах драмы вручен нам будет и ключ, открывающий двери в тот миг, за которым, вспыхнув, загораются любовью сердца!… В движеньи царственных вод кто вновь заставит звучать великое слово, пустившее корни в народе?

«Чресла наши, у волн перенимая всю зыблемость их, от смутного движенья отдалённой толпы уже охвачены волненьем и стремятся к слиянию с нею. Да призовут нас вновь, и мы пройдём по древнему камню шагом неспешным облачённых в женское Трагиков! Да поставят нас вновь лицом к морю на огромном каменном полукружьи, хордой которого является сцена, и вложат нам в руки те величайшие тексты, которые мы произносим, чтобы величием облечь человека на сцене: усеянные молниями и ворчанием гроз исполненные, словно обожженные жгучими медузами и актиниями, ─ там, где, вместе с огоньками раскинувшейся во всю ширь громады, убегают вдаль и превеликие клятвы подневольной грёзы и тёмные владенья узурпаторши-душù. Там шумно дышит гигантский осьминог оргазма; там вспыхивает, ─ подобно фиолетовым крупицам морской соли рядом с догорающими обломками разбившегося о скалы корабля, ─ та самая искра, из которой мгновенно разгорается зелёное пламя беды… Дайте же нам прочесть вас, обетования! ─ на порогах вольницы, ─ и тогда нас, облачённых в священное золото вечера, Трагедии новой превеликие фразы вновь застигнут врасплох над толпою собравшихся,

«Подобно тому как поверх Стены из камня, на высокой пагине моря и небес, эти длинные вереницы поднявших свои паруса кораблей внезапно обходят оконечность Мыса, в то время как на сцене стремится к развязке действие драмы…»

***
«О! Наш плач был плачем Любовниц! Но мы-то ─ Блюстительницы, так кто же почтит нас визитом в наших каменных покоях ─ между лампадой-наёмницей, [только за плату лиющей свет свой неяркий], и железным треножником орнатрисы? [Чтобы придираться] к нашему тексту? К установленному нами порядку?… А Мэтр, кто же он, который нас, павших [духом], подымет? Где, наконец, тот ─ о, как же он медлит! ─ кто сумел бы нами заняться и вознести нас, ─ ещё шепчущих что-то невнятное, ─ туда, где сходятся дороги драмы ─ словно огромную вязанку хвороста к вратам жертвенника?

«О, пусть же явится он, Тот, кто под ферулою своей нас удержит! От моря или с Островов к нам он явится? Пусть займётся нами, живущими, или мы сами им займёмся!… Человек новый ─ по тому, как он держит себя, равнодушный ко всему, что ему дано и так же мало заботящийся о своём могуществе: в глазах ещё тлеют угольками червлёные мушки породившей его ночи… Пусть обуздает он, взяв бразды правления, бурный поток века сего, уносящий разбросанные в беспорядке беспокойные лики явленного!

«О его приближеньи, исполненном самовластия, мы узнаем по тому невидимому, таинственному сведéнию мышц, в чреслах наших внезапно возникшему, словно орёл вцепился когтями в свою жертву, словно потемневшие воды рябью покрылись ─ скрываемое недовольство гения, учуявшего издалека следы своих богов… Взято из Текста, Наёмница

«Открывается по-новому на каменных своих страницах. И мы не слишком преувеличивали шансы того, что было написано!… Слышишь, богобоязненный муж, поступь Века сего, шагающего к арене. ─ Мы, дщери кичливые, пахнущие шафраном на обагрённых кровью плитах вечерних консилиумов, огнём закатным до самых фибр ногтей наших залитые, поднимем ещё выше достославные руки наши, [обращаясь] к Морю!…

«Новой потребуем милости, чтобы обновить драматическое искусство и величием облечь человека на камне стоящего.»