Читать книгу: «Влюбленность», страница 3

«Куда ты? Вернись!» – Кричит ей вдогонку препод. Вдруг из толпы в ответ раздается укоряющий голос: «Оставьте ее! Она должно быть влюбилась!» и все дружно засмеялись. Ко мне подходит препод и хлопает по плечу: «А ты молодец! Очень правдоподобно сыграл! Удивил меня», но мне было безразлично его мнение. Единственное на кого я хотел произвести впечатление, – только что убежала от моей слишком художественной игры. Думаю, ее ошибка состояла в том, что она слишком расчувствовалась, то есть задержалась на этом, в отличии от меня, у которого это быстро прошло, и мне удалось незаметно вернуться в прежнее состояние незаметно.

В первые минуты мне хотелось ее догнать, но уже с опозданием понял, что пока я приходил в себя, она убежала уже слишком далеко. Зато я сразу почувствовал ее бег по длинным коридорам, и мое дыхание учащалось вместе с ее во время этого бега. Я ясно видел, как она ищет дверь, за которой можно было бы спрятаться, чтобы никто не мешал ей прийти в себя. Но все двери были как на зло либо закрыты, либо наполнены смеющимися над чем-то людьми, но в тот момент ей казалось что все они смеются только над ней, от чего она расстраивалась еще сильнее, и бежала еще быстрее. Ее тихие водопады перевернулись и с ревом обрушились ей на голову. Кто бы мог подумать, что невинная пьеса из девятнадцатого века, могла так грустно закончиться. Все этот Чехов виноват, надо же было так трогательно написать, что у людей эмоции начинают зашкаливать, когда они пытаются его пересказывать в двадцатом веке. А сколько было надежд перед этим спектаклем, у нее и у меня, что мы наконец-то как следует познакомимся друг с другом, а разговорившись уже подружимся, и дальше отношения сами себя завяжут. А не вот это все.

Что я натворил опять, зачем я ее обидел, теперь она уже никогда не захочет меня увидеть. А ведь как всегда, я хотел сделать все только лучше, но вышло, как говориться, как обычно – никак. Она безусловно не заслужила такого отношения к себе со стороны этих неблагодарных зрителей, и этого черствого препода. Неужели он один не понял, что произошло, неужели он оценивал только актерскую игру, неужели мы для него только режиссерские куклы. Мои мысли разлетались от сомнений, сможет ли она после этого меня простить, и сможем ли мы снова вернуть прежние отношения, ну или хотя бы остаться друзьями, на худой конец просто одногрупниками. Не могу даже представить, что она чувствует сейчас, прокручивая эти позорные моменты в голове раз за разом, как это делал я сам не так давно. Мне нужно было найти ее срочно, и успокоить, сказать, что никто ничего не заметил. Что все вышло неплохо, даже хорошо. И что препод отметил ее превосходную актерскую игру, и принял ее побег за актерскую импровизацию. Думаю ей бы помогло это немного, да думаю, ей бы помогла бы сейчас любая поддержка. Бедняжка.

Всю неделю она не ходила на занятия, пропускала не только актерский кружок, но и те лекции, которые пропускать нельзя. Те, по которым я взял у нее конспекты, и кстати не вернул их до сих пор, кстати, вот и отличный повод чтобы увидеться с ней снова. «Привет. Как дела? Я пришел вернуть твои конспекты!» – скажу я ей, и она впустит меня, и мы будем вместе сидеть всю ночь, рассказывая друг другу о своих страхах и переживания. Будем над ними вместе смеяться, медленно потягивая ягодный чай, поджигать их чучела, и с криком выбрасывать с балкона. Интересно, о чем она сейчас думает, винит ли меня во всем произошедшем, или нет. Жалеет сейчас наверное о том, что я тоже записался в их кружок. Или винит себя, за то, что не смогла не запутаться в своих чувствах во время игры. Кто знает. Но когда я смотрю на эту оранжевую луну, мне бы хотелось верить, что она так же смотрит прямо сейчас на нее. Мне бы очень хотелось к ней прикоснуться, обнять и успокоить, как мужчина с высоты своего огромного опыта, сказать ей, что все это ерунда и пустяк, который забудется через месяц, и никто об этом не вспомнит больше.

