Читать книгу: «Во тьме. Рассказы и миниатюры», страница 2

С приближением к Герзелю, до нас громче стал доноситься шум над селами Мескеты и Ишхой-Юрт. Там «работали» вертолеты. Покружатся сначала немного, а потом пикируют – летят прямо вниз; так орел складывает крылья и ураганом обрушивается на свою жертву. Нам в этот момент казалось, что они обязательно ударятся носами о землю и разобьются. Но нет, в последние секунды они снова взмывали вверх. Ракеты, словно молнии, раскалывали и освещали небо, а затем от земли поднимался черный дым. Каждый взрыв повторялся несколько раз, эхом отдаваясь от хребта к хребту.

Мы были в трехстах метрах от реки Аксай, когда вертолеты, закончив свою разрушительную работу, не получив ни царапины, ни ответного выстрела, даже из винтовки, повернули в нашу сторону.

– О Аллах, взываем к Твоей помощи. Пошли нам в поддержку ангелов и святых! О Киши-Хаджи! – кричали изо всех сил женщины.

Две соседские девочки плакали. Их плач я усилила рыданием. Разомкнув руки, мы бросились бежать. В тяжелой зимней одежде мне это было очень трудно. Стараясь не отстать от остальных детей, я подвернула ногу, упала и не могла встать. Оглянувшийся назад папа, бросив свои сумки, подбежал ко мне. Заметив нас издали, бежали к нам и дагестанские милиционеры.

Широкий большой мост через Аксай был перегорожен колючей проволокой и противотанковым заграждением. Перебросив автоматы за спину, спешили к нам навстречу – через всю эту груду металла – милиционеры.

– Бегите! Быстрей, быстрей! – кричали они на русском языке.

Опасность отняла мои силы, от страха и боли я не могла встать на ноги. Подбежав к нам, папа схватил на руки младшую из соседских девочек. Когда он добежал до меня, я сама протянула к нему руки. Взяв обеих нас подмышки, папа ринулся обратно.

Я крепко схватила его за шею. В тот же момент, кто-то быстро забрал меня у папы, а остальные схватили сумки, двух девочек и Салмана. Не раздумывая, похватали они тех, кто попался под руки. На мосту было небезопасно. Но за Аксаем уже не чувствовалось угрозы: вертолеты улетели в Герзель.

Река Аксай была мутной и быстрой. Когда я посмотрела вниз, в эту стремительную и быструю реку, у меня закружилась голова. И милиционер, бросившийся на помощь, так сильно прижал меня к своей груди, что я чуть не задохнулась и с трудом пришла в себя. Мужчина, вышедший из установленного недалеко вагона, угостил нас печеньем и «колой». После короткого отдыха, по его поручению, нас отвезли на автостанцию. Мы с соседями разошлись по своим направлениям. Они оставались в Xacaв-Юрте, а нам нужно было ехать до Элисты. Папа позвонил дяде – брату моей матери, и тот обещал на машине встретить нас в Кизляре. Дядя просил моего отца приехать с нами, но папа и его не послушался.

– Не ходи на войну, – просила мама. – А, может быть, ты нас отправляешь специально, чтобы мы тебе не мешали? – повторяла она.

– Войну с Россией нам не выиграть. У России столько оружия и населения, что ей и самой точно неизвестно, сколько. Цель этой войны – уничтожение чеченского народа. Поэтому мы насильно втянуты в войну. И чем дольше мы будем воевать, тем больше возможностей будет для совершения против нас злодеяний, – говорил папа.

Но мама продолжала своё:

– Если ты не думаешь обо мне, то подумай хотя бы о сыне и дочери. Им нужен отец. Знай, что ты нужен нам.

– Если бы счастье не обошло нас стороной, чеченцы и ингуши не разделились бы, выбрали бы одного президента и жили бы спокойно. Еще в детстве я слышал: «Станет царем человек с родимым пятном, и советская власть распадется. Если людям повезет, то война завершится за столом. А если нет – она продолжится внутри страны!» Хотя люди не очень верили во всё это, но, как бы они ни сопротивлялись злу, мы имеем то, что имеем. Горемычной оказалась доля народа. Плача, предсказывали святые сегодняшний день, сказал папа.

