Вечный эскорт

5

Сейчас я все это как-то пытаюсь сам себе объяснить, но в двадцать лет, и даже в двадцать пять, я еще не понимал природы собственной раздвоенности и моих мучений. Тело знало, что оно жаждет, но рассудок говорил: жизнь такова, какова она есть, и надо принимать мир именно таким. Меня охватывали то безумные постыдные мечтания, то безрассудный оптимизм. «Все и так хорошо, – говорил я сам себе. – Сколько прекрасных женщин ходит по земле, а остальное зависит просто от выбора правильной точки зрения». Я чувствовал, что вполне способен любить Еву, но мечтал все-таки о Лилит – о, где мне найти трех ангелов, Сеноя, Сансену и Самангелофа^[2], чтобы отыскать ее и привести ко мне?

Как нам поведал великий датский сказочник, однажды морская ведьма предложила зелье русалочке, которая захотела стать человеком и получить бессмертную душу. Ведьма предупредила, что русалочка никогда уже не сможет вернуться в море. После приема зелья ей будет казаться, будто огненный меч проходит сквозь ее тело. Но потом, когда ее здоровье восстановится, у русалочки появятся красивые ноги, она сможет танцевать и будет, конечно, танцевать лучше всех на свете.

Обрести бессмертную душу русалочка тоже сможет, но только если встретит сказочного принца, если тот полюбит ее всем сердцем, женится на ней, если она получит поцелуй истинной любви, именно истинной любви, – вот тогда часть души возлюбленного перейдет к ней. Если же принц женится на другой, русалочка умрет с сокрушенным сердцем и превратится в морскую пену.

Ундины, которых я искал, наверное, потомки той русалки. Интересно, получила ли хоть одна из них бессмертную душу?

Весна моей жизни – время ожиданий, предчувствие любовных свершений. Какие только приключения я не воображал, держа затертую книгу доступных знаний на озябших коленях.

Сиреневым майским утром – молодая листва, белые ночи, первое летнее тепло – я сидел на скамье в Летнем саду, готовясь к зачетам и экзаменам в институте, смотрел по сторонам и думал, не появится ли долгожданная ундина. Вокруг задумчивого начинающего энциклопедиста роились соблазнительные пчелки, среди них вполне могли быть юные Аганиппы. Я был для них всего лишь цезурой в амфибрахии или парковой скульптурой, ну не «Аллегорией красоты», конечно, а чем-то маловразумительным вроде бюста курфюрста Бранденбургского.

В этот момент расхлябанным коньковым шагом к моей скамье подкатила высоченная девица. Какой разительный контраст между удивительно подтянутым, компактным плоским животом, обрамленным коротенькой клетчатой юбкой, и сухими, мускулистыми, фантастически длинными ногами. Блузка с прямым разрезом сверху открывала изумительные смуглые плечи и лебединую шею. Шелковистая кожа худощавого лица, легкий румянец на щеках, чистый открытый лоб, размашистые, решительные движения. И рост, увеличенный за счет ботинок с роликовыми коньками.

Вот так является иной раз судьба…

Я смотрел на внезапно появившуюся надо мной богиню; спутниками ее головы были кудрявые облака над Невой, и там, в этих белых облаках загадочно мерцала перламутровая ящерица ее исчезающей чеширской улыбки. «Ундина» – вспыхнула огненная надпись в моей голове. И в ту же секунду девушка превратилась в громовержца, ударившего многопудовым ботинком с вершины Олимпа по задрожавшим деревянным перекладинам скамьи. О эти обнаженные невообразимо длинные руки, бледные пальцы с сине-лиловыми камешками ногтей, перетягивающие шнурок на ботинке! Ее очень темные, гладко расчесанные, блестящие волосы ниспадали плоским водопадом и, казалось, тянулись к царапине на ноге у самого ботинка, словно стремились прикрыть ее, колебались в такт движению пальцев и шнурка, вновь поднимались вверх и опять пытались прикрыть царапинку, напоминающую микроскопические темно-красные четки.

Тени деревьев и листьев покрывали нас обоих – я мог хоть что-то разделить с ней! – расплывчатые темные пятна и полоски света весело переливались на ее голени, которая оказалась совсем рядом с моим лицом и покачивалась в такт с решительными движениями ее рук.