Сколько всего, что нам казалось большим и важным в детстве, по происшествии нескольких лет уже представлялось ничтожным и жалким. Почему нам не хватает видения и понимания из будущего, чтобы мы не спотыкались понапрасну и не застревали в подобных бесполезных местах. Почему в молодости, мы все такие ранимые, почему мы так легко обижаемся то, на чье-то грубое слово, то на резкий взгляд в свою сторону. Наверное потому, что в молодости у нас обострены все чувства, и мы ценим чужой внутренний мир, как свой собственный. Мы считаем, что наши мысли окружающие должны читать без слов только потому, что мы сами их без слов понимаем. И чтобы не чувствовать эту боль и эти раны, мы учимся потом быть черствым сначала к себе, а потом и ко всем остальным, и затем удивляемся, почему мы так несчастны. Лучше чувствовать боль души и плакать как в молодости будучи взрослым, чем не чувствовать ничего и страдать от пустоты. И что-то есть в этом крике души, наверное то, что он еще живой. Поэтому я просто обязан был найти ее, извиниться, успокоить, и не дать ей навсегда разочароваться в людях, отношениях и таких болванах как я. Я чувствовал, что обязан был снять вину за произошедшее с нее, и перенеся на себя.

Глава 3 – Расставание

Когда не можешь выразить свои чувства, это еще не значит, что они не глубокие.

Джон Фаулз «Коллекционер»

Каждый день, который проходил без нее, я чувствовал, что проходил бесцельно, без смысла. Внутри меня будто засохло живое дерево, будто река пересохла и стала кривым оврагом. Сладость воздуха исчезла, и я стал постепенно задыхаться от этой тоски. Я понял, что это настоящая любовь, ведь никогда ничего подобного со мной не было ранее, никогда мое настроение не менялось так резко. Я все это время не находил себе места, брал что-то в руки и тут же забывал зачем это мне понадобилось. И я даже был немного обижен на нее в ответ за это, ведь если бы я не встретил ее, то все было бы по прежнему, – тихо и спокойно. Но это была судьба, которая испытывала нас, то поднимая на пьедестал, то сталкивая с обрыва. На улице стоял запах увядающей желтеющей листвы и сырой земли, два раза я пытался узнать о ней у ее лучшей подруги, и оба раза та отвечала мне: «Не твое дело!». Казалось, что все вокруг от меня отвернулись, казалось что все были против меня, казалось что все тыкали в меня пальцем. Птицы за окном пели мне о том, какой я болван, и о том, что судьба дала мне такой прекрасный шанс, а я сам же, своими руками его скомкал. Я стал ходить на каждую лекцию, и вести конспекты, но не ради знаний, а ради того, чтобы как-то отвлечься, но в большей степени ради того, чтобы увидеть ее сразу, как только она появиться.

Через неделю она снова появилась в аудитории, которая без нее уже начала грустить и покрываться пылью. Я не заметил ее появления, потому что как обычно спал на задней парте, так как все ночь мечтал о том, как мы с ней помиримся, подбирая слова и жесты. Но услышал только ее шаги, проходящие мимо меня вдоль парт, и это были тяжелые наполненные болью шаги. На этот раз она сидела весь урок не оборачиваясь, и даже не поднимая головы, – казалось, что она застыла как статуя на месте, спина ее была сильно напряжена. Я смотрел, пытаясь поймать ее редкие движения, чтобы попытаться объяснить себе их как позитивные, но она чувствовала мой внимательный взгляд на себе и намерено не двигалась. Вернее сказать, она подавала один и тот же сигнал мне, – что я ей больше не интересен, как бы я не хотел в этом усомниться. И вот она полезла за чем-то в свою сумочку, которая висела на спинке стула, но голову повернула специально так, что не было видно ее лица. Пальцы осторожно перебирали какие-то вещи внутри, затем в ее руке появилось маленькое зеркальце. Не может быть, – неужели она хочет незаметно посмотреть через него на меня, не оборачиваясь. Нет, это было бы слишком в ее положении, я видел как она старательно что-то разглядывала в нем. Когда урок закончился и она стала собираться к следующему, я увидел ее покрасневшие глаза, – она их разглядывала в зеркальце. И кажется, я знаю почему они так раздражены солью и ее пальцами.