– Береги себя, – повторяла мама еще и еще раз. – Береги ради нас.

Так – ничем – и кончился этот разговор. Съестное на дорогу мы взяли из дому. Но папа сходил на рынок и купил еще лимонад, бананы, йогурты.

– Зачем ты купил это? – спросила мать.

– Для детей ничего не жалко, – папа двумя пальцами ущипнул нас за щеки.

– Там всё для нас будет, а ты свою копейку береги, неоткуда ей теперь взяться.

– Всевышний даст – будет. Если бы не было пропитания больше, чем человек видит перед своими глазами, много людей давно бы умерло с голоду. Всевышний даёт оттуда, откуда ты и сам не подозреваешь.

Грустные от предстоящей разлуки стояли папа и мама, утешая друг друга.

– Не успокаивай себя тем, что у нас там нет войны. Приезжай к нам. Помни, дети очень привязаны к тебе.

– Приеду, а вы, когда доедете до Махачкалы, стойте на видном месте, отдельно от других, чтобы он вас не искал.

– Кто будет ехать в Хасав-Юрт, ты дай наш номер телефона и попроси позвонить.

– Не скучайте. Береги детей и себя береги.

– С нами что может случиться?

– Береги детей от простуды. Не оставляй без присмотра.

– Хорошо.

Тут подошли к нам чеченки с детьми и вещами. Хотя мы с Салманом тянулись к папе, он счел неприличным при посторонних взять нас на руки и приласкать. Спросив имена этих женщин и их домашние адреса, отец отправил нас в путь вместе с ними.

По всей длине этой дороги, в сторону Чечни двигались российские войска: танки, БТР-ы, «Уралы» и другая военная техника. По обе ее стороны, куда ни кинь взгляд, установив палатки, вкопав блиндажи, устраивали свой быт тысячи и тысячи солдат и офицеров. Посмотришь: не видно конца и края.

В Махачкале нас встретил дядя. Крепко обняв сначала маму, потом меня, он поднял Салмана и, подбрасывая его вверх, шутил с ним.

– Да ты настоящий мужчина! – восклицал дядя. А я вспомнила, как отец при прощании даже не приласкал нас.

Взрослые часто думают, что дети ничего не помнят, не знают. Услышав что-то от ребенка, удивляются: «Как это можно запомнить в таком возрасте?» Дети во всем разбираются, все понимают. С годами не ум прибавляется, а жизненный опыт. И язык оттачивается.

Мне теперь девять лет. Здесь, в Элисте, я учусь в третьем классе. И учителя, и одноклассники хорошо относятся ко мне. Двоюродный брат Юнус заботится обо мне. Он старше меня, учится уже в пятом классе. Дядя, дедушка и бабушка по матери вкусно кормят нас с Салманом, красиво одевают. По-настоящему лелеют нас. А мне не хватает папы.

Некоторое время спустя, мы узнали, что в родном селе, в Чечне, артиллерийскими снарядами был разрушен наш дом, убит папин друг, а сам он был ранен. В селах, предварительно разворотив строения снарядами тяжелой артиллерии, военные врывались в дома и «карали» мирных жителей. Как только зажила рана, не тронув ни одного кирпича, ни одной доски разрушенного дома, папа присоединился к бойцам. Кому это всё было нужно? Разве не этого добивались враги?

Все мы с утра до вечера сидим у телевизора, ждем «Новостей». Ждем хороших вестей об окончании войны.

Однажды показали фильм, снятый английским режиссером. В нем мы увидели папу. Он был в лесном лагере, среди множества бойцов. Папа читал книгу. Рядом лежало оружие. Из-за пятнистой формы и густой бороды, я не сразу его узнала. Он выглядел строже, чем раньше. А глаза – грустные.

С тех пор мама, прячась ото всех, тихонько плачет, ничего не ест.

Папа, что они с нами сделали? 3ачем нас разлучили?

Вчера я услышала, как дядя говорил дедушке:

– Власти заявляют, что тем, кто сложит оружие, будет амнистия.

