Читать книгу: «Референт рая», страница 2

Тут в кабинет ввалился мой заместитель Егорий Мартынов. Человек богатырской, а значит, уникальной антропометрии. Рост за два метра, вес за 120 килограмм и никакой рыхлости. Атлет, хоть и не спортсмен, что поразительно выглядит за клавиатурой компьютера. На зрелище «Давид и Голиаф» приходили смотреть даже стеснительные инженеры-проектировщики. Редакция могла иметь хороший доход, работай в ее рядах человек с настоящей коммерческой жилкой.

Но что еще парадоксальней, при такой физической мощи – скрытой и явной – Егорий был гуманитарием. Начитанный и хорошо воспитанный человек, что уже совсем неожиданно для поколения 90-х. Не добрячок, как это расписано в стереотипе о больших людях, – он мог быть злым, подчас несправедливым, как и каждый из нас, – но четко знающий главное: не все можно, что необходимо. Даже если очень необходимо.

И своей силой он только устрашал и предотвращал, никогда не пользуя рукоприкладство. Егорий сам рассказывал, что первый и последний раз прибег к физической интервенции в детском саду, когда добывал для девочки с косичками конфету, заныканную наглым мальчишкой-сладкоежкой. Тот по-доброму ничего отдавать не желал, откровенно лепя горбатого. Вот тогда рыцарь слегка, как ему показалось, толкнул оппонента в грудь.

Этого «слегка» хватило, чтобы зажиливший сласть паренек улетел в противоположный угол, ударился головой о стену, выронил конфету и отчаянно зарыдал, испугав Егория этим ревом на всю жизнь. Впрочем, тот стресс компенсировал признательный взгляд девочки Иры, которая через 17 лет стала его супругой. Однако актерствовать на тему «Всех порву, как Тузик грелку» Егорий любил и никогда не пренебрегал случаями выступить лицедеем.

Поэтому, коротко и косо взглянув на Андроса, мой заместитель тут же разобрался в ситуации.

– Опять обосрался? – сразу явил конкретику своего подхода Егорий, даже не сняв наплечной сумки-котомки с изображением комманданте Че.

Андрос побледнел. Конкретики такого толка он не любил. Да и не знал лопоухий бездарь о детсадовском зароке скалообразного возмездия, зависшего над ним самым устрашающим образом.

– Что у него сегодня? – спросил Егорий.

– Динамовцы первыми открыли счет, – с удовольствием процитировал я.

– Та-а-ак… – протянул Егорий.

После чего сбросил сумку и начал снимать пальто, не забывая холодно коситься на Андроса, что навеяло щелкоперу какие-то неприятные ассоциации. Возможно, о старшем брате. А уж когда Егорий быстро и деятельно подтянул к локтям рукава свитера, выдержка покинула нашего молодого коллегу.

– Я больше не буду! Я забылся! – залепетал Андрос, по-настоящему струхнув.

Спектакль сразу завершился. Это была чересчур жалкая мизансцена. Но Егорий все-таки отвел душу в глагольных обещаниях «размазать», «раздавить», «обезглавить». Когда он то ли иссяк, то ли взял паузу, я встрял в процесс воспитания, чтобы включить «доброго следователя».

– Ладно, хватит. Андрос уже все понял. Он ведь, в конце концов, не кретин.

– Думаешь? – засомневался Егорий.

– Подозреваю, – ответил я. – Простим щегла. Знаешь, как построил свою защиту пропившего церковную казну батюшки адвокат Федор Плевако? Он просто обратился к присяжным с речью: «Господа! Вспомните, сколько раз обвиняемый отпускал вам многочисленные и разнообразные грехи. Так отпустите и вы его, хоть раз!»

– Отпустили?

– Освободили из-под стражи в зале суда.

Андрос заулыбался, что тут же заметил Егорий.

– Пошел вон!

Андрос не нуждался в повторении приказа. Ретировался он мистически быстро.

– Что с ним делать? – Егорий развел в сторону ручищи. – Может, точно оторвать ему голову?

– Невозможно, – откликнулся я. – Нельзя оторвать то, чего нет. Да и кто знает: вдруг чудо?! Иногда сукины дети кому угодно способны показать кузькину мать. Да и вообще, что значит оторвать? Тоже мне Коровьев, точнее, Бегемот! Мечта должна быть дисциплинированной. Если распуститься в мечтах, то может выйти черт знает что. Перечитай сказку о рыбаке и золотой рыбке.

