Читать книгу: «Референт рая», страница 4

– Каюсь…– пробормотал я.

– Пойми, Данила, – продолжил менторски Шеф. – Мы здесь не стоим на месте. Изменяемся, модернизируемся, даже, прости Бог, эволюционируем. От чего-то отказываемся, становимся более снисходительными или, наоборот, требовательными. Опять-таки импрессионисты со своими мгновенными впечатлениями, не говоря уже о чудаках, которые пришли им навстречу.

– Пикассо и так далее?

– Вот именно – и так далее. А Пикассо – мастер. Зарабатывать он любил, но прекрасно отдавал себе отчет в том, что интеллектуальный интерес – философия, а духовная тяга – Библия. И путать Маркса с Христом могут только карьерные идиоты. – Референт Рая удовлетворенно покивал головой. – А знаете ли вы, стажер, что такое искусство?

Я сразу понял, что начальство хочет услышать короткую отрицательную реплику.

– Не-а.

– Искусство – это трактовки, интерпретации. Для приспособленчества. Вон, господа художники из Ренессанса, чтобы изобразить обнаженную натуру, нарекали моделей Марией Магдаленой, причем кающейся. И ладно Тициан. Но есть такие маляры, а у них такие вопиющие о грехах прошлых и будущих Маньки, что вся немецкая порноиндустрия ХХ века нервно курит в сторонке.

– Разумеется, – согласился я.

– А потом материализовался Бизе с цыганкой Кармен, не боявшейся ничего, в том числе неба. За ним – Ницше, неудачно пошутивший на тему «Бог умер». Но! Не спеши ты нас хоронить! – неожиданно пропел Шеф. – Евангелия как были, так и остаются кладезем святости и мудрости. Вся литература, все сюжеты вышли с этих страниц. И вам, Данила, придется стать их знатоком и ценителем – схоластом.

– Учиться, учиться и учиться… – уныло повторил я затверженный постулат. – Трудиться, трудиться и трудиться…

– Что такое, стажер? – спросило чуткое руководство. – Сомнения? Какие?

– Придется дерзить, – предупредил я.

– Стерплю, – ответил Шеф. – Дерзите.

– Устал я. В струи пускаете редко, сеансы короткие. Зато постоянно твердите: учись и работай. А вот у протестантов считается, будто Адам в раю был избавлен от любой работы и труд считался пыткой.

Шеф зашелся в хохоте.

– Не всему же говоренному в становлении надо верить! – отсмеявшись, сказал он. – И не все протестантские деноминации считают Адама лодырем. Так что – забудь! Надо учиться и трудиться, трудиться и учиться. – Тут Шеф заулыбался. – Как там говаривал товарищ Гамлет? Готовность – это все!

– Всегда готов!

Я, повеселев, отдал пионерский салют.

– Гамлет и был первым пионером! – одобрил Шеф. – Без красного галстука, конечно, зато с идеями Реформации в окаянной голове. Тоже все сомневался: «Работать или не работать? Вот в чем вопрос?» Вы же читали, что писано Шекспиром?

– Писано ли? – парировал я.

Референт хмыкнул.

– Писано – факт! Не сомневайтесь. Но вопрос поставлен не верно. Какая разница, кем писано? Правильно было спросить: кто диктовал?

***

– Небесный град – не метафора, – объяснял Шеф. – Царство Божье, как и всякое царство, – политическая организация. Ангельское войско, конечно же, войско – обмана нет. Правда, призыв «крылатых» фактически отменен. В век информации у них и непосредственных забот выше неба. Но войско осталось – мы влились в его ряды. Профессионалы. Жертвенные, если понадобится, стражники.

– С автоматом в руках?

Шеф скривился.

– Что есть автомат, Данила? Детский «пиф-паф».

– Даже так?!

– Конечно. И не в нем суть. Члены отряда не только бойцы – еще и философы. Больше даже философы. А ручной пулемет-аннигилятор… Что ж, иногда. Порой не хотим, а надо. Помнишь такое слово, Данила Иннокентьевич?

Я помнил, хотя привыкнуть было непросто.

– Конечно, «голова», «руки», «ноги» и прочие «глаза» – чистая условность, – объяснял Шеф. – Но для дебютантов в ходе начального этапа обучения предусмотрена своеобразная поблажка. – Референт Рая сделал неопределенный жест рукой. – Что видел только что?