– Шамиль и его наибы, двадцать пять лет воевавшие с Россией, тоже сдались. Нам её не победить, её весь мир боится. Понять это, успокоиться – было бы умнее. Приехал бы он сюда, к своей семье, – сказал дедушка.

Папа, это о тебе они говорили. Пересиль в своем сердце ненависть, пробуди любовь. Ведь ты не раз говорил, что не надо злом отвечать на зло, что победят любовь и разум. Вспомни Кунта-Хаджи Кишиева3, о котором ты часто рассказывал нам. Отец, подумай о маме, она тоскует и плачет по тебе. Подумай о нас, маленьких. Недаром же вы с мамой назвали меня Машар4?

Приезжай, папа, нам не нужна война…

2002

_____________

1 Делах тешна (чеч.) – Верую в Бога.

2 Дела (чеч.) – Бог, Аллах.

3 Кунта-Хаджи Кишиев – один из самых известных чеченских религиозных деятелей периода Кавказской войны, проповедовавший непротивление злу насилием.

4 Машар (чеч.) – мир.

СВИДЕТЕЛЬ

На своей «Ниве», марки «Тайга», я только подъезжал к родному селу, когда меня остановили на блокпосту. Вытащив из машины, мне скрутили руки, повалили на землю и начали избивать ногами. Потом затолкнули в БТР и повезли в районную комендатуру.

Я не понимал происходящего. Но все мы являемся заложниками этой войны и нечему удивляться.

Оказалось, где-то в ближайшем селе взорвалась мина. Сообщение о взрыве и соответствующие указания по рации передали по всем блокпостам. И «федералы» досматривали все подозрительные машины. В первую войну и сейчас на особом учете у них «Уазики» и «Нивы». Излюбленные машины боевиков. На них без проблем можно ездить в любую погоду по бездорожью и предгорным селам.

– Ты минировал?

– Нет.

– Откуда ехал?

– Из Грозного.

– Зачем ездил?

– Продавать яблоки.

– Где ты работаешь?

– В школе, преподавателем.

– Откуда деньги на машину?

– Я не курю, не пью. Берегу каждый рубль.

– Знаешь боевиков?

– Нет.

– Никого?

– Разве что Хаттаба и Басаева.

– Когда ты видел их в последний раз?

– Вчера вечером, в новостях.

– Сколько тебе заплатили за минирование?

– Я не минер.

– Кто из вашего села среди боевиков?

– Не знаю. Я не поддерживаю с ними контакты.

– Ты боевик?

– Нет.

– Почему такой здоровый?

– Каким уж мать родила!

– Почему хромаешь на ногу?

– В первую войну я попал под артобстрел.

Прошел день, наступила ночь. Из чеченцев со мной никого не было. Видимо, тут недолго держат задержанных. Меня тоже вывели утром.

«Ведут на расстрел», – подумал я…

Я не знал за собой никакой вины, кроме любви к родине и желания ей добра; жаль было пропадать так, безо всякой пользы.

На школьную зарплату, на эти гроши, невозможно прокормить семью. И приходится выкручиваться. То черемша выручит ранней весной, то черешни созреют, то яблоки. Неужели мне суждено погибнуть в сезон яблок? И никто из родных не узнает, что со мной произошло. Но были очевидцы. «Чеченская почта» хорошо работала. И я надеялся, что весть дойдет до родных. Но сколько молодых людей пропало без вести?!

– Мы ничего не знаем! Мы не увозили вашего сына! – Вот их ответ. И жизнь человека навсегда вычеркнута из списка живых. Он пропадает бесследно. Некоторых вывозят на окраину села, обвязывают тротилом и взрывают. Не оставляют ни одной целой части тела, чтобы по нему можно было опознать человека. Родные по каким-то отрезкам ткани, одежды и кусочкам мяса опознают своих сыновей. Это тоже, хоть слабое, но утешение. Тысячи матерей ничего не знают о своих детях, увезенных прямо из родного дома или перехваченных где-то на дороге. Они не могут выплакать свои слезы на их могилах. Им все время кажется, что они где-то томятся и зовут их…

Была в нашем селе одна из таких молодых вдовушек. Я хорошо знал её. Она на отлично окончила школу и мединститут с красным дипломом, работала врачом в сельской больнице. Когда нагрянули вооруженные люди в масках на БТРах, муж ее, дабы не подвергать семью опасности, не оказал сопротивления. У него даже не было оружия.