– Я не особенно люблю пушкинские побасенки, – признался Егорий. – Больше лирику: «… И с каждой осенью я оживаю вновь». Каково, а? Чай не Андрос.

Егорий поцокал языком и повесил пальто в шкаф. Сегодня он оставался за старшого, а значит, имел все права на этот кабинет, стул, стол, окно и вид из окна.

Я освободил трон, и Егорий не заставил себя ждать, энергично опустив зад в вертушку, отчего кресло издало писк.

– Главная примета нашего времени – естественность неестественного и даже противоестественного, – задумчиво изрек он.

– Это ты о собственной комплекции?

– Ни в коей мере. Моя комплекция совершенно естественна, и не надо на меня глядеть с теми чувствами, с какими кольца Сатурна глядят на сам Сатурн.

– А в тех высоких космических отношениях какие-то особенные взгляды?

– Безусловно, – ответил он, раскрутившись в кресле, что заставило меня закрыть глаза. – Кольца Сатурна смотрят на сам Сатурн с завистью и даже неприязнью, близкой к ненависти. А из-за чего? Из-за объективно распределенных ролей. Вот так и ты: хочешь избегнуть неминуемого, хоть знаешь – стул не вечен. Рано или поздно он сломается, и не тебе предотвратить эту гибель хорошей вещи. Но вместо того, чтобы философски отнестись к неизбежному и неотвратимому, сказав мне: «Вращайся, дорогой друг, раз тебе хочется вращаться!» – ты волнуешься и даже злишься. Зачем? Какой в этом смысл?

– Брысь! – только и ответил я. – Кот еще не за дверью, и мышам пока сидеть под веником, а не пускаться в пляс.

– Ладно, ладно, – согласился Егорий, переместившись на менее ценный и более крепкий стул. – Что там у нас?

– Проблема грядет одна, – ответил я, анализируя план газетного номера. – Вечером надо следить за баскетболом. Он идет в номер, с колес.

Егорий скривился.

– А кому поручить? Не Андросу же – пять ошибок в трех словах.

– Проси Верочку – она умница.

– Опять все на девчонку свалим?

– Что делать? – я пожал плечами. – Бабская доля. Кони все скачут и скачут, а избы горят и горят.

– М-да, Коржавин, – кивнул Егорий и вдруг перешел на больную тему. – Вот ты говоришь, Андрос, Верочка… Почему сам перестал писать?

Конечно, я ничего не говорил ему в данном контексте ни об Андросе, ни тем более о Верочке, недавно удивившей мальчишеской стрижкой. Но я любил и уважал Егория. Он был моим человеком, моим другом, моим союзником и оппонентом в спорах.

Мы хоть и представляли разные поколения, но вышли из одной культурной песочницы, гоняя друг друга в игре «вопрос/ответ».

– Под каким номером играл Харламов?

– 17-м – что за детский сад! А Ларионов?

– Хитрец! В ЦСКА под 8-м, а в сборной СССР под 11-м. Еще такие прецеденты знаешь?

– Конечно! Михайлов – в ЦСКА под 7-м, в сборной СССР под 13-м.

– Браво, старик, браво!

– Это ладно. А ты ответь, какую картину крадет Дворжецкий из Пушкинского музея?

– Святого Луку! Хальса! Знаешь такого голландца?

– Иди ты! Портрет молодого человека. Более сорока оттенков черного. Висит в Эрмитаже. А кто играет в фильме, где Дворжецкий спер Хальса, организатора похищения?

– Басилашвили! Как он тебе у Бортко в роли Воланда?

… И вот он, Егорий, мой человек, который в беде не бросит, лишнего не спросит, как раз таки это лишнее и хватил. Вопросом через край, чем разбередил отказывающуюся заживать рану. Почему не пишу? М-да. Признать, что я не готов к любому творчеству под впечатлением от тяжелой болезни и ухода матери Маринки – Надежды, которую полюбил, как свою рано покинувшую этот мир маму Любовь?

Рассказать о том ужасе и оцепенении в осознании физического несовершенства человека? О долгих месяцах отчаянья вперемешку с робкими и быстро умиравшими надеждами? О тех месяцах, которые меня изменили, состарили, огрубили, ожесточили, а в чем-то вовсе уничтожили?