Боже, какое счастье, что у меня на коленях лежал открытый учебник линейной алгебры, неожиданно выполнивший для меня роль своеобразного фигового листка. В голове крутились беспомощные слова типа «Вам помочь?» или «Разве удобно кататься на роликах по грунтовым дорожкам?», но нежданно прилетевшая комета сорвалась с моей орбиты и укатила в ароматных потоках весеннего воздуха.

Чем отличается комета от других небесных тел? Прежде всего тем, что имеет вытянутую орбиту и редко посещает уныло-круглые орбиты обычных планет. Комета унесла с собой свою ни с чем не сравнимую атмосферу, магию нездешней звезды, нежданно посетившей наш безнадежно-постный человеческий мир. Кода миниатюрного дежурного романа, которых было множество в моей жизни. Зрелище ее суперэпилированной нежнейшей подмышки было для меня откровением, бурлившим нескольких недель веселящим ядом в моей крови. О бразильских полосках я уже слышал, но такие потрясающие, гладко выбритые подмышки не появлялись еще даже в западном кино.

Ундина, которую я углядел на пляже в компании развлекающейся молодежи. Ундина, наклонившаяся надо мной в метро, – о эта непередаваемая аура, которую ни с чем нельзя спутать! Видение золотистой пастели наготы изящной ундины, которую я усмотрел в окне гостиницы с противоположной стороны атриума, принявшее уже от меня изрядный порыв поклонения и вызвавшее стук крови в висках, внезапно превратилось в свою противоположность, в отвратительное волосатое плечо плотного восточного мужчины с сигаретой у открытого окна в удушливой духоте южной ночи.

С особым вниманием я смотрел женские спортивные состязания. Не футбол и, конечно, не тяжелую атлетику и борьбу, а волейбол, баскетбол, плавание и прыжки в высоту. Объектом моего обожания была Катя Гамсун, чемпионка мира по волейболу. Я ползал по интернету, искал ее фотографии. Дикие раскосые глаза потомственной ворожеи. Белое платье невесты, открывающее восхитительные плечи и стройную шею, загадочная улыбка. Почему, несмотря на свою огромность, сутулость и хриплый басистый голос, она кажется столь неотразимо женственной? Другие ее высокие подружки по сборной – тоже, кстати, очень симпатичные девушки, но не ундины, совсем не ундины.

Однажды осенью в магазине стройтоваров на Московском проспекте я встретил центровую баскетбольной сборной Машу Степко.

Стройтовары и небожительница! Муза, спустившаяся с Олимпа.

Сразу узнал ее. Она была не одна – с крепким благообразным мужчиной, на голову ниже ее. Пара обсуждала, какие и в какую комнату наклеить обои. «Обживают семейное гнездышко», – подумал я. Маша – очень высокая, грубоватое суровое лицо. И при этом – без сомнения, самая настоящая, обворожительная Аганиппа. Спутник смотрел на нее с обожанием.

Зима, на улице снег, а в бассейне всегда бирюзовое лето. Любимая третья дорожка. Табличка «Забронировано организацией». Когда я подошел к лесенке, меня догнал заполошенный тренер: «Постарайтесь не пересекать третью дорожку. Здесь тренируется чемпион мира». Никого вроде нет. И тут я увидел резиновую шапочку, которая появилась у дальнего бортика, опять исчезла и очень быстро вновь выскочила из воды с противоположной стороны бассейна.

Это была девушка, и какая! Юля Алфимова собственной персоной. Следующий круг она проплыла кролем, преодолев дорожку в несколько взмахов. Потом баттерфляем, на спине, на боку. Я дрейфовал рядом и наблюдал. В глазах стояли слезы, когда Юля проплывала мимо. Она нереальная, человек-амфибия! «А что вы хотели? Чемпион мира! Плавает лучше всех в мире!» – сказал тренер, заметив мое удивление. Разве в этом дело? Как я могу объяснить это вам, смешной вы человек? Это ее стихия, стихия ундины. Когда она выходила, я не мог оторвать от нее взгляда, потому что давно уже знал, что это русалка. Нырнул под поплавок, разделяющий дорожки и поймал себя на мысли: «Теперь я в воде, где только что плавала чудесная Аганиппа, теперь ко мне перейдут ее сила, уверенность, ее жажда любви».