– Мановение вашей руки с кольцом Соломона на мизинце! – отрапортовал я.

– Как же! – рассмеялся Шеф. – Это был мираж. Ваш мираж, коллега. Никаких рук, никаких жестов, никакого речевого аппарата. Голос – тоже игра мышц, о чем расскажет любая оперная примадонна. Нотабене: я вас не вижу и не слышу! Зато я вас чувствую.

– Но я же вас и вижу, и слышу! Да и себя ощущаю не хуже, чем раньше.

– В этом и заключается поблажка, – пояснил Шеф. – Да и никакого запрета, в принципе, нет. Но вы сами по мере получения образования научитесь чувствовать по-настоящему. Все прежние умения останутся с вами, а значит, изредка, подчас забавы ради, вы будете возвращать свое человеческое лицо, тело. В качестве милого анахронизма. Практическое применение ограничено. Крайний случай известен – Страшный суд, когда пробьет его час и призовут всех вместе с каждым. А нынче… только если речь пойдет о высадке десанта. Но этого так давно не случалось, и мой прогноз – еще очень нескоро случится.

Шеф развел руки в сторону, чтобы спросить с подозрением:

– А что это, Данила Иннокентьевич, вы сверлите меня взглядом?

Прежде чем ответить, я прокашлялся в кулак, который по-прежнему являлся для меня кулаком обыкновенным, прошедшим через изрядное число переделок.

– Ну же! – поощрило меня руководство.

– Понимаете, я вижу перед собой солидного мужчину в возрасте красивого старения. У него умные глаза, в которых играют огоньки смешливости. Но он уверяет меня в своей миражной сути. Как проверить?

– Не боксом точно, – рассмеялся Референт Рая. – Хоть я на старте красивого старения, но сумею навалять вам таких божественных хуков с апперкотами, что мало не покажется.

– Проверим? – предложил я.

– А то, – обрадовался Шеф.

Через пять секунд я отдыхал в положении ничком.

– Боже, – пробормотал я, кряхтя.

– Не поминайте имя Господа всуе, – попросил Шеф, глядя на меня сверху вниз. – Надо верить, Данила! Вера и только вера конституирует любой мир.

– Хоть из какой вы эпохи, каратист хренов? – поинтересовался я, принимая менее позорную позицию и отряхиваясь.

– Учитывая удар не только в печень, но и по самолюбию, прощаю вам вербальный выпад, – улыбнулся явно довольный Шеф. – Что касается эпохи – неважно. Обучение проходил здесь, а недавно – еще и переподготовку.

– Но все же. По вашему костюму ничего не понять.

– Зато ваши драные джинсы, в которых вы к нам прибыли, не оставляли сомнений – XXI век. Что за мода? У нас так не одевались даже дервиши.

– Шеф, не дразните…

Референт Рая вздохнул.

– Ладно. Эпоха Галилея. Легче стало?

– Конечно! – тут я запнулся. – Слушайте, а вы, случайно, не он?! Выдумщик и сочинитель, гений мысленных экспериментов?

– Опять! Сколько можно гадать, тыкая пальцем в небо? – Шеф явно пришел в отличное настроение. – Нет, я – не Галилей!

Для вящей убедительности он потряс головой.

– Я тот, кто заставил Галилея отречься от своих заблуждений.

У меня, видимо, отвисла челюсть, потому как Шеф быстро добавил:

– Шучу, юмор у меня такой. Хотя даже вам, человеку, далекому от астрофизики и схоластики, должно быть понятно: Галилей, как и Бруно с Коперником, превратно толковали свои наблюдения, неся антинаучную чепуху. Что значит Земля вращается вокруг Солнца? Все вращается вокруг всего. А теперь-то вам доподлинно известно, как дела обстоят на самом деле. В смысле вращений. И не вокруг чего, а вокруг Кого. Но ничего не меняется! Ученые-моченые! Теперь сговорились и создали новый концепт – темная материя и темная энергия.

– Чушь?

– Разумеется! Какая там темная материя?! Постучите – и мы откроем. Даже астрофизикам. Если, конечно, вели себя прилично.

***

Меня внезапно перемкнуло, да так, что слезы набухли на глазах, хотя никаких глаз, а значит, и слез, как объяснил Шеф, у меня нет и быть не могло. Инерция очеловечивания. Но когда остается только душа и она начинает болеть, то получается Боль, с большой буквы «бэ».