Настала физкультура, и мы все шеренгой стали спускаться в спортзал, который плавно выходил на улицу. Я шел последним и мог видеть ее затылок, столько грусти я не видел ни в одном затылке. Но даже во всей этой, ее непривычной скованности, я видел все те же элегантные ужимки, элегантные положения рук и ног между движениями, – они оставались так же прекрасны и завораживающи. Мне даже показалась, что став серьезнее, она стала еще симпатичнее и милее прежнего, и мне даже захотелось сдаться на ее суд. Я готов был покорно вынести любое наказание от ее рук, и принять его с радостью и удовольствием. Она же сама спускалась медленно, и как-то обреченно передвигала ногами и руками, будто шла не на пробежку, а на казнь. И при каждом ее таком движении, внутри меня все сжималось, потому что я ясно чувствовал часть своей вины за это. Я хотел подбежать к ней и сказать громко: «Извини!», а затем поцеловать, но не успевал досмотреть эту сцену в своем воображении, как мой пыл уже остывал. Не знаю почему, то ли я стеснялся, что это увидят все одногруппники, то ли просто стеснялся проявлять свои чувства кому-то, которые я никогда в своей жизни раньше не проявлял. Что может быть легче и понятнее, чем подойти к человеку, которого ты любишь и просто и ясно сказать: «Я тебя люблю», но нет, я найду тысячу причин, чтобы этого не делать, а сделать так, чтобы все испортить. Внезапно я понял, что сам все всегда усложняю, и все то, что мне само ложится в руки. Это было крайне неприятно признавать, но чувство вины во мне росло. Ведь всегда хочется все неудачи спихнуть на злой рок, на злорадство других, да на все что угодно, даже непогоду или магнитные бури, только лишь бы не затрагивать свое нежное «я», и не причинять ему боли.

Причиной всего того, что произошло со мной и с ней, я признал свою собственную неискренность, ведь я все это время хотел казаться перед ней лучше, чем я есть на самом деле. А как говаривал классик, «все что начинается с обмана, обманом в итоге и заканчивается». Мне казалось, что такой, какой я есть, я просто не способен ей понравиться, и вечно выкатывал грудь колесом каждый раз, когда ее видел, от чего потом вечерами болела спина. Я и рад бы остаться самим собой, немного расслабленным, немного задорным, но я просто не верил, что все это может быть кому-то интересно, кроме меня самого. И как бы я не выпендривался, в итоге, надо отдать ей должное, она полюбила меня таким какой я есть, ведь это произошло задолго до того, как мы стали с ней общаться. Мы оба влюбились друг в друга еще даже не слыша ни разу и голоса друг друга, не говоря уже о каких-то там интересах и чертах характера. Она полюбила меня, не зная какой я есть на самом деле, видя только мои глаза и походку, а значит и не стоит тогда беспокоиться об идеальном своем образе. А все эти бесплодные попытки, стать самым лучшим для нее, почему-то заканчиваются всегда только какими-то обидами и разочарованиями. При этом ее в неискренности я не мог упрекнуть ни разу, ведь она даже на спектакле, не смогла сдержать своих настоящих чувств ко мне, и тем самым подвела себя. И теперь я понимаю, что не заслуживаю и одной капли ее слезы, ни одного запаха ее волоска, но… на последок хотелось бы просто ее успокоить, а не оставлять расстроенной, и сказать ей, что она ни в чем не виновата, и что она самая прекрасная на свете. Боже, как я был глуп, что отвечал на ее неподдельную искренность своим притворством и себялюбием. Вот так, наши отношения еще не успели начаться, а мы уже успели поссориться и найти виноватого. Но что толку в этих терзаниях, ведь я точно знаю себя, и мне все равно никогда не хватит смелости признаться в своих ошибках, ведь все это я могу делать только в своих фантазиях, и то в качестве гипотезы. Да и извиняться сейчас, когда поезд уже ушел так далеко, было просто бессмысленно и не к месту.