Мгла крымского летнего вечера. Я, молодой специалист, совсем-совсем молодой, если можно так выразиться, расположился на плоской крыше какого-то небольшого здания – то ли трансформаторной подстанции, то ли брошенного подсобного помещения. Внизу – огни провинциального курортного кинотеатра под открытым небом. Со мной – две юные наяды из Днепропетровска. Одна – высокая, смуглая, гибкая, как ящерица, с изящной головкой и длинными черными волосами, образец ундины, другая – ее подруга – пушистая беленькая шкурка. Брюнетка учится в музыкальном училище, играет на аккордеоне – как, должно быть, идет аккордеон к ее рельефно очерченным ключицам и русалочьим плечам. Блондинка – тоже вроде музыкант. У нас две бутылки красного, картонные стаканчики, какие-то фрукты. Мы едва знакомы, но утром я должен улететь домой, и девушки согласились участвовать в моей импровизированной отвальной. Лежали на подстилке (теплый камень приятно грел спину), пили красное и трендели о пустяках – о том, как живется в Ленинграде и на Украине, о французских фильмах, о крымском вине, о ребятах из нашей компании. Поглядывая на брюнетку, я осознавал, что впервые рядом со мной не просто какая-то милая самочка йеху, а настоящая ундина; она положила мне голову на плечо, ласково касалась пальчиками шеи, лица и что-то доверительно лепетала. Беленькая, обхватив мою руку, прижималась с другой стороны, говорила мало, прислушивалась к нашей болтовне, а может, думала о своем.

Нельзя сказать, что в те годы я уже был каким-то особенно тертым калачом, но и совсем неопытным меня тоже никак нельзя было назвать. Тем не менее – уж не знаю, в чем причина, – меня охватило странное оцепенение, совсем не так я представлял свою первую встречу с ундиной. Не было ни подъема, ни радости, ни яда вожделения – я был пустой, будто совсем не я, а кто-то посторонний лежал в обнимку с двумя прехорошенькими девушками. Возможно, они тоже чувствовали себя не в своей тарелке. Черненькая решила разрядить атмосферу и сказала: «Давайте устроим бардак».

Бардак! В те годы это означало только одно – секс. Боже, почему она сказала это таким безразличным, скучным голосом? Мы оба были не готовы. Не знаю, как насчет беленькой, но я точно не чувствовал себя готовым и в душе праздновал труса: мысленно уже бежал куда-то, сжимаясь от стыда и позора, подальше от этой плоской крыши, от благодатной южной жары. К черту женщин, к черту дикие фантазии о русалках!

Кто-то прошуршал внизу, раздался рокочущий голос дуэньи, то ли старшей сестры, то ли тетки беленькой шкурки, сопровождавшей девушек во время поездки на Черное море с целью, видимо, сохранения их нравственности. «Эй, девчонки, куда вы подевались?» Девушки сжались, они совсем не хотели, чтобы нас нашли. Пальцы юной нимфы легли мне на рот: «Молчи, дурачок». Боже правый, я ведь столько мечтал об этом, неужели я все сейчас потеряю в одно мгновение? В результате нас все-таки обнаружили, и нравственность не самой святой ленинградско-днепропетровской троицы была спасена. Я тут же забыл о малодушном желании смыться, все мое существо требовало второй серии, продолжения мыльной оперы.

Дуэнья, хамоватая баба-яга, спросила с издевкой: «Что с вами, молодой человек? Что-то вы с лица спали, может, живот болит?» «Милая, милая ведьма, – мысленно умолял я, – оставьте меня рядом с просыпающейся женственностью этой юной днепропетровской дивы, оставьте меня на каменной крыше в самом центре субтропического рая, и пусть время для меня остановится».

Наши желания не всегда находят понимание в персонах, в которых грубость и дикость свили основательные гнезда!

Первое прикосновение ундины, первое прикосновение к ундине. Сладкие воспоминания. Нет, это все же не моя идеальная подружка. Откуда-то из глубины изредка всплывали полупрозрачные, колышущиеся воспоминания, контуры того, что было на самом деле. Что это за объятия? Ни трепета, ни теплоты, тем более – жара, смешанного с порцией яда. Нет, совсем не так должна была бы воплотиться в жизнь моя мечта о девушке-нимфе.