Он был тяжело ранен в первую войну (пуля снайпера прошла через его легкое, на несколько миллиметров не задев сердца, и он чудом остался жив). Ни тайно, ни явно он не участвовал во второй войне. Но, иногда, помогал продуктами лесным братьям. Кто из уважающих себя людей откажет нуждающемуся в пище?

Она написала письма во все инстанции РФ, чтобы ей вернули мужа, отца пятерых детей.

Ближайшие родственники этой женщины служили во властных структурах нового правительства. Они тоже включились в поиски и однажды приехали к ней вместе с руководителями районной комендатуры и ФСБ.

– При очной ставке ты узнала бы похитителей мужа? – спросил её ФСБэшник.

– Узнала бы, – сказала она. – Ты – один из них.

Это была её роковая ошибка.

Ночью, тайком, через окно к ней пробрались в дом (никто из родственников мужа даже не услышал шума) и ее увели в ночной сорочке. Проснувшейся десятилетней дочери, чтобы она не позвала на помощь, засунули в рот тряпку, заклеили скотчем и перевязали руки и ноги. А грудного ребенка, лежавшего на кровати, накрыли подушкой, чтобы не плакал…

Исполнители этих грязных дел, дабы нельзя было определить их принадлежность к воинской части, смазывают номера БТРов грязью и разъезжают в масках.

В начале войны, когда войска без сопротивления входили в населенные пункты, федералы были добры и очень вежливы. Раздавали людям гуманитарную помощь и старались оказать другие услуги. Никто из них не был убит. Почти по всей республике представители администраций и старейшины сел выходили войскам навстречу и договаривались о мире.

Конечно, войска вошли бы в любом случае. Но, в этом случае, было бы много невинных жертв и разрушенных жилищ, уцелевших в первую войну и с трудом восстановленных людьми. А при заключении мира можно было надеяться на лучшее. Люди помогали при строительстве комендатур, устраивались на работу. Командиры наказывали ночных разбойников, самовольно покинувших часть. Подбодряли население: «Можете на месте убить всякого, кто заберется ночью к вам в дом. Никто вам не скажет слова. Только верните личное оружие солдата».

Но если коренной народ и оккупационная армия будут жить в мире и согласии, то войне может наступить конец. А у её заказчиков были другие планы. И тогда то тут, то там начали взрываться мины. Чтобы русские невзлюбили чеченцев, а чеченцы возненавидели русских. Чтобы посеять между ними недоверие, и они начали уничтожать друг друга. Для этих целей у любого государства есть спецслужбы, назначение которых в создании, в нужный момент и в нужном месте, очагов смуты и преступлений.

Народ не хотел войны. Как мог народ хотеть войны?! Что хорошего она принесла людям? «Война сына не родила, а убила», – гласит народная мудрость. Так называемая чеченская власть, утверждая, что она строит национальное государство, разрушило его. Сколько отчаянно смелых и переполненных мужеством парней пало в первую войну, поверив в красивые слова и от всего сердца мечтая о национальном государстве. Среди них были и мои товарищи.

И вот, по Божьей милости, русские войска опять покинули республику. Власть опять перешла к чеченцам. И, как и раньше, перестали выдавать пенсии, зарплату и обращать внимание на нужды простых людей. На все один ответ: мы только вышли из состояния войны, что же вы хотите? Когда вы спокойно спали у себя в домах, нам приходилось ночевать в лесах, в землянках.

Не выходили книги писателей, не работали школы. Образование им и не было нужно. Их собственные дети учились за границей, в лучших учебных заведениях. Не уважили погибших, и живые были не в чести.

Как бы трудно ни приходилось в быту, после войны народ вздохнул свободно. Марионеточный режим, установленный русскими танками, рухнул сразу же, и ее представители первыми покинули республику, намного раньше войск.