Или как поделиться историей, что произошла в словенском Бледе? Ночью, за пару недель до католического Рождества? Рядом с чудесными видами на таинственное озеро и замок, на утесе полуразрушенной временем горы? Как передать и объяснить сладость капитуляции перед роком, в которой присутствует победа совести?

– Пошли мне тяжелую жизнь, но легкую смерть, – промямлил я.

– Это не ответ, – разумно возразил Егорий. – Так мы останемся с одним Андросом.

– А Верочка? Да и вообще: пиши сам!

– Я бы рад, но не могу. И никогда не мог.

Это было правдой. Егорий – отличный газетчик-редактор, но писанина ему неподвластна. И он мудро следовал правилу «Там, где ни на что не способен, ты ничего не должен хотеть».

– А ты, Даник, мог и можешь…

– Да? – хмыкнул я, вдруг обретя почву под ногами. – Тогда слушай. Представь, какая-то деревня, а может, и не деревня, а так – элитные выселки небольшого городка. Вечер. Большая комната – гостиная. С огнем в камине, в хорошем, добротном доме. На столе десерт после ужина. Коньячок, понятное дело, всякие орешки, изюм и цукаты на закуску. Кофейник. Порезанный присахаренный лимончик. Трое мужчин. Вроде все мирно, но чувствуется напряжение. По Чехову: духота перед грозой. Причина на первый взгляд не ясна. Но если как следует приглядеться, то быстро все становится прозрачно. Один из мужчин – краснолицый толстячок, не прекращающий болтать. Что-нибудь с претензией на матерую софистику: «Правила? Что есть правила? И что есть их нарушения? Когда завтра ваши нарушения станут новыми правилами, вытеснив старые».

– Занятный толстяк, – отметил Егорий, погладив свой живот.

– Еще бы! И очень он доволен собой – просто очень. А двое других – не собеседники. Они – слушатели. Причем по нужде, а не доброй воле. Вот как-то так все неудачно сложилось. Парни находятся в этом большом доме, смотрят на огонь в камине, нехотя потягивают коньячок и не чувствуют его вкуса.

– Может, коньяк плох?

– Нет. С коньяком полный порядок, и лимончик прекрасно оттеняет аромат. Но у ребятишек разбережена внутренняя желчь. Очень быстро становится понятно, что их едва скрываемое раздражение вызывает не только словоохотливый хозяин, но и друг друга они терпят, скрипя зубами. Толстячок же не унимается. Не замечает понурых, а подчас вовсе злобных взглядов. Болтает и болтает. Теперь уже на тему, как ему повезло, что неделю назад он стал соседом столь замечательных людей, в которых он влюбился буквально с первого рукопожатия. Теперь же и вовсе не чает в них души. Интересно?

– Вроде да, – откликнулся Егорий.

– Тогда слушай дальше. Толстячок опять подливает коньячок и произносит какой-нибудь напыщенный поэтический тост с претензией на шутку: «Чистый спирт не оставляет пятен, так воздадим же должное ему!» Все церемонно чокаются, но болтунишка не угомонился. Он рассказывает, как счастлив, как ему нравится дом и этот дивный открывающийся из окна вид на голубые ели. Натуральная идиллия.

– Достанет он их, – заметил Егорий.

– Конечно, но не торопись, – попросил я. – Ибо как, уточнил толстячок, и на прежнем месте тоже все было роскошно. Ему, утонченному эстету и гедонисту, очень все нравилось. Пока не случился роковой вечер, а вслед за ним и ночь. А ведь какое было замечательное начало! С двумя своими соседями он прекрасно поужинал – «запеченное седло барашка с картофелем и овощами и прекрасное грузинское саперави», чтобы душевно коротать время у камелька за приятной беседой.

– Одобряю!

– Причем он, болтунишка, гордился собой. Ведь раньше его соседи испытывали взаимную неприязнь, но стоило явиться ему, как все прежние распри оказались забыты, и в отдельно взятом уголке земного шара воцарились мир и согласие. Даже дружба. Крепкая, мужская, не разлей вода. И все было замечательно, но тут черт дернул болтунишку за язык. Выпил он доброго портвейна, который сменил саперави, и брякнул: «Долго и много судьба гоняла меня по свету. Я по натуре непоседа и странник. Но, чувствую, нашел свое место. Оно здесь, рядом с этим мощным дубом».