Недели через полторы ребята из нашей компании вернулись домой после отдыха. Я спросил об аккордеонистке из Днепропетровска. «Ах, эта… – ответил кто-то неодобрительно. – Она была с Владиком Ухновичем». – «В каком смысле была?» – «Во всех смыслах».

Гром среди ясного неба!

Владик был нашим общим знакомым, вообще говоря, тоже из нашей тусовки – маленький, краснолицый кабанчик, наглец, нарцисс, скрытый мизантроп, его не любили. Моя неприязнь к нему почему-то перешла и на юную нимфу с Украины. Как же она могла? С Владиком, бр-р-р.

Я не переживал. Хорошая девчонка, ничего не скажешь, но еще не моя русалка.

Как-то с Аганиппами у меня поначалу не клеилось. Они задумчивые, и я задумчивый, может, поэтому?

Однажды теплой ленинградской осенью целый вечер провел с черноволосой ундиной. Очаровательная девушка, фонтан женственности, брызги шампанского. Гуляли вдоль каналов, говорили о кино и театральных премьерах. Расстались как лучшие друзья. Целовались напоследок. По-настоящему целовались. Но она телефон не оставила и встретиться еще раз отказалась. Категорически отказалась. «Ни к чему все это» – так и сказала.

Потом, прохладным октябрьским днем, тоже в Ленинграде, – с другой Аганиппой – все было наоборот. Тоже долго гуляли. Но не обнимались, не целовались. Очень грустная была девушка, молчаливая и задумчивая. Проводил ее до дому. Она согласилась, чтобы я зашел. Попили чай. «Поздно уже, – сказала она. – Давай стелиться, спать пора». Очень похоже на то, что было на юге с аккордеонисткой. Почему она сказала это так буднично, без тени волнения? Мы даже руками не касались друг друга. И опять я струсил. Только в этот раз – на самом деле. Покинул поле боя. Позорно бежал. И больше к ее дому не подходил. Не пытался еще раз встретиться. Даже и не думал. Стыдно было. Я сам себя не узнавал, никак не мог разобраться, почему так получается? Нет, видно, не пришло еще время для появления ундины в моей жизни.

Мечты, разбитые вдребезги, разведенные мосты наших встреч и утрат!

Решил больше не предаваться пустым мечтам о необыкновенных, мистических Аганиппах. Но, независимо от моего желания, русалки еще продолжали жить во мне, и даже боковым зрением я с неизменной точностью фиксировал их появление на моем горизонте.

6

Почему-то большинство моих самых интересных встреч происходило осенью.

Звонит мне хороший московский знакомый Юрий и сообщает: «Я в Питере. Остановился в гостинице Москва. Подъезжай, поболтаем». И вот мы сидим в лобби-баре. Юрий – респектабельный, элегантно одетый, усы и бородка аккуратно подстрижены. Группа женщин сомнительной профессии с интересом поглядывает на двоих ухоженных мужчин.

К нам подсаживается симпатичная, улыбчивая особа. Высокая, худощавая, бедовая. Похожа на ундину – жаль, что путана. «Угостите девушку, ребята». Наливаем ей белого вина. Подсаживается вторая барышня. Ее тоже угощаем. Несколько ничего не значащих фраз. Первая говорит: «Могу вас обоих обслужить. Если хотите – обслужим вдвоем». – «Вы, девушки, не по адресу». – «Гомики, что ли? Или денег жалко?» Решили отшутиться. «Мы – ваши сестрички», – говорим. «Как это? Не поняла». – «Мы тоже на работе. Ждем богатых клиенток». Вздох разочарования. Сконфуженные ночные бабочки возвращаются к подругам. Путаны шепчутся, поглядывают на нас. Объясняют друг другу: «Сестрички!» Смеются. Наверное, поверили. А мне понравилась высокая путана, подошедшая первой. Длинное пальто, очень короткая кожаная юбка, черные колготки. Не размалевана. Держалась с нами просто, буднично, доброжелательно. Обычная молодая женщина, знающая себе цену. Может, не такая уж и молодая. На увядающем, густо напудренном лице выделялись большие черные глаза с неожиданным для подобного персонажа, каким-то очень уж человеческим, затаенно-ласковым выражением.