Первая война была нам навязана, но вторую спровоцировали мы сами. Мы можем обвинять кого угодно: русских, евреев, дагестанцев, олигархов, политиков, спецслужбы, Кремль… Но виноваты мы сами. В том, что мы продажны, вероломны, что не любим друг друга и скрываем в сердцах черную зависть и ненависть. Русские знают об этом со времен Ермолова и Имама Шамиля. И умело пользуются этим. Мы не можем удержать даже взбесившегося злодея. Мол, это не мое дело. Но плоды их преступных деяний, не спрашивая разрешения, ураганом врываются в наши дома, и тогда достается каждому. Не говоря уже о других злодеяниях, какая нужда была вторгаться в Дагестанские горы и утверждать газават? Не умея навести у себя порядок, мы что пошли завоевывать Россию? И власть наша оказалась никудышной. Что бы я сделал на месте президента? Во-первых, я изо всех сил постарался бы не допустить вторжения чеченцев. Во-вторых, я закрыл бы им обратную дорогу. Они ведь не могут не понимать, какой опасности, они подвергают народ и отчизну. Президент, если он не марионетка, – отец народа. Как отец за своих детей, так и президент за народ в ответе перед Богом и на земле, и в Судный День. Если я совсем бессилен, я бы поехал в Европу, Америку и изо всех средств массовой информации кричал: чеченцы не виноваты, чеченцам не нужна война, у нас нет ни сил, ни желания вести ее. Я бы сделал это во имя спасения сотен и тысяч человеческих жизней, сохранения десятков сел и городов. Что мы имеем сегодня? Борьба за свободу чеченского народа и построение независимого государства плавно перешла (при помощи умных и многоопытных людей) на рельсы международного терроризма…

На одно у меня все-таки хватило ума: не сдавать личное дело в комитет участников войны. Люди, не видевшие войну, и даже явные противники чеченского государства за большие деньги покупали воинские звания, удостоверения участников войны, медали и ордена. Так легче было устроиться на работу и оптом распродавать нефтепродукты. Я знаю, если бы я тогда заполнил анкету, то и сегодня был бы в розыске. И мне бы это так просто не сошло с рук, как другим. Ты, наверное, слышал, как некоторые «горе-боевики», за еще большие деньги, выкупали свои личные дела!

Имея уже определенный опыт, я во-второй раз не поддался уговорам и призывам на джихад, на борьбу с гяурами. Не примкнул ни к одной воюющей группе. Мои друзья, бывшие ополченцы, тоже остались дома, почти все, кроме ваххабитов.

Некоторые ребята, из-за зарплаты, а другие, надеясь на безопасность, устроились при новой власти в милицию. Но, когда моджахеды входят в село, в первую очередь они нападают на чеченских милиционеров, хотя в комендатуре и вокруг много русских. Поджигают райотдел, служебные машины и дома сотрудников и убивают их, где встретят. Военные вообще не вмешиваются. Проходит два-три дня. И вот они уходят, растормошив улей. Следом приезжают ГРУшники. И тоже избивают милиционеров. А наиболее мужественных из них, не допускающих беспредел, расстреливают, подрывают на мине или фугасе. Война навязана, а уничтожаем друг друга.

Хотя участников первой войны и амнистировали официально, все-же, время от времени, их арестовывали по одному, по двое или они просто исчезали. И в первый момент задержания я подумал, что, может, кто-то из односельчан донес на меня. Говорили, что только в одном нашем предгорном селе около ста осведомителей. Как ты думаешь, сколько стукачей в больших селах и городах, если и в нашем маленьком селе их столько?!

Но меня задержали не по навету. Иначе бы они дали понять.

Утром, когда меня вывели, я подумал: «Ведут на расстрел». В коридоре майор вручил мне мои документы, ключи от машины, часы и деньги. На меня была направлена камера. Все записывалось.

– Вам вернули все ваши вещи?

– Да.

– У вас было еще что-нибудь?

– Нет.

– Вас пытали?

– Нет.

– Били?

– Нет.

– У вас есть претензии к сотрудникам комендатуры?

– Нет.

– Вы свободны. Подпишите бумагу.