– А что у нас за дуб?

– Исполин. Златая цепь на дубе том. Трудно было представить силу, которая могла бы повалить такое дерево в два обхвата. Толстячок ее и не представлял: «Пока стоит этот дуб – и я здесь!» Вот так и закончился вечер. А утром проснулся болтунишка и видит, что с деревом случилось несчастье. Повалено оно какой-то силой. То ли естественной, типа пилы, то ли неестественной, а именно роком. В любом случае, защемило у него сердце, взыграло ретивое. Быстро собрал свои вещи, а он умел их собирать очень быстро, и снялся с места. Ибо нельзя привить чайную розу к дичку. Да и подозрения о сговоре примирившихся соседей шипящей змеей закрались в его голову.

– Лучше в сердце, – «включил» редактора Егорий. – Пускай змея прокрадется в сердце.

– Уговорил: ты по змеям спец. Но вернусь к сути. Опять маялся, опять скитался наш толстячок, пока не привела его дорога сюда, в этот милый край с такими милыми людьми. И в здешние сосны с елями он верит, как в Господа. А он добрый христианин и такими заявлениями разбрасываться не привык.

– Развязка близка?

– Она рядом. Гости прощаются с хозяином и вдвоем выходят из дома, потом со двора. Вначале молчат и держатся отчужденно. Но потом оба замечают, что пялятся на ближайшие голубые ели. Роскошные, божественные ели, совсем как на картине Фридриха, где едва прорисованная кирха на заднем плане… «Через полчаса? – Через полчаса – Я беру пилу! – Я тоже! – Договорились!» И они пожимают руки, чего еще утром не могли себе представить.

– Что ж… – начал Егорий.

– Цыц! Еще не финал.

– Однако!

– Представь: наш болтунишка устало сидит за столом, но с явным удовлетворением цедит коньячок и глядит на тлеющие угольки в камине. Он производит впечатление человека, отпахавшего смену у домны и выполнившего свой священный долг. Наконец, допивает, поднимается, кричит: «Жан! Жан!» Появляется слуга. «Жан, собирай вещи, – приказывает толстячок. – Через час мы уезжаем». – «Вы уверены, хозяин?» – «Абсолютно! Спилят как минимум две ели – для надежности. Только бы я убрался». Тут болтунишка начинает хохотать, Жан к нему присоединяется. «Куда дальше, хозяин?» – спрашивает слуга. Толстячок достает потрепанную записную книжку: «Селение с романтическим названием Закоровец. В ста верстах отсюда. Две старушки. Божьи одуванчики, но люто ненавидят друг друга. Уже с полвека минимум. Справимся, Жан? Помирим дурочек?» «Где наша не пропадала!» – ответил Жан, который уже обернулся в молоденькую девчушку Жанет…

– Во как!

– А ты думал! И все называется «Демон добра».

Егорий изобразил аплодисменты.

– Недурственно, – рецензировал Егорий. – И знаешь…

– Все знаю, – перебил я. – Это – сюжет Козаченко, он рассказал его, когда неделю назад мы заседали у Сухроба. Под шурпу, плов и водочку.

Егорий помрачнел. Он расстроился за меня. Да и к Козаченко, первой скрипке нашей газеты, Егорий относился ревниво. То ли какая-то черная кошка пробежала между ними, то ли, действительно, правы те, кто верит в «войну флюидов».

Егорий понял, о чем я думаю.

– Понимаешь, Даник, он какой-то чумовой, дурашный. Матерится направо, налево, разбрасывается. Левой рукой ухо через голову чешет… Никогда не знаешь, чего от него ожидать. Да и потом, мы ведь с тобой дружим ради нас самих, а не против кого-то?

– Да, все верно, – согласился я, чувствуя какую-то неловкость.

Мое приподнятое настроение стало увядать, словно из него выдавили сок оптимизма. Плечи отяжелели, ноги налились свинцом.

– Ну что, пойдешь обедать? – спросил Егорий, доставая из котомки с профилем команданте Че свои припасы, что Ирка упаковала в «волшебную коробочку». – У меня, смотри, котлетки, жареная картошечка с лучком и сладким перчиком, соленые огурчики. Целых три крепких и, что крайне важно, три хрустящих и в меру соленых огурчика. А еще…

– Ты сюда пришел работать или жрать?