Через пару месяцев я встретил ее в холле Прибалтийской. В черном длинном мужском пальто, незастегнутые полы которого открывали аккуратные шорты и длинные мускулистые ноги. Непонятно, почему она мне тогда понравилась? На этот раз я пригляделся – лицо так себе, брекеты на зубах. Посмотреть не на что. Теперь, в ярко освещенном лобби, было видно: ей хорошо за сорок, может, даже за пятьдесят. Но что-то в ней все-таки было. Не знаю что… Ленивый голос, царская осанка. Будто она выше всего того, чем занимается. Да, вот еще – потрясающая улыбка, которая буквально меняла ее. В порывистых движениях сохранился еще, по инерции юных лет, какой-то неповторимый образ полета. И я подумал о том, что много лет назад эта женщина была чудо как хороша.

Она узнала меня, подошла и, казалось, была приятно удивлена неожиданной встречей. «А, это ты! Привет, сестричка, не угостишь кофе?» – «Привет, что здесь делаешь?» – «Итальянцев жду. Я по итальянцам специализируюсь». «Специализируюсь» – слово явно не из лексикона скромной труженицы на ниве сексуальных услуг. Агент органов, что ли? «Трудная у тебя работа?» – «Совсем не трудная. Снимаешь клиента. Берешь деньги, – ответила она будничным голосом и как бы между прочим. – Презерватив – и вперед! В чем проблема?» «Грубо, грубо, что-то непохоже это на тебя, подруга», – подумал я тогда. «Брекеты не мешают?» – «Мы не целуемся с клиентами. А вот тебя я бы с удовольствием поцеловала». – «Спасибо, как-нибудь в другой раз», – сказал я безответственно, не ведая, что этих «следующих раз» у нас еще будет предостаточно.

Получилось так, что в конце восьмидесятых в Прибалтийской время от времени организовывались междугородние совещания по той инженерной дисциплине, которой я тогда занимался, и мы часто сталкивались с моей неожиданной приятельницей. И всегда задерживались в лобби, чтобы поболтать. Не знаю почему, но она была откровенна со мной, и я старался отвечать ей тем же.

Она говорила на таком прекрасном русском языке, какой редко услышишь даже в моей рафинированной инженерно-интеллигентской среде. Я неизменно угощал ее кофе или горячим шоколадом с сэндвичем, иногда – бокалом шампанского. Она ела сэндвич, отрывая длинными, удивительно белыми и чистыми пальцами маленькие кусочки, и старалась положить их в рот, не касаясь помады на губах. Если у нее был неудачный день, я давал ей деньги на такси. Вначале она пыталась со мной рассчитаться – натурой, конечно, – но я неизменно отказывался, и со временем она оставила эти попытки.

Ее звали Ева Яблонская. «Случайно не родственница членкора Яблонского?» – «Кто знает, кто знает, милый». Она была из Костромы. «Если бы ты видел, какой это красивый город. До сих пор люблю Кострому». Мать – учитель математики, отец – истории. Отец ушел к молодой, оставив жену с тремя дочерьми. Но детей любил, особенно младшую Еву – помогал, часто виделся с ней, сумел привить любовь к истории и хорошей литературе. После школы Ева уехала в Ленинград, училась на филфаке.

– Какой язык был основным?

– Французский, хотя я знаю несколько – испанский, итальянский и, конечно, английский.

– Почему тогда клиентура из итальянцев?

– Итальянцы похожи на русских. Открытые, веселые, красивые. А французы… Маленькие, потные, волосатые. Так и смотрят, как бы поменьше заплатить, а то и вообще сбежать. Чуть что – милиция, милиция!

Мы подолгу говорили с ней. Почему я так привязался к Еве? Мне было двадцать пять или чуть больше. Конечно, она была ундиной. Вне сомнения. Смеялась совсем как молодая. В ней была особая пронзительность. И потом она была по-настоящему умна – каким-то необычным, снисходительным и ленивым умом, в котором совсем не было места ни озлоблению, ни резкому осуждению. Это казалось удивительным.

– Встань рядом со мной, – сказала она мне однажды почему-то особенно медленным голосом, как бы нараспев. – Встань, прошу тебя, тетя ничего дурного мальчику не сделает.

Я выкарабкался из глубокого кресла и подошел ближе. Она стояла напротив и вплотную рассматривала мое лицо. Ева была на огромных каблуках и поэтому смотрела на меня сверху вниз. На нас поглядывали посетители бара, все это выглядело довольно нелепо.