Вот она передо мной, сейчас бегает на физре по кругу, и мне нужно лишь подобрать удачный момент и просто сказать «извини», как сорвать пластырь. Просто одно слово «Извини», или одна фраза «Это я виноват» и все, – этого было бы достаточно, чтобы она снова улыбнулась. Другого удобного момента, чем этот у меня не будет, в аудитории при всех это сделать я просто не решусь. Но каждый раз, когда мы после очередного круга пробегали мимо, она становилась как тряпичная кукла, и взгляд ее ничего не выражал, и ни на чем не задерживался, быстро скользя по окружающим предметам глазами, как коньками по льду. Я не мог разобрать, что же в ней изменилось, так как теперь она мне казалась совершенно другим человеком. И вроде та же прическа, та же одежда, и то же лицо, но что-то было в ней не так, как было раньше. Она пробегала мимо меня с таким чувством, не свойственной ей прежде легкости и беззаботности. И вот она коснулась меня взглядом, и меня кольнуло морозом, – в ее глазах была пустота, покрывшая океан глаз коркой льда. И только после этого я понял, что в ней прибавилось безразличия, полного отстранения от всего вокруг. Она бежала так, будто вокруг нее не росли эти массивные деревья, будто не светило солнце, будто легкий ветерок не охлаждал ее тело, будто ничего этого вовсе не существовало, будто она одна бежала по среди пустыни. И в этом был ее невидимый плач, она стала черствой; взмахи ног и рук во время бега, говорили будто за нее: «Мне больше ничего этого не нужно». Казалось, что этот ее невидимый крик души слышал только я, а все остальные весело бегали, рассказывая друг другу последние новости.

Она больше не замечала ничего и никого, в том числе и меня, – особенно меня. Наверное, если бы я исчез, и больше не появлялся на ее глазах, она бы воспрянула духом. Но я не был уверен в этом, обиделась ли она только на меня, или на всех сразу, а может только на себя, может вообще на несправедливость жизни как таковой. В столь юном возрасте, мы часто переносим вину на сверхъестественные силы, и просто корим судьбу. И каждый пустяк воспринимаем за падение неба на землю. Почему я так уверенно говорю об этом, да потому что сам буквально неделю назад не находил себе места от стыда и позора, который кстати говоря другие восприняли не так катастрофически, как я. Я чувствовал в себе необъяснимые толчки поговорить с ней и успокоить, но другие толчки, заставляли меня усомниться в том, что я найду для этого правильные и нужные слова. Это я сейчас такой взвешенный и рассудительный, а когда почувствую ее рядом, снова потеряю голос, начну дергаться, роняя на пол слова, о которых ранее даже не думал. Все это меня тяготило. Я должен был извиниться, но пока еще не знал как это сделать, чтобы снова все не испортить.

Я сбегаю вниз на улицу, расталкивая неспешащих студентов плечом, и слышу ленивую ругань вслед, но не обращаю на нее внимание. Меня занимала только одна проблема: пока она находится одна в библиотеке, преподнести ей букет цветов в качестве извинения, который сам скажет за меня лучше любых слов. Это было идеальное и самое подходящее решение для накопившихся между нами печалей. Я знал, что серьезные мужчины всегда извиняются перед дамами цветами, и они всегда их за это прощают, да еще и благодарят морем улыбок. Я конечно хотел ей преподнести букет, не в качестве заглаживания боли, а от искренней любви, но ситуация сложилась так, что выбирать уже не приходилось. Букет мог стать выражением и того и другого одновременно, а это даже лучше, так как признаваться только в одной любви для меня было все еще тягостно и стыдно. Теперь важно было уже не «как», а «как быстро» я это сделаю. Мне казалось, что наше охлаждение как вода медленно замерзала, и в скором времени, если его не сломать, она покроется настолько твердой коркой, что до мягкой воды потом просто уже будет не достучаться. Я понимал, что каждый день, который мне было тяжело без нее, ей в то же время становилось легче без меня. И это происходило только из-за того, что мы просто недопоняли друг друга; из-за того, что сразу просто не объяснились, и не расставили все точки над «ё». А на самом деле, мы чувствовали друг к другу одно и то же – и это была любовь. И от этого, нам было еще обиднее, потому что любящий человек не может ранить.