Я не поверил. Действительно ли я могу идти? Или они только проверяют меня? Майор опять сказал:

– Вы свободны. Можете идти.

Я подписал протокол. Камеру убрали.

– Ты меня отведешь к машине? – спросил я рядом стоящего солдата.

– К какой машине? Пошел вперед! – сказал он, стволом автомата толкая меня в спину.

Я пошел. Даже уложив одного-двоих, я не смог бы убежать. Большой двор бывшего МТС был обнесен двухметровым дувалом и сверху обтянут колючей проволокой. Повсюду техника, военные и часовые, готовые, в случае побега, пристрелить. Через дорогу, в бывшем Доме культуры, тоже расположились они. А на крышах, под защитными сетками, направив во все стороны бинокли, прятались снайпера.

Только я вышел, меня опять повязали. Надели на голову мешок и, забросив в кузов, повезли в сторону Грозного.

Меня беспокоило, что дома не знают, где я нахожусь. Распродав в городе яблоки и орехи, я купил детям кое-что из одежды и обуви и ехал домой, когда меня задержали на дороге. Дай Бог, чтобы ни один мусульманин не оказался в моем положении: связанный, как жертвенная скотина, с мешком на голове лежишь, как куль, и, чтобы ты не позвал на помощь, несколько стволов автоматов упираются тебе в спину и голову. Теперь они могли сделать со мной что угодно. Если даже родственники попадут на мой след и придут в комендатуру, у них на руках видеоматериал моего «освобождения» и подписанный мной лично протокол. Наверное, так они поступают со всеми своими жертвами. Ведь известно, что после жестоких истязаний, они вывозят трупы наших ребят где-то в поле или в лес, кладут перед ними автоматы, гранаты, пулеметы и мины. И в вечерних новостях показывают уничтоженных террористов. Самый высокопоставленный чиновник или военный, не моргнув глазом, лжет самым наглым образом.

Помню, в детстве я смотрел фильмы об отечественной войне. И когда немецкие офицеры мучили несчастных людей, старики говорили:

– Они показывают то, что сами творили, а приписывают немцам.

– Немцы во время затишья кричали из своих окопов: «Урус, кушать хочешь?» Какие у них были гордые и благородные офицеры! А то, что сейчас показывают по телевизору вранье. Они не опустились бы до этого.

Я тогда не понимал их: «На что только не способны грязные фашисты?», – думал я.

На что только не пришлось насмотреться за эти две войны? Военные раскапывают ими же замученных и убитых чеченцев и показывают по телевизору: «Эти люди убиты чеченскими боевиками, – комментируют они. – Видите их жестокость? Это нелюди!»

Я не раз слышал, что в Ханкале в ямах содержат много чеченских ребят. И самые отъявленные фашисты не додумались до тех изощренных пыток и зверств, применяемых к ним. Зная, что для чеченки позорно раздеться перед мужчиной, женщин (жен и сестер боевиков) ставят перед пленными чеченцами и рвут на них платья. А когда мужчины отворачиваются, их избивают и кричат: «Смотри! Смотри!». Мужчинам в самое срамное место засовывают тонкие трубочки и сквозь них пропускают электрические провода…

Во дворе Ханкалы наша машина остановилась пару раз. Мои глаза не были завязаны, и я сквозь мешок мог кое-что видеть. Что могло означать наше дальнейшее продвижение и взмахи рукой: отсутствие свободной площади? Видимо, ямы были переполнены. Когда машина остановилась в третий раз, меня скинули с кузова, как мешок с песком. Подошли двое солдат, взяли меня под мышки и сказали: «А теперь побежали». Я готов был ко всему. Внутренне скрепившись, я отдал себя на волю Всевышнего. «Наверное, меня волокут к яме», – думал я. Тяжело припадая на раненую ногу, я старался замедлить бег, чтобы сохранить голову от возможного удара об какой-нибудь камень. Возможно, это смягчит удар. Со всего разбега меня стукнули об какую-то трубу. Я не видел ее. Ударившись головой, я упал. Двое солдат и весь мир, сперва взорвались в моих глазах и мозгу, потом я потерял сознание.