– Тебе не кажется, что эта работа тебе не подходит? – спросила она.

– Какая работа, что ты имеешь в виду?

– Инженер, мой милый, инженер. Не для тебя это. Неужели ты подумал, что я могла принять тебя за проститута? Ты зарабатываешь гроши. Один клиент дает мне больше, чем ты получаешь за месяц. Тебе не кажется странным, что ты инженер?

– Но у меня нет другого выхода. Жить-то надо. И потом я хороший инженер и люблю свое дело.

– За гроши сидеть под лозунгом «Коммунизм победит!» от зари до зари и не иметь возможности купить своей женщине настоящие французские духи?

– У тебя неплохое лицо, – добавила она после некоторой паузы. – Похож на молодого Мишу Козакова. Ты еще очень молод, хорошо сложен и, кажется, здоров. Поверь, я разбираюсь в мужчинах. Я могла бы устроить твою жизнь совсем иначе. У меня есть знакомые женщины. Жены иностранных дипломатов. И русских тоже. Жены безупречных партайгеноссе. Все они хотят иметь немного радости в жизни. В конце концов, они еще нестарые, сорок два – сорок три года.

Я оглушительно захохотал, смеялся до слез, на меня уже начали оборачиваться.

– В конце концов, как ты сказала, это очень даже неплохо, что тебя заботит мое будущее. Если бы я искал женщину постарше, я, конечно, предпочел бы тебя.

– Что тут смешного? В тебе говорит советское воспитание, ты находишься под влиянием доминирующих в обществе предрассудков. Вообще-то, я тебя не осуждаю. По большому счету, все мы родом из детства, мы родились под розовым небом зари коммунизма.

Ева была философом, она всегда была настроена снисходительно и примирительно. Не очень высоко ставила человеческие добродетели и людей в целом, но считала их недостатки естественными.

Ева знала лучшие времена и тогдашних «лучших» людей: партийных боссов, озабоченных построением светлого будущего для всего человечества, которые при этом не хотели забывать о своих маленьких человеческих слабостях; богатых сынков известных и обласканных партией деятелей культуры, разъезжавших на престижных тогда «Волгах» и «Победах»; самих старцев от искусства, которым давно уже все в жизни было дозволено; надменных кавказцев, которые гроздьями падали к стройным ногам северной богини; номенклатурных небожителей – любителей и содержателей балетных девочек, травести, доступных актерок, косящих под инженю, дам полусвета; владельцев подпольных борделей, фарцовщиков и валютчиков, без которых в те времена невозможна была настоящая «роскошная» жизнь. Вокруг Евы вращались толпы посредников, сутенеров, держателей бандитских пирамид, работников разных органов, курирующих эти параллельные миры и снимающих с них дань в пользу блюстителей правильной жизни самого передового в мире общества.

Многие прошли через ее объятия или соприкасались своими орбитами с ее орбитой. В сущности, все эти люди были испорчены видимостью культуры… Для них культура, тысячелетиями выстраданная человечеством, была заключена в шутовские наряды и приобретала в их восприятии опереточный характер. «Гамлет» – оперетта; «Король Лир» – оперетта; Великая Отечественная – бравурный марш; Гулаг – явное преувеличение, а может, и просто выдумка космополитов; жизнь – череда маленьких радостей и удовольствий. Они недотягивали даже до гедонизма и эпикурейства.

Я говорил, а она слушала, не сводя с меня привычно насмешливого нежного взгляда и лениво помахивая огромными, словно крылья бабочки, идеально обработанными ресницами.

– Как же ловко ты манипулируешь словами – словно юбкой в канкане! В чем же, по-твоему, разница между гедонистами, эпикурейцами или, например, сибаритами?

– Гедонист – Ноздрев; эпикуреец – Йозеф Швейк или Омар Хайям; начинающий сибарит – Никита Михалков.

– Тебе хотелось бы все это взорвать, подобно Монике Витти, взрывающей форт в «Забриски поинт»^[3]?

– Взорвать, не взорвать… Но я бы не пожалел, если бы все это внезапно исчезло.

– Но все, кого ты перечислил, – разные люди, просто достигшие в жизни успеха и определенного уровня благосостояния. Ты тоже стал бы таким, как они, если бы в кармане советского инженера по воле провидения вдруг появилось достаточное количество денег. Настоящих денег, с которыми можно жить на широкую ногу.