– И то, и другое, Даник, и то, и другое! – Егорий аккуратно разложил припасы. – Так какие у тебя планы?

– Спущусь в «погребок» – выпью хереса на аперитив. У них завезли крымский – «Ореанда». А он для меня всем хересам херес.

– Поддерживаю. А после? Куда двинешь обедать?

Я пожал плечами. Мне это стало безразлично.

– К Сухробу, наверное? – облизнулся Егорий. – У его плова такой дух, что в кишлаках Самарканда все стоят лицом к Минску!

– Я передам ему твои слова – будет рад.

– Да что с тобой?! – разозлился Егорий. – Тебя как в воду опустили!

– Сам не пойму. Может, на погоду реагирую, давление меняется…

В дверь коротко постучали, и в мой кабинет вошла молоденькая, высокая, стройная девушка, которая недавно остригла длинные черные волосы, превратившись в хорошенького сорванца, каким, собственно, и была.

– Можно?

– Входи, Верочка, – ответил я.

Сорванец женского пола вошел и бросил на меня какой-то странный взгляд.

– Так что там с баскетболом?

– Верочка, разбирайся с Егорием. Я отдежурил и покидаю эти стены.

– Вот как…

В ее голосе я услышал сожаление, кольнувшее меня в сердце.

– Да, Верочка, – подключился Егорий. – Он нас бросает и уходит пить херес, чтобы заесть его пловом.

– Неплохо, – одобрила Верочка. – На здоровье и приятного аппетита, – пожелала она, глядя, как я надеваю и застегиваю куртку.

– Да, наш начальник отправляется разговляться и даже чревоугодничать, о чем наверняка мечтал с самого утра. Как там в опере: «Я пью заветный яд желаний, меня преследуют мечты», – скоморошничая, пропел Егорий.

Верочка хмыкнула. Совсем молоденькая… Ай-яй-яй! Я кивнул, поднял в приветствии руку и только про себя откликнулся: «А было мне тринадцать лет…»

После чего еще раз мельком посмотрел на Верочку, на Егория, на свой рабочий стол, на снедь от Ирочки, на потускневший пейзаж за окном… Вздохнул и закрыл за собой дверь.

***

Я спустился на лифте до второго этажа. Вышел и нарочито бодро, явно противореча перемене настроения, зашагал к «погребку». Даже пытался насвистывать начало сцены «письма Татьяны», вбитое мне в голову Егорием: «Пускай погибну я, но прежде я в ослепительной надежде блаженство темное зову…»

Пройдя коротким коридором, я завернул налево и уперся в дверь с «нарисованным очагом», то есть несколькими винными бокалами, в которых кое-что плескалось. Наверняка херес. Причем крымский – «Ореанда». Но на двери скандальным пятном была пришпилена записка. «Уважаемые посетители! Наш магазин закрыт по техническим причинам до 18.00. Приносим свои извинения за причиненные неудобства. Администрация».

Я машинально взглянул на часы – 13.15.

– Вот зараза!

Крымский херес из настоящего отодвинулся в отдаленное, да еще и размытое будущее. «Не пей, красавица, при мне», – громко продекламировал я, после чего перестал дураком топтаться у закрытой двери. Делать было нечего, дело еще не шло к вечеру. Значит, на выход, к винтовой лестнице. Со всеми своими раздражениями и развинченными чувствами.

Удивительно! Очень быстро я понял, что причина досады отнюдь не «технические причины» «погребка». Меня даже обрадовал «белый квадрат». Настроение побаловать себя аперитивом исчезло, как исчезали в эту минуту крепкие, хрустящие соленые огурчики в пасти проголодавшегося Егория.

У развинченности чувств была какая-то иная причина. Что-то во мне перебродило и скисло. Я даже облегченно вздохнул, выйдя в хмурый, напитанный влагой минский день.

И сразу захотелось поломать все планы. Через колено. Не тащиться добрую четверть часа к Сухробу, чей лагман утратил гурманскую притягательность, а зайти столоваться куда-нибудь поблизости. Ну, хотя бы к «другим азиатам», что, издеваясь над китайской и японской кухней, адаптируют ее к славянским вкусовым предпочтениям.