С того дня, как меня стукнули об эту трубу, в моей памяти стали происходить провалы. Я ведь тебя знал. И читал твои рассказы. В 86 году я окончил филологический факультет пединститута. Часто, пытаясь кого-то вспомнить или рассказывая о чем-либо, я боюсь ошибиться. Особенно в фамилиях и именах людей, и где, когда и как мы познакомились.

Ты хочешь поехать домой. Тебе, конечно, лучше знать… Война еще не окончена. Каждый день, то в одном, то в другом селе происходят зачистки, репрессии. Стоит указать просто на человека, и его забирают, и сделанного не воротишь. Нашему народу довелось узнать, что 37 год был всего лишь присказкой. Тогда хоть, какой-никакой, но назначался суд, так называемой тройки. В сегодняшней Чечне не знают, что такое права человека.

Самое трудное – терпеть ложь и несправедливость. Несправедливость по отношению к твоему телу, к твоей душе. И власти, конечно, видят это и знают. Война не научила людей уму-разуму. В погоне за деньгами, у всех чуть ли не выскакивают глаза из орбит. Убитых, умерших, пропавших без вести быстро забывают.

Здесь мы на свободе. В наши дома не врываются солдаты и спецназ. Твоя семья с тобой, и тебе незачем беспокоиться. У нас на родине давно уже позабыли о больших идеях и мыслях о светлом будущем. Многие даже забыли, с чего все это началось, и ради чего. В то время, когда некоторые думают лишь о том, чтобы выжить, других заботят только деньги. Заработать как можно больше денег, думают они.

Нас привлекли мысли о свободе и независимом государстве. Но нас обманули. Бедный человек зависим и в собственном государстве, а богач независим и на чужбине. Народ потерял все ориентиры. Люди не знают кому верить. Но, только однажды побывавший в плену поймет, насколько нужно остерегаться всего. Если ты не можешь не ехать, живи в Грозном или Гудермесе. Там намного спокойнее, чем в селах. Если тебя и предадут, это будут твои односельчане. Берегись их. Встретившись где-нибудь, скажи, что пришел на побывку и на днях уезжаешь. Не ходи на базар, и места скопления людей тоже обходи. Никто не знает, с какой стороны, когда придет зло. Ночью спи, не раздеваясь, всегда будь начеку. Ты себе не представляешь, сколько людей они забрали прямо из постели. Если можно что-то сделать, отремонтируй свою квартиру и быстро устройся на работу. В республике выходят газеты, журналы и вице-премьеры те же…

Приходя в сознание, я думал, что, наверное, весь залит кровью. Но на мне не было крови. Вероятно, оттого что я целиком поручил себя Богу и был готов ко всему. В студенческие годы, в бассейне «Садко», я посещал секцию бокса, и тело мое было закалено, но голова моя раскалывалась…

Два дня провел я в Ханкале, распятый, словно на Голгофе. Только на руках, вместо гвоздей, были наручники. Как могут военные подвергать людей такой жестокости? То, что боксеры вытворяют с грушей мелочь, по сравнению с тем, как они мучают живых людей. Я бы не вынес еще одного дня. Наверное, умер бы…

Ты видишь, что они делают сегодня?

«Это чеченский террорист номер один», говорят они, и показывают его в позе ласточки. Сбрили голову и бороду. По коридору тюрьмы ходит вприпрыжку, низко наклонив голову, руки вытянуты высоко назад, ладони разжаты. В камере ему удобно, говорит он, дома невозможно было жить, постоянно взрывали. За живучесть его даже прозвали «терминатором». А здесь надежная охрана, еды вдоволь. Подчиняться требованиям надзирателей не зазорно, он, как бы чувствует себя курсантом. И одновременно показывают его «генеральские» провокационные речи перед строем боевиков. «Все русские должны быть уничтожены. Каждый чеченец пятнадцати-двадцати лет, должен готовиться к тому, чтобы стать террористом-камикадзе…» Но почему он сам не погиб?! Почему не дал возможности людям сказать: «Хоть и жил как негодяй, но умер как настоящий мужчина»? Настоящих мужчин и героев, кого не могут сломить, кто вышел на борьбу с чистыми помыслами, они убивают. Их не показывают по телевизору с повинной. Ведь легче показывать «героев», типа «терминатора». Они на весь мир говорят: «Видите, вот они, свободолюбивые чеченцы. А вот самый крутой из них». А кем он был на самом деле? Сами русские сделали его героем, чеченцы то воспринимали его как клоуна.