– Прихватило, Данила? – участливо спросил Шеф. – Ничего, терпите – и стерпится. Бывает, да еще как бывает. У всех. Даже у меня, причем до сих пор. Надо крепиться.

– Тяжело…

– Кто спорит?! Вы – здесь, Верочка – там, и даже не знает точно, что вы –здесь. И, конечно, торопить ее Оттуда Сюда ни в коем случае нельзя. Всему и каждому свое время. Поэтому надо терпеть. Ну, взгрустнулось, ну, запечалилось. Но вас же не мучает пошлая ревность или другая тщеславная дурь? Что-нибудь в духе пушкинского Лепорелло: «О, вдовы, все вы таковы!»

Я прислушался к себе.

– Только боль.

– Конечно, – вздохнул Референт Рая, – боль ухода, боль утраты. Но хватит горевать! Берите себя в ежовые рукавицы. Заставьте себя чувствовать! Какое желание вас сейчас переполняет?

Я сосредоточился, напрягся.

– Помочь… Ей… Другим… В главном… Душа…

– Все становится на свои места, – обрадовалось начальство. – Вот вы бодры, веселы и деятельны.

– Но разве это в моих силах?! Помочь?!

– Отчасти да. Любовь, мой дорогой, не пустой звук. Это – энергия. Светлая энергия. Пользуйтесь ей, и Верочке будет легче.

– Шеф, но меня гложет еще одно беспокойство, – признался я. – Мои близкие… которые ушли оттуда раньше… Мама… Что с ними? Где они? Тут или… там?

Шеф даже подскочил от возмущения.

– Не спрашивайте – чувствуйте!

Я вначале даже отпрянул, но через мгновение стал настраиваться на какую-то ранее неведомую волну. Секунда, другая, и в меня стали вливаться токи…

Мама! Папа! Бабушка! Дед! Я рыдал от радости и счастья. У меня сотрясались плечи, на которых я почувствовал – не увидел, а именно почувствовал – руки моих близких и руки Шефа.

– Успокойся, – попросил он. – Все ведь хорошо, Данила. Это там мы все в одиночку, а здесь у нас – коллектив. Взаимопомощь.

Я всхлипнул и быстро спросил:

– Точно взаимопомощь?! Не врете?

Шеф хоть и с подозрением, но отрицательно покачал головой.

– Тогда позвольте нырнуть!

– Куда, мой мальчик? – деланно наивно поинтересовалось начальство.

– Сами знаете, не притворяйтесь чересчур искренним…

Референт Рая улыбнулся, а слева от него появился Черный стол, столом не являющийся. Шеф сделал уже знакомое движение брассиста и приказал:

– Давай!

Свет хлынул на меня, и я нырнул…

Я плавал, смеялся, чувствуя восторг. Я наслаждался, очищался, приходил в себя, набирался сил, учился любить и верить. Но тут что-то немного изменилось. Я поймал какой-то сторонний поток. Внедряющийся. Буквально ввинчивающийся. Информационный.

– Есть заблуждение: мол, Бог спокоен, ему спешить некуда, ибо впереди у него – вечность. Все не так. И про спокойствие ерунда, и про отсутствие спешки чушь, и про вечность небылица. Так как непонятно, что считать вечностью и зачем она вовсе нужна? Если все можно сделать сразу. Конечно, отказываясь страдать беспечностью. Какова рифма? Вечность – беспечность?

– Так себе, – скривился я, стараясь заблокировать поток, мешавший эйфории нырка.

– Экий прыткий дебютант! – услышал я Шефа.

А вслед за этими словами в меня внедрился еще один поток.

– Учиться, учиться и учиться! Что такое подлинное образование? Понимание! Чувствование! Про картину в Эрмитаже «Распятие святого Петра» слыхали?

– И слыхали, и видали, – ответил я, смиряясь с неизбежным просвещением. – Приписывалась Караваджо, теперь установлено, что это не авторская копия. Сработал кто-то из учеников. Возможно, Леонелло Спада.

– Зачет! Но это – общие знания. А что у нас с пониманием? Чем полотно бесило современников на севере Европы? Только, сразу предупреждаю, ничего не говори о грязных ногах Петра – они здесь ни при чем. Современникам Караваджо не было дела до ног апостола.