«Да будет так!» – сказали мои ноги. Вперед! По проспекту Победителей. Мимо Дворца спорта, который рекламой зазывал на концерт очередной российской поп-дивы, чье имя (псевдоним?!) ничего мне не говорило. «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой», – пропел я, разглядывая диву.

В ответ ни гу-гу. Дива объявила мне бойкот, даже не подмигнув. Да, брат, теряешь форму. А еще говоришь – Верочка!

«Ни о какой Верочке я не говорил, не говорю и не думаю!» – одернул я себя. Но в ответ услышал демонический хохот: «Еще как думаешь!»

Неужели?! Глупость… А если подспудно? Я отмахнулся. Не может быть…

Да, с настроением творилась беда. Такие перепады – закачаешься! Как будто некие антагонистические силы боролись за право манипулировать Данилой Лаврентьевым, во всей моей красе, изрядно, впрочем, поблекшей по мере накопленных лет и житейских опытов. Или поп-дива таки улыбнулась? Уголками рта. Совсем незаметно, а значит, интимно. Чтобы еще и тихо молвить с билборда: «Говори, Даник, говори…»?!

Если так, то хорошо. Женщина, согласная слушать, потенциально есть женщина, которая согласна… Эко меня носит!

Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на традиционно приятных предобеденных размышлениях. Итак, что же выбрать в меню? Наверное, надо продолжить дегустацию суши. Еще не все перепробовал. Конечно, супчик, причем обязательно острый и с морепродуктами. А на второе… Может, пельмени? Китайские. Или не пельмени? Или не китайские, а японские?

И тут я увидел ее…

***

Мне было трудно проскочить мимо. Я шагал в метре от лавочки, на которой сидела совсем еще не старая, но очень толстая и, по-видимому, очень несчастная женщина. Одетая прилично, но вся какая-то взъерошенная, всклоченная и в очках. Роговая интеллигентская оправа и запредельные диоптрии, которые все равно не размывали, не скрывали отчаянья, что поселилось в ее зрачках. Паника. Безнадежность. Смертельная тоска.

Толстая женщина не пыталась предугадать, кто из прохожих проникнется ее бедами, посочувствует, предложит помощь. Она просто сидела на лавочке и просто ела батон, что ужаснуло бы диетологов.

Но она ела. Без аппетита, но с той жадностью человека, которому не приходится выбирать, находясь на грани выживания. А рядом коробочка. В ней несколько монеток. И табличка – «Хочу жить!!!». Три восклицательных знака…

Они меня и добили. Пики в сердце, а не восклицательные знаки. На меня накатило все горе, что затопило мою жизнь в последние годы. Болезни, смерти. Я вспомнил, что моя мама Любовь и мама Маринки – Надежда были полным дамами. И очки у обеих. Мне даже стало казаться, что у нищенки есть общие черты с Надеждой…

… Я не помнил, как вошел в торговый центр «Галерея», поднялся на шестой этаж и занял свой любимый столик. Очнулся, только услышав вопрос: «Что будете сегодня заказывать?»

– Салат, куриный суп и свинину в фасолевом соусе, – ответил я.

Миловидная официантка Вика уточнила:

– Апельсиновый сок?

– Да, апельсиновый…

Вика отошла, а я мысленно ужаснулся: «Почему ты ничего не дал? Ей?! Ты – любитель свинины в фасолевом соусе и японского куриного супчика?» – «У меня же нет мелочи. Ни одной монетки…» – «Мелочи?!! Какая мелочь с монетками, едрить качель?! Ты что, совсем зажрался?!»

Я резко отодвинул стул, помахал Вике рукой, дескать, сейчас вернусь. После устремился в холл, затем к лифту, вниз, вниз – и на улицу. К лавочке, на которой все еще сидела она. Батона в руках у нее больше не было. Толстая женщина с коровьим равнодушием смотрела себе под ноги, в коробку, которая ничем, похоже, не пополнилась.

– Извините, это вам, – сказал я и положил в коробочку все свои наличные деньги. Там было не так уж и мало для карманной заначки.

Она посмотрела на меня, на деньги. Потом опять на меня. Заплакала. Я сел рядом. Я тоже хотел жить и хотел, чтобы жили и моя мама, и мама Маринки, а все родные, дорогие мне люди были здоровы. Но плакать не мог.