Все предводители чеченцев, с обеих сторон, были клоунами, артистами, двойными агентами и предателями. Именно они виновны во всех наших бедах…

Я не вернулся домой, и домашние бросились на поиски. Ни в комендатуре, ни где-либо еще меня не нашли. И не дали бы найти.

Некоторые из моих друзей работают кто в милиции, кто в охране. В первую войну нам довелось бегать вместе по горам. Сегодня они устроились на работу, не зная кому верить, и чтобы зря не погибнуть в этой неразберихе. Они охраняют полковника ФСБ, одного из знаменитых московских «воздушников». Теперь их называют бизнесменами. Он из Махачкалы позвонил в Москву Патрушеву, и по его приказу меня освободили.

Из-за моей комплекции друзья называют меня «Бычок». Но еще один день – и я не выжил бы. И сомневаться в том, что попавший в их руки не заговорит, не приходится. Поэтому через пару дней, после ареста кого-либо, они проводят массовые аресты. Может, и мои друзья боялись этого.

Когда мне повязали глаза и руки и усадили в машину, я опять подумал: «Ведут на расстрел». «В их власти меня расстрелять, но им не удалось меня сломить», – думал я. И в эту минуту это было главное. Хоть семья оставалась без отца, и дети не будут знать, где моя могила, я успокаивал себя тем, что я никого не предал, и на моих потомков не будут показывать пальцем.

– Пять минут не развязывай глаза, – предупредили меня, сбросив с машины. – Попытка к бегству – расстрел.

Один раз уже обманутый, я не поверил в их намерения.

«Сейчас будут стрелять», – подумал я.

Двигатель «Урала» сначала взревел, потом шум постепенно утих.

«Они уехали. Неужели, правда? Напоследок решили поиздеваться. Проверяют, что я буду делать. Чтобы посмеяться…»

Связанными руками я снял повязку с глаз. Они действительно уехали. Оглядевшись вокруг, я не узнал местности. Моросил дождь, был довольно неприятный день. И первое, что я почувствовал – был сильнейший голод. В жалких лохмотьях, голодный и избитый… Меня начало знобить. Я пошарил в кустах, в надежде найти бутылку из-под пива или водки. Необходимо разрезать веревку.

Вдали показалась военная колонна. Куда бежать со связанными руками? Все равно догонят. Только, казалось, выкарабкался из беды, как надвигается новая. Они запросто могли пристрелить меня и сказать, что я пытался заминировать дорогу. Кто с них спросит? Они издалека направили на меня оружие. Я не шевелился. Колонна остановилась рядом. Из первой машины вышел офицер, с БТРа соскочили несколько солдат.

– Ты что здесь делаешь? – спросил офицер.

– Меня только что выпустили из Ханкалы, – сказал я.

Они, ни слова не говоря, повернулись и направились к машинам.

– Командир! – крикнул я вслед. – Где я нахожусь?

– На земле! – злобно бросил он, оглянувшись.

Сев рядом с водителем, он указательным пальцем показал вперед. Колонна медленно двинулась. Я понял, что нахожусь недалеко от Ханкалы. Зубами и осколком стекла я развязал руки и вышел на дорогу.

Мне пришлось долго простоять. Никто не останавливал машину. Весь в крови, небритый, оборванный. Водители, видя в каком я состоянии, не смели остановить машину. На дорогах было много блокпостов, и они боялись из-за меня влипнуть в историю. И тогда я стал ждать автобуса, вышел на середину дороги и преградил путь. Автобус затормозил. Среди пассажиров было много женщин. Видимо, этот факт придал смелости и водителю. С ними я доехал до Аргуна. Там, у дальних родственников, привел себя в порядок: помылся, побрился, переоделся в чистое.