Я молчал.

– Ну? – потребовал ответа информационный поток.

– У меня только неприличная рифма «гну», – правдиво ответил я. – Такая же удачная, как «вечность – беспечность».

Вдалеке раздался смех Шефа.

– Одежда! Обрати внимание на одежду палачей.

Передо мной возникло знаменитое полотно.

– У палачей гардероб, что был в ходу в годы жизни Караваджо! Получается, Петра казнят люди XVI и XVII веков!

– Соображаешь! – похвалил меня поток. – Выводы, быстро!

– Лиц палачей не видно, они отвернулись, одновременно стыдясь, но все равно силясь поднять крест… Получается, не вся кровь пролита, не все жертвы принесены! Значит, не перевелись на земле экзекуторы и предатели.

– Неплохо, – снова одобрил поток. – Теперь главный вопрос: чем знаменита эпоха Караваджо?

– Реформация!

– И?

– Картина – это католический и политический манифест. Она противодействует растущим угрозам отступничества, протестантизма. Однако сейчас мы видим лишь гениальное художественное творение и грязные пятки апостола.

– Что ж, школяр, можешь купаться, – милостиво разрешил поток…

Слава Богу, отстал! Но только я разошелся в нырках, как уже раздался голос Шефа:

– Данила, хватит! Давай-ка разберем до конца историю с бомбардировкой телевизором.

Мне не хотелось грубить начальству, поэтому я просто перекрыл канал связи. По-новому, надежно – не подкопаешься. Однако какая-то сила едва ли не пинком вытолкнула меня прочь, и я – бряк – опустился на колени перед Шефом.

– Что это было? – испуганно спросил я.

– Не что, а Кто, – уточнил Шеф. – Вас же, коллега, предупреждали: бездельничать в Раю нельзя!

– Учиться, учиться и учиться, – прошептал я, размышляя, как в следующий раз еще эффективнее защититься от всяких образовательных отвлечений, потоков и толчков.

– Занятный малый! – внезапно раздался голос Пятого, явно прочитавшего мои каверзные мысли.

Я вздрогнул, представив Темную и Одинокую комнату. Мне стало не по себе. Пятый…

2

По-прежнему темно. Жуть как темно. Или темно так, что и прямо, и косо жуть. Беспросветная жуть от темени. Вам, кстати, какой вариант больше нравится? Я, если честно, не могу сделать собственного выбора. Более того, мне мало этой тьмы. Я хочу ее усилить, чтобы захлебнуться жутью. Жажду напиться черным цветом и больше никогда и ничего не хотеть.

Нырнуть и больше уже не выныривать. Это мысль меня дразнит, а заодно заставляет раздражаться. Я бы так и сделал, но что-то мешает. Вот и сейчас! Опять «что-то»!

Не дает «солдатиком» – носочки оттянуты, ноги выпрямлены, все тело, как звенящая струна, руки подняты над головой и сложены в замок – войти в чернь, чтобы разошлись круги…

Есть помеха, и я никак не пойму, в чем ее суть. Какой барьер препятствует полету и погружению? Вот опять крик, мешающий концентрироваться на подготовке, заставляющий отвлекаться.

– Данила, очнись! Открой глаза, сукин сын!

Зачем? Для какой надобности мне отзываться, открывая глаза? Ничего интересного от общения с таким грубияном мне ждать не приходится. Какой-то грузин, устраивающий оскорбительный ор с матерщиной.

Как это утомляет! Чего прицепился?! Не желаю разговаривать! Уймись, генацвале! Да и о чем нам, разделенным тьмой, общаться? Не обсуждать же, в конце концов, похороны Малевича, на которых перед гробом несли уже четвертый по счету «ЧК» с белым окладом рамки. Самый маленький из всей черноквадратной семьи, оставшейся капиталом у наследников отца-прародителя. В 90-е картина вынырнула в Эрмитаже. Капитал оказался движимым. Впрочем, почему нет?!..

Эй, генацвале, перестань давить на грудь! Лучше послушай! Я тебе мысленно все рассажу, а уж потом уйду из-под контроля и нырну в черно-квадратную жуть.

– Данила! Данила!! Данила!!! Разряд!

… В то питерское утро, в принципе, хмурое и неулыбчивое особенно после вчерашнего дня золотой осени, я проснулся в приподнятом рок-н-ролльном настроении «а я хочу, как ветер, петь и над землей лететь».