– Спасибо, – тихо поблагодарила она.

– Не за что…

Я поднялся и, не оборачиваясь, пошел в торговый центр. На моем столике уже был и салат, и супчик, и свинина в фасолевом соусе, и рис, и стакан апельсинового сока. За него я и схватился. Выпил залпом.

– Вика! – позвал я. – Сделай мне все с собой и рассчитай. Побыстрее, пожалуйста.

Мне вдруг пришла в голову мысль отнести ей еду. Конечно, тоже не диетическая пища, но все лучше батона. Вика, привыкшая ко всяким капризам клиентов, быстро вернулась из кухни с пакетом. Я выскочил из кафе, слетел на лифте вниз, но ее уже не было – лавочка опустела.

Я сел на ее место. Замер. Задумался. Очнулся. На мостовой я увидел монетку – 20 копеек. Я поднял ее, оглядел, положил в карман куртки. Потеряла…Так прошло несколько минут. Решающих минут. Ибо я, плюнув на все сомнения, достал смартфон и вызвал Егория.

– Привет, дружище. Я тут обедал…

– Вкусно? – перебил Егорий. – Я, например, пообедал замечательно!

– Молодец. Я тоже.

– Пальчики облизал?

– И себе, и повару.

Егорий рассмеялся.

– Привет Сухробу!

– Я до него не дошел.

– Почему? – насторожился чуткий Егорий.

– Зашел к китайцам.

– Да? – Он был явно удивлен.

– Так получилось, – уточнил я, ничего не уточняя. – У китайцев я и вспомнил о вас – бедных и голодных, что будут до вечера озабочены баскетболом. А потому запасся пайком. Есть и салатик, и супчик. Вкусный, куриный.

– Предположим, я – сыт и богат, – сказал Егорий со странной интонацией. – Другое дело Верочка. А ты где?

– Напротив «Галереи». Сижу на лавочке.

– С тобой все в порядке? – резко спросил Егорий.

– Абсолютно.

– Сейчас пришлю ее к тебе. Только больше не меняй решений. Получится неудобно.

Я не понял, что он имел в виду. Я просто стал ждать Верочку. И наконец-то прослезился, спрятав лицо в ладони…

***

Верочка летела к лавочке в распахнутом белом пальтишке, что делало ее похожей на чайку, хотя мне не понравилось такое сравнение. Всякие чеховские аллюзии. Да и, в принципе, чайки меня не умиляли – рыбоеды несчастные.

А Верочка не такая. Она любила мясо, причем любила его с замечательным аппетитом. И была доброй, под напускным нигилизмом, который во все века защитная маска у продвинутой молодежи.

Но Верочка летела. И я заметил ее издали, сообразив спрятать красные, зареванные глаза за стеклами солнцезащитных очков, что залежались в кармане куртки с дней золотой осени, еще намедни веселивших «зайчиками». Даже успел протереть стекла таким же залежавшимся платком, что требовалось заменить еще позавчера.

Я не хотел смущать Верочку фактом скупой мужской слезы. Правда, в последние несколько недель мои желания при упоминании Верочки подчас так путались, так сплетались!

Милая, умненькая, загадочная. Зачем постригла волосы, став сорванцом?!

– Какие мы интересные в этих очках, – сказала Верочка, прилетев к моей лавочке.

– Запахнись! Простынешь.

Она кивнула, но даже не пошевелила пальцем. Нигилистка!

– Но, в принципе, мне нравится твоя реакция, дитя мое, – сказал я и тут же поморщился. Ну, зачем мне сдалась эта реплика – «дитя мое»? Зачем?!

– А мне нравится, что я – «дитя твое», – неожиданно ответила Верочка, и в ее интонации не было иронии.

«Значит, не зря? – пронеслась у меня в голове шальная догадка. – Все не зря?»

– Это ничего, что я перешла в общении с начальством на «ты»? – спросила Верочка, чуть наклонив голову влево, что придало ей еще больше задора.

– Ничего – мягко сказано, – ответил я. – Тыкай на здоровье. Хоть в сердце, хоть в печень.

– В сердце! В печень пускай тыкает херес.

Мы рассмеялись. Без натуги. Радостно. Словно породнившись.

– Что? – вдруг серьезно и односложно спросила Вера.

