Читать книгу: «Яд в сахарной глазури. Книга вторая», страница 3

Их нынешний «покой» – не достижение. Это – банкротство. Банкротство плоти, исчерпавшей свой лимит на грех, и духа, так и не нашедшего в себе сил для добродетели. Они не выбирают тишину – их выбирает тишина, когда шум их прежней жизни окончательно оглушает их самих.

И потому, глядя на такую «мудрую» женщину, не обманывайся. Ты видишь не победу духа. Ты видишь окончательное поражение похоти, облачённое в тогу здравомыслия. Она не поднялась на новую ступень – она просто устала карабкаться по лестнице, ведущей в никуда, и сделала вид, что сидеть на полу – её осознанный выбор.

Женщина выставляет своё тело напоказ не от избытка уверенности, а от скудости внутреннего мира. За телом у неё попросту нечего показать. Это крик отчаяния: «Смотрите на эту плоть, ибо смотреть больше не на что!»

Её полуобнажённые фото в соцсетях – не искусство. Это заявка на торгах, где единственный товар – её тело – выставляется в обмен на валюту под названием «внимание». Она не гордится телом – она подносит его миру как взятку, дабы тот простил ей отсутствие ума, души и характера.

Вся её «смелость» и «свобода» – тщательно отрепетированная поза, за которой прячется старая, как мир, женская зависимость, только вывернутая наизнанку. Раньше женщина ждала, когда её тело оценит один мужчина в уединении. Теперь она требует восторга от тысяч и называет это «самовыражением». Но суть не изменилась: её самооценка по-прежнему определяется мужским взглядом – он лишь стал массовым и анонимным.

Это не бунт против ханжества. Это капитуляция перед рынком. Она не освободила своё тело – она выставила его на витрину.

Вершина её лицемерия – заявление в духе «я делаю это для себя». Нет ничего лживее. Она делает это для них – для незнакомцев, чьё внимание – доказательство её существования.

Кульминацией же этого самообмана становится приход в рекламу или кино. Здесь её иллюзии разбиваются о бездушную машину потребления. Пока она твердит о «самореализации», маркетологи проводят холодный расчёт, разбирая её тело на маркетинговые KPI. Она не видит, что стала живой мясной витриной в конвейере по производству спроса.

В этом – итоговое лицемерие: кричать о свободе, добровольно встав на конвейер, где её личность стирается, а тело превращается в упаковку для чужого продукта. Она продаёт иллюзию доступности, чтобы продать дезодорант или абонемент в спортзал.

И самая чёрная ирония в том, что демонстрируя своё тело всем, она окончательно теряет его. Оно перестаёт быть её собственностью, становясь общедоступным активом, которым распоряжаются менеджеры по рекламе, а потребители мысленно «приобретают» вместе с банкой энергетика.

В конечном счёте, такая девушка – не соблазнительница и не модель. Она – расходный материал в системе, которая использует древний инстинкт для примитивных сделок. И её гордость за своё тело в этот момент – есть величайшее поражение её духа.

Современная дидактика отношений, сводящая их к модели инвестиций, – это симптом окончательной победы рыночной экономики над человеческой сущностью. В этой системе партнёры редуцируются до функций: один – до ресурса («инвестора»), другой – до актива («сокровища»), чья ценность определяется мифическим параметром «женственности» – пустым знаком, наполняемым по конъюнктуре.

Данный дискурс, маскирующийся под прагматизм, выполняет две ключевые операции. Во-первых, он легитимирует эмоциональную скупость и контроль, заменяя щедрость духа расчётом дивидендов. Во-вторых, он виктимизирует жертву, переводя проблему деструктивных связей в плоскость личной несостоятельности – «недооценённости» на воображаемом «рынке».

Таким образом, изначальный поиск связи подменяется игрой на удержание власти, где любое проявление заботы – помощь, поддержка, совместный быт – трактуется как акт самообесценивания, а не как естественный язык любви. Конечная цель этого конструкта – не формирование союза, а создание невротиков, достаточно неуверенных в себе, чтобы добровольно вступить в торг за иллюзорный статус «музы» и стать платящим контингентом для индустрии, продающей им рецепты возврата украденной ею же человечности.

Привычка к ежедневной исповеди в сторис – эта навязчивая выставка обедов, книг и закатов – рождает не «личный бренд», а внутреннюю пустоту, маскируемую под откровенность. Человек начинает существовать не в проживании жизни, а в её бесконечной инсценировке для чужих глаз, подменяя подлинное переживание – его упаковкой, а богатство внутреннего мира – валютой дешёвого одобрения.