С удовольствием сделал зарядку, воодушевленно умылся, с аппетитом позавтракал, благо в гостинице «Адмиральская» потчевали обильным вкусным шведским столом, умиляя «далеких иностранцев» винегретом и салатом оливье.

Питерская хмарь с туманом меня не смущала, а план на день был составлен заранее и редактированию не подлежал. Дворцовая площадь, Генеральный штаб, «ЧК».

Теоретически я был подготовлен, совершив виртуальный тур по «штабным» залам Эрмитажа, включая тот, где друг напротив друга висели полотна Кандинского и Малевича. Огромная «Композиция VI» и самый маленький «Черный квадрат». Цветной поток абстракции на большой стене, а «ЧК» в белом окладе между окнами, выходящими на Дворцовую площадь.

Кроме того, я добросовестно изучил информационное сопровождение Эрмитажа: «Черный квадрат» Малевича ознаменовал торжество беспредметности, когда разрушать в изобразительной форме стало нечего, а предмет потерял плоть. Как писал сам художник, «квадрат не подсознательная форма. Это творчество интуитивного разума. Лицо нового искусства! Квадрат, живой царственный младенец. Первый шаг чистого искусства в искусстве». Абзац!

В том смысле, что я был подготовлен и предубежден против «ЧК». По сути дела, мне предстояло, увидеть холст Малевича вживую и произвести контрольный выстрел. В голову, пусть даже найти ее у квадрата тяжело. Но кто мешает вообразить?

Гостиничный микроавтобус, прошмыгнув по Декабристов мимо Мариинского театра, высадил пассажиров у набережной канала Грибоедова. станции метро «Садовая», «Сенная площадь», «Спасская» – в прямой видимости. Я вышел последним.

– Куда сегодня? – спросил веселый водитель Гера.

– Наслаждаться «Черным квадратом».

– Неисповедимы пути туристов, – вздохнул Гера. – Ниспошли, Господи, им крепкие ноги во всех хождениях, включая самые бестолковые.

– Спасибо.

– Но я бы не ходил.

– Почему? – удивился я.

– Есть риск стать козленочком.

– Меня не остановить!

– Кто знает, – задумчиво молвил Гера. – При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры.

И уехал, больше не дав никаких пояснений.

Пожав плечами, я взял круто влево, чтобы по моим расчетам выйти к Мойке, дальше мимо Исаакиевского, на любую из Морских, а потом пересечь Невский – и быть на Дворцовой.

Я шел неспешно, погрузившись в те думы, которые нельзя было назвать легкими. Сбил мне Гера веселый настрой. Маринка, наши натянутые, как струна, отношения, взаимные претензии, непонимание…

Шаг за шагом, минута за минутой, а собора не было и не было. Канал наличествовал, что, конечно, успокаивало. Но лишь до тех пор, пока я не прочел табличку на одном из домов: Набережная Грибоедова.

Все еще Грибоедова? Я почесал затылок, но упрямо пошел вперед. Боже, что это?! Мариинский театр…

Надо же, Маринка и Мариинка, о которой Маринка могла только мечтать. Ха-ха! Очень смешно. По набережной и проспекту Римского-Корсакова, сделав некий загадочный круг, я возвращался в отель…

Может, прав водитель Гера, говоря про чрезвычайные меры? Его «микрик» я тормознул взмахом руки на остановке общественного транспорта у театра. Он открыл автоматическую дверь и хмуро проследил за моей посадкой.

– Поехали? – отчужденно спросил Гера.

– Да, шеф.

– Куда сегодня? – он явно издевался.

– Наслаждаться «Черным квадратом».

– Я еду туда, не знаю куда, но зато как весело добираться?

– Именно так.

– Ничего не беспокоит?

– Нет. Все – совпадение.

– Совпадение – неправильный термин. Верно – неизбежность, – заметил Гера.

– Глупости, шеф, все глупости.

Я уже выходил из салона, когда услышал:

– Вряд ли. Возможность, вероятность и случайность между собой не коррелируются. Мир сложнее нашего представления о нем.

– Что вы заканчивали, Гера?

– Духовную семинарию, – ответил он и резко порожняком сорвался с места.