– Никогда! – воскликнул я с юношеской запальчивостью.

– Милый мальчик, мне нравится твой задор. Хотелось бы надеяться, что это будет именно так. Тебе предстоит длинная жизнь и еще представится возможность все взорвать… Может быть, и не раз. Хотелось бы надеяться, что ты не станешь таким, как они. Но я бы, честно говоря, за тебя не поручилась.

Внешне Ева ничем не отличалась от своих товарок. Отличие было в одном. Ее глаза. У проституток глаза кажутся мутными, будто нарисованными на стекляшке. У думающих людей глаза светятся изнутри. У Евы – светились.

Все смешалось в пространстве моей прошлой жизни: мотивы и ритмы, не достигающие моих барабанных перепонок; усыхающее, словно старая груша, лицо моей подружки, проститутки Евы, с умным, ласковым взглядом; белорусские усы самодеятельного сексолога-ветеринара с красными шелушащимися щеками; непроницаемое, спокойное лицо бритоголового красавца Лени Мелихова.

Взять и застрелить его, что ли, – что у него там было с Аной? А может, ничего и не было? Из глубины воспоминаний всплыло некрасивое, но безумно притягательное лицо моей Ирочки, первой ундины, которая подарила мне пронзительное чувство неземного полета и неизведанного прежде блаженства.

Так случилось, что после знакомства с Ирочкой Котек я уже не встречал Еву в Прибалтийской. Бывал в этой гостинице по делам, бывал в Москве. Знал места, где Ева обычно барражировала, – ее нигде не было. Да я и не искал ее. На некоторое время она исчезла с моего горизонта.

Порой я спрашивал о Еве у пожилых таксистов, ошивающихся вблизи злачных мест. Ее хорошо знали.

– Да-да, была такая. Девушка из Костромы, немного акала, когда приехала. Давно это было. Нормальная девка, и без всяких загибонов. Ее видели с самыми крутыми мужиками – номенклатура, режиссеры, скульпторы, звезды рока. Говорят, из-за нее целые сражения были, двое даже погибли.

– Какого-то англичанина выдворили из Союза, не хотел без нее уезжать!

– Могла выйти на сцену на официальном мероприятии, Дне милиции, например, станцевать канкан, помахать своими длиннющими ногами, спеть что угодно. Ей все с рук сходило.

– Чуть не влипла по делу Рокотова – Файбишенко, она тогда совсем еще молодая была. Любила хорошие шмотки, фарце платила валютой, вот и влипла. Помогли ей отмазаться. Наверное, дружки из органов. Иначе секир башка, тех-то всех расстреляли. Хрущ лично курировал.

– Марихуаной баловалась.

– Нет, Евочка Яблонская уже не та. Покатилась по наклонной. Я тоже давно ее не видел. Вроде за рубеж подалась.

– Может, и нет ее? Какой-нибудь сутенер грохнул или сама заболела и умерла? – предположил я, выслушав очередного очевидца.

– Это вряд ли. Все бы знали. Фигура она, эта Евка, заметная. Что-нибудь слышно было бы.

И какое мне, собственно, дело до нее? Интересный человек? Первая знакомая ундина? Но у меня теперь малышка Ирочка. Ростом почти метр восемьдесят. Малышка – потому что ей восемнадцать, студентка – учится и работает. А мне уже под тридцать.

Ева – приезжая, из Костромы. Ана – из Нового Уренгоя. Все девушки восемнадцати лет, входящие в неизвестное будущее, испытывают, наверное, похожие чувства и переживания. А если не в восемнадцать, а раньше? Если в четырнадцать – пятнадцать? Такое ведь тоже может быть. Что, интересно, эти девушки-подростки чувствуют, покидая родные пенаты? Да и такими ли уж родными были пенаты для моей Аны? Но Ана, кажется, ничего не боялась, она отважная. Ева тоже не из робких – обе они ундины, что тут скажешь? Ундины людей не боятся, а вот нам следовало бы остерегаться этих загадочных и опасных русалок, еще вопрос, есть ли у них душа.

Но что это я все – ундины, русалки? Такова, наверное, особенность моего восприятия. Сами-то эти девушки, скорее всего, и не догадываются, что они особенные.