Ловелас – это не соблазнитель. Это беглец. Мужчина, который панически боится оказаться недостойным любви одной женщины и потому предпочитает доказать свою незначительность десяткам.

То, что принимают за «искусство соблазнения», есть на деле лишь трусость, возведённая в жизненную стратегию. Он не покоряет женщин – он отчаянно бежит от необходимости быть покорённым по-настоящему, быть увиденным, быть узнанным без прикрас.

Его длинный список побед – это не трофеи силы, а симптом духовной импотенции. Он коллекционирует тела потому, что не способен выдержать взгляд одной души.

Его метод отточен и прост: он ищет не женщину, а пустоту в женщине – неуверенность, жажду одобрения, детскую обиду – чтобы заполнить её на время своим дешёвым вниманием, с гордостью выдавая эту спекуляцию за любовь.

И вся его жизнь – это погоня за новым охотничьим трофеем в полном непонимании того, что сам он и есть главная добыча. Он – пленник собственного жалкого амплуа, обречённый умереть в одиночестве, в окружении зеркал, которые будут вечно отражать одно и то же пустое лицо.

Но пусть не вызывает жалости его участь. Его партнёрши – не невинные жертвы. Они – сообщницы. Это они, с презрением отворачиваясь от тех, кто относится к ним с искренним уважением, сами бросаются в объятия этих свиней, поощряя их поведение своим выбором. Они отвергают честность, принимая её за слабость, и с восторгом ведутся на напускную уверенность, за которой скрывается та же самая, но хорошо спрятанная пустота.

В этом порочном круге нет правых. Есть лишь взаимное использование двух пустот, пытающихся доказать друг другу свою значимость.

Исчезновение порока принято объявлять личной победой, хотя чаще всего это – капитуляция природы перед временем.

Бывший распутник, утративший с годами пыл, величает это «мудростью», а не угасанием гормонов. Задира, обросший семьёй и имуществом, рассуждает о «благоразумии», маскируя им страх потерять нажитое. Алчный человек, уставший от погони, проповедует «нестяжание», которым обязан лишь своей истощённости.

Усталость выдают за добродетель, вынужденное отступление порока – за доблесть, а иссякшую способность грешить – за нравственную победу.

Сексуальную распущенность часто оправдывают высокопарной риторикой об «усмирении страстей» или «познании своих желаний». Но сколь же слеп и надменен тот, кто полагает, будто может прикасаться к греху и отстраняться от него по своей воле, как будто порок есть покорный слуга, а не господин, в чьи сети добровольно отдаётся его разум.

«Обуздание страстей» – вот горделивое имя, которое наш век дал рабству у них. Глупец воображает, что, прикасаясь к пороку, он его изучает; на деле же порок изучает его, плетя из его воли те самые сети, в которых он и останется. Нет большего высокомерия, чем уверенность в своей власти над бездной: он подобен ребёнку, играющему с огнём в пороховом погребе, и не ведает, что уже стал заложником той стихии, которую мнил себя вправе покорять.

Современный культ раскрепощения, призывающий женщину «ничего не стыдиться», – это не освобождение плоти, а её окончательное порабощение рынком. Её тело превращается в публичный товар, а интимное переживание себя подменяется перформансом для чужих глаз. Это не эмансипация, а новый вид рабства, где в качестве хозяина выступает диктатура публичного мнения, а «свобода» быть обнажённой для всех оказывается хитрой ловушкой: ей дарят зеркало, украшенное лозунгами о смелости, и убеждают, что, глядя в него, она смотрит на саму себя, а не исполняет роль, написанную для неё обществом потребления. Таким образом, её личность, ум и воля оказываются заложниками одного, самого примитивного акта – демонстрации, что является не триумфом воли, а высшей формой отчуждения.

То, что выдают за раскрепощение, на деле является новой формой закрепощения – теперь душа обязана выставлять своё жилище на всеобщее обозрение.

Здоровая скромность, подразумевающая право на невмешательство в личную суверенную территорию души, служит защитой, а не угнетением; здоровый стыд, означающий инстинктивное чувство границы между сокровенным и публичным, – стражем личного, а не его тюремщиком.

В обществе, утратившем доступ к собственной глубине, внешнее проявление подменяет внутреннее содержание. Забота о «самовыражении» через тело, татуировки, образ становится суррогатом отсутствия сложной внутренней жизни. Это не творчество, а отчаянная попытка доказать существование своего «Я» через его оболочку.