Я посмотрел на ее ладную фигурку, красивое лицо, улыбающиеся глаза, которые сейчас чуть заболели тревогой…

– Слушай сюда! – приказал я, беря шутливую интонацию. – Здесь, – я протянул ей пакет, – салатик со всякой ботвой, куриный супчик и свинина.

– В фасолевом соусе? – обрадовалась Верочка.

– Именно, – подтвердил я. – Разогреешь в микроволновке. Очень вкусно. Смотри, чтобы рис не «стрелял».

– А как же! – непривычно покладисто согласилась Верочка. – Как раз все, что мне нравится. Запомнил ведь, спасибо.

Только сейчас я сообразил, что заказал на шестом этаже совсем не то, что собирался заказать изначально. Более того, я заказал то, чего никогда бы не заказал, находясь в здравом уме и памяти. Словно не для себя. Но для кого? Неужели для Верочки?!

Я же, видит Бог, не помнил, что понравилось ей у китайцев, когда однажды мы с Егорием пригласили барышню на товарищеский ужин, предварительно изрядно посидев в «погребке». Случайно столкнулись на улице, выходя из разных подъездов здания «Минск – город-герой».

Все прошло хорошо, деликатно, и всем было весело. Но чем питалось «мое дитя», еще не остригшая длинные и черные, как смоль волосы, я не помнил. А скорее всего, и не знал, чтобы помнить, ибо не обратил на это никакого внимания.

– Как я мог забыть! – нагло соврал я, сам себе поразившись.

Но Верочка, хоть и была отличным наблюдателем, пропустила мое смущение. У нее имелся свой замысел разговора с начальством, который она и принялась осуществлять.

– Спасибо, – повторила Верочка, забрала пакет, после чего неожиданно приблизила ко мне зеленые глаза и поцеловала в щеку.

– На здоровье! – смущенно ответил я, поправил солнцезащитные очки и добавил, словно в первый раз выразился чересчур витиевато: – Приятного аппетита.

– Обязательно, – живо откликнулась Верочка. – А теперь Данила, скажи мне честно…

Я напрягся. Я еще ничего не знал и не понимал. Я еще не был готов ни к просто правде, ни к радостной правде, ни к ее горькой версии, ни, тем паче, к спасительной лжи. А уж быть честным – бр-р-р! Лучше обойтись тогда без поцелуев.

– Послушай, Верочка…

– Нет, мне надо знать…

Ну, надо так надо.

– Данила, есть у меня склонность к журналистике?

Я хмыкнул. Я зарделся недавней паникой и засмеялся. Потрепал Верочку по плечу, как собрата по профессии. Испытывая облегчение и разочарование, которое нарастало до ощущения чудовищной, невозвратимой потери.

– Что? – спросила она

– Дура! – ответил я, готовясь балаболить. – У тебя есть талант. От Бога. Но, конечно, Бог-то Бог, но и сам будь не плох. Тут надо постоянно работать. Писать, писать и писать! Главное – правильно ставь ударение в этом глаголе и совершенствуйся. Потому как иначе…

– Замолчи! – приказала она, чтобы вновь приблизить свои зеленые глаза и поцеловать меня уже в губы. Легко. Касанием. Не позволив ответить.

– Первый раз в жизни меня целуют за эпитет «дура», – констатировал я.

– Что с дуры-то взять? – пожала плечами Верочка.

Я согласно кивнул головой и привлек ее к себе. Паника улетучилась. Время остановилось. Прохожих как не было, так и не было. На Минск наползал вечер.

– Запахнись – простудишься. – Теперь я сам застегивал пуговицы ее пальто. – Что это было, Верочка?

– Что это будет, Даник?

– И что?

– Может, любовь?

– Может…

Мы стояли, обнявшись, и не было никакой осени, никаких страхов, никакой боли. Только тепло и нежность.

– Мне надо возвращаться на работу. До завтра, Даник…

– До завтра, Верочка… Дай Бог!

Она отстранилась и рассмеялась.

– Бог-то Бог, но и сам будь не плох. – Верочка еще раз поцеловала меня. – Даже очки не снял! Ну, и ладно.

– Вера…

– Молчи. Так сейчас даже лучше. – Она сделала несколько шагов с поднятой в приветствии рукой. – Люблю… – сказала она тихо-тихо, но я услышал. Не мог не услышать.