… Больше я его никогда в «Адмиральской» не видел. Ни разу. Ни в тот приезд, ни после. Когда, мучаясь странной ностальгией, я стал расспрашивать у барышень-портье, то они недоуменно пожимали плечами. Кто-то ссылался на малый срок собственной работы, другие сетовали на невероятную текучесть кадров: «Гера… Жил у нас как-то странный подросток с родителями. Вроде бы Гера и даже из Белоруссии. Но водитель… Нет, не помним…»

… В тот день я таки добрался до Дворцовой площади. Правда, не мог долго перейти Невский проспект из-за проезда кортежа с мигалками. Жутко злился и хотел даже махнуть рукой на музейные планы, устремившись в объятия шопинга. Но вытерпел, хотя в самом Генеральном штабе возник конфликт при покупке билета.

– У меня нет сдачи, – сказала кассирша, находившаяся в том переходном возрасте, когда не знаешь, как к ней обращаться – «любезная девушка» или «уважаемая дама». – Давайте мелкие купюры.

– У меня их нет.

– Платите картой.

– Я не хочу платить картой. Мне невыгодно. А мелочь, – сказал я, – у вас есть. Вот же сторублевые купюры.

– Вы предлагаете мне отдать их вам, чтобы остаться совсем без сдачи?!

Признаться, я рассвирепел от этой логики. Чем я хуже других? К черту этот «Черный квадрат»! На шопинг!

Но тут «уважаемая дама» как-то надломилась, оттаяла, став почти «любезной девушкой».

– Идите. – она отсчитала сдачу, выдала билет, неожиданно добавив: – Сами не знаете, что творите. Совсем не знаете.

– Музеи всегда лучше окружающего мира, – парировал я.

– Но мир сложнее нашего представления о нем, – вздохнула кассир.

Ах, перестаньте! Я это уже слышал. Вперед! Путь свободен!

Никто, разумеется, к «ЧК» опрометью не рванул. Все мои пассажи о «Черном квадрате» являлись стебом. Мысли про «икону Малевича» улетучились, когда лифт вознес меня на четвертый этаж и я побрел по залам импрессионистов. Я их любил, я их ценил. Впечатления, какие впечатления!

А потом были полотна Жерома, воевавшего с импрессионистами, и как удар молнии – любимый Фридрих!

Прежде всего, я обежал зал по периметру и пересчитал картины. Раз, два, три… пять, семь, Господи, восемь картин! Я восторженно оглядел панораму полотен и стал думать, как организовать просмотр – слева направо или справа налево.

Пошел по центру, уткнувшись в картину «Лебеди в камышах». Любовь, чувственность… Ах, Маринка! Я с ней крупно повздорил, хотя она, готовясь к вводу в «Лебединое озеро», нуждалась в опеке и заботе. Но все у нас уже шло наперекосяк…

И тут я увидел «Сестер». Почти черный прямоугольник. Силуэты барышень с тонкими талиями едва различимы. Не говоря уже о кораблях! Но удивительное дело! Сияющая в небе и дарящая надежду сестрам звезда осталась яркой! Маленькой, однако всепобеждающей.

И я расчувствовался, вбирая в себя звездный свет. А затем тревожно обернулся: не увидел ли кто моей слабости? Нет, никого. Но время!

Его уже не было вовсе. Я еще раз обошел зал Фридриха и быстрым шагом выскочил к Стеклянному мостику. «Композицию VI» Кандинского я увидел сразу. Но «Черного квадрата» не было. Вместо него висела какая-то маленькая бумажка – объявление.

– А где этот? – довольно грубовато поинтересовался я у служительницы, что с интересом наблюдала запыхавшегося посетителя.

– Увы, молодой человек, – сказала пожилая дама приятным голосом. – Опоздали на каких-то пять минут. Сняли и отправили на гастроль. Наш «Черный квадрат» будет полгода экспонироваться в Германии.

– Значит, пять минут назад? – переспросил я, издав смешок.

– Именно. Но вы не огорчайтесь. Зато нам привезут Фридриха. Вы были в его зале?

Кажется, я кивнул головой.

– Так зачем вам Малевич с его комплексом Герострата?

Я засмеялся, поблагодарил.

– Только не ссылайтесь на меня. Нам запрещено давать комментарии, тем более такие, – попросила служительница.

– Конечно, – ответил я и еще на пять минут вернулся к «Сестрам».

Я вышел из Генерального штаба, смеясь над собой, над «ЧК», над комплексом Герострата и шофером Герой…

– Данила! Ты что-то сказал?!! Гера? Какой Гера?!

Нет, генацвале! Это моя тайна, которая утонет в «Черном квадрате», в который я рано или поздно обязательно нырну. А сейчас нажму на клаксон: би-би! Следующая остановка – Невский проспект. Дзинь!

3

– Как величают вашего котика? – спросила древняя, но очень аккуратная старушка, сидевшая напротив него в полупустом вагоне утренней электрички, убегавшей в будний день от Бреста.

– Матроскин, – бойко ответил он, почти не задумываясь. – Кот Матроскин.

– Какое интересное имя, – одобрила старушка, которой была невмоготу молчаливая дорога.

– Главное, что редкое, – заметил он и легко похлопал по сумке-перевозке, в которую был заключен несчастный, одурманенный снотворным дворовой котяра, не ведавший, что его ждет в ближайшие часы.

– А самого вас как зовут, юноша?

– Федор, – откликнулся он, уже проклиная себя за длинный язык. – Юношу зовут – Дядя Федор, бабуля.

И тут хихикнула сидевшая через проход девочка лет десяти, которая немедленно что-то зашептала на ухо мужчине, видимо отцу. Вредная девчонка косилась на него удивленно-веселым взглядом, а мужик, раньше погруженный в свои мысли, медленно, словно стремясь лучше зафиксировать образ шутника, поднял глаза.

«Ах ты козявка мелкая! – подумал он. – Взять и засечь до смерти! Но и сам хорош! Баба, трепло! Так все погубишь. Вот и старушенция напряглась».

Бабушка, действительно, отреагировала на смешок ребенка, каким-то седьмым чувством уловив изощренную издевку. А может, у нее в голове мелькнул образ почтальона Печкина, когда-то, безусловно, виденный, но уже почти стершийся в памяти?

Мелькнул и вызвал осадок, из-за которого она вначале надулась, а потом уже безо всякой улыбки оглядела Дядю Федора вместе с его рюкзаком и сумкой-переноской. «Тоже запомнила, старая карга!» – огорчился он. А старушка отвела глаза, с кряхтеньем поднялась, сделала несколько шагов и пересела к мужчине с дочкой.

– Тебя как зовут, девочка?

– Элли, бабушка.

«Вот черт! – сказал он про себя. – Еще одно редкое имя, еще одна юмористка. Или ее действительно так зовут? Тогда кто рядом? Что это за мужик?! Страшила, Дровосек, Трусливый Лев или Тотошка? В любом случае идиот, если дал такое имя. И уж точно кретин, раз произвел эту замарашку вместе с какой-то курицей на белый свет!»

Он резко поднялся, подхватив рюкзак и переноску с котом. Все три пары глаз уставились на него. «Что ты творишь?! Теперь они точно запомнят!» – втолковывал он себе, но ноги понесли его в другой вагон.

«Да, видели и помним, – скажет Урфин Джюс, а карга и сикуха ему подпоют. – Ехал с нами в вагоне типчик. С прыщавой мордой, тонкими губами, крупным носом и челкой, падавшей на глаза. Брюнет с редкими волосами и коротко стриженным затылком. Челка отвратительная, как у Гитлера. Не в лад, невпопад совершенно. Глаза бесцветные, сам невзрачный, хотя и хорошо сложен. Одежда вроде аккуратная – не бомж. Но все равно будто сошел с паперти. Спортивный костюм, ветровка и кроссовки. Старые, заношенные. Рюкзак тоже древний, потертый, грязный».

«И еще, – вспомнит то ли Страшила, то ли Дровосек. – Рюкзак был тяжелым. Я это понял, когда он, поржав над старухой, подхватил переноску со спящим облезлым котом и сбежал в другой вагон. Мышцы так и заиграли. – мужик подумает и добавит: – Зло заиграли. От него, этого Дяди Федора, вообще истекали волны ненависти. Я даже решил, что он – убийца, а в рюкзаке – бомба, и он хочет нас всех взорвать! Правда, Элли, дорогая?»

«Конечно, папочка, так и есть. Убийца с котом-наркоманом и бомбой в рюкзаке. Я сразу его раскусила», – ответит мелкая дрянь.

«Не дрейфите! – подумал он, постепенно успокаиваясь на новом месте. – В чем-то вы, конечно, правы. Я – убийца, и в моей сумке бомба. Но не сейчас, а значит, и не вас. Хотя если потом, когда я буду полностью готов, вы подвернетесь мне под руку, то буду счастлив выпустить наружу ваши кишки. С удовольствием посмотрю на копошащуюся кровавую массу и поймаю прощальный взгляд ужаса и боли. Чтобы вспомнили в последний миг эту электричку, Дядю Федора и кота Матроскина!»

На самом деле у кота вовсе не было имени. По крайней мере, он его категорически не знал, совершенно не печалясь этим незнанием. Безымянный уличный котяра – и ладно, и хорошо. Да и самого его звали не Дядя Федор, а Гера. Точнее, до 16 лет он был Георгием, Жорой, Жориком. Иногда даже Обжорой. Дикая шуточка матери, беспричинный оговор. Он никогда не объедался. Но если бы только это…

Ровно шесть лет назад мать и отец предприняли последнюю попытку изобразить полноценную семью, отправившись в Питер. Разумеется, с сыном-подростком под мышкой. На пять дней. Ходить в музеи, глазеть на храмы, плавать, несмотря на осенний холод, на кораблике по каналам и под всякими мостами. «Ах, смотри, какая прелесть! – причитала мать. – Какая чудесная золотая осень! Как восхитительно красиво у Адмиралтейства! Какие цвета, какие краски!»

И отец смотрел на нее с надеждой, словно цвета и краски – это не одно и то же. Он был рад уже тому, что сумел увезти жену из Бреста, где она неотлучно торчала в секте, дичая и превращаясь в кромешную идиотку. Гера помнил, как за неделю до поездки, отец – они были дома вдвоем – спросил у него, как у взрослого:

– Как думаешь, сын, сумеем отбить у них маму? Почему молчишь, Жорик?

Ах, папа! Он уже тогда был реалистом, не нуждавшимся ни в каких волшебных очках. Разумеется, он не верил, что сектанты отпустят мать. Как же! Держи карман шире! Они не такие дураки, как ты – раззява, пусть и главный инженер на чулочно-носочной фабрике.

Но неожиданно это случилось – мать вырвалась, чем привела и мужа, и сына в невероятное изумление. В первые питерские дни она почти вернулась по-настоящему. Все благодаря своей любимой золотой осени. Ах, какие цвета, ах, какие краски!

Они остановились не так уж далеко от центра. Того центра, где в Питере главный музей – до него, в принципе, можно было дойти вдоль каналов даже пешком. Или вначале подъехать на гостиничном автобусе, а уже потом пешком. Там еще тройное метро – «Садовая», «Спасская» и «Сенная площадь».

Сама гостиница находилась в странном месте. Вроде бы вот она – цивилизация. Широкая, как проспект, улица, с магазинами, кафе и столовыми, даже театром. Но они шли чуть дальше, переходили через Банный мост и оказывались в промышленной зоне. Склады, гаражи, круглосуточная заправка. Тупиковая улица, а на ней отель со смешным названием «Адмиральская». Какие уж тут адмиралы в белоснежных перчатках!

Хотя завтраки там были хорошие. Даже очень. Из-за этого «очень» и произошла свара с матерью, уничтожившая все хорошее в той проклятущей осени.

– Я возьму салат «Оливье», – сказал он.

– Не смей! Сегодня нам всем объявили постный день.

Мать вчера перед сном долго говорила по телефону с Брестом.

– Кто объявил?

– Мой духовный наставник.

– А при чем здесь я? Он – твой наставник.

– Ты – мой сын!

– А почему папа ест «Оливье»? – Жорик кивнул на отца. – Разве он тебе не муж?

– Он мне давно не муж, – ответила мать, после чего отец, лязгнув вилкой о тарелку, поднялся из-за стола и вышел прочь.

В то нервное утро, оставив лающихся родителей, он вышел из гостиницы. Возле крохотного парадного входа с наездом на бордюр был припаркован микроавтобус. Водитель курил, одновременно щурясь на осеннее солнце.

– Рейс через 10 минут.

– Я знаю.

– О, да, ты – умник!

– Еще какой, – зло согласился он.

– Ладно, не обижайся, – примирительно сказал водитель. – Утро какое замечательное!

– Да уж… Цвета и краски – просто блеск.

Водитель рассмеялся. Вроде бы одобрительно.