Цветы так цветы, что могло быть лучше для грустного сердца, это как солнце, восходящее над айсбергом. И я уже слышал, как толстенный лед со звоном начинал трескаться от вида этих миленьких лепестков. Помню, как долго выбирал, какие именно купить цветы: пышные скажут обо мне, что я безумно влюблен в нее, а я этого стеснялся, ведь мужчины в наше время не проявляют нежностей. Слишком пестрые, – не скажут ничего, и сделают только хуже. В итоге, решил взять средние, но какие это средние, я долго не мог определиться, и в конце пришел к выводу, окончательно доконав продавщицу, что средние – это средние по цене. Букет оказался не пышным, но довольно нарядным, в нем были и красные и желтые бутоны, и на мой мужской взгляд, этого было вполне достаточно, чтобы удивить и произвести впечатление. А запах, ну что запах, все цветы пахнут полем, мне кажется он не так важен, как эстетическая составляющая цветов. Я нес этот букет по коридорам, не зная куда его спрятать, так как на меня все смотрели, как на законченного романтика, и мне от этого от чего-то было жутко стыдно. Некоторые парни даже тихо посмеивались, глядя в след. Пришлось спрятать букет под складки куртки, хотя он все равно выпирал и щекотал нос. Руки от волнения вспотели, ведь я никогда ранее не дарил цветы девушкам, тем более при всех – публично.

Она сидела в дальнем углу просторного зала библиотеки, выписывая что-то из стопки журналов, которые она пролистывала, в серую тетрадь, похожую на ту, что она мне дала в виде конспектов. Положение ее тела было не просто одиноким, а каким-то отчаянно нейтральным, будто она сидела не просто в библиотеке, а одна на крошечном необитаемом острове, где на сотни миль вокруг никого не было, и ровным счетом ничего не происходило, – настолько безучастным был ее вид. Голова ее как бутон уже отцветшего цветка после захода солнца склонялся к земле, а в ее случае к, заваленному стопками журналов, столу. Она лениво придерживала скатывающуюся голову рукой, но делала это так неловко, что казалось ей было безразлично, если она оторвется и покатиться по полу. Дыхание мое заметно учащалось по мере приближения. Я встаю на колени перед ней, и от жесткого паркета они сразу начинают ныть, вдалеке кто-то засмеялся, но мне уже было все равно, в голове был туман, вокруг все потемнело. Между нами выросло поле, на котором не шевелилась ни одна травинка, мы оба затаив дыхание молчали. И когда я увидел в этом бескрайнем океане крохотную искру света, я почувствовал что у меня появилась надежда на прощение и воссоединение наших душ. Я понимал, что нужно что-то делать дальше, что-то большее, чтобы эта искра воскресила былой цвет ее глаз, чтобы там снова забегали грациозные мустанги и олени. Мысли молниями проносились в моей голове, пока одна из них не пришла от колен, и я уже сам не знаю что на меня нашло, но я в миг вскочил на ноги и стал танцевать под музыку, которая заиграла внутри. Это была надежда, и она прорастала зеленой травой сквозь тяжелые камни, отодвигая их. Эта мелодия была звонкая, и в то же время неспешная, как течение облаков, и под нее я стал двигать ногами и руками в произвольном порядке. И даже не понимал, как я выгляжу со стороны, и что обо мне подумают окружающие. Мне было без разницы, я почувствовал в себе порыв искренности, и не хотел его больше сдерживать или придумывать запутанный план. Просто танцуй!

Когда от интенсивных движений я стал слегка задыхаться, то приоткрыл глаза и увидел ее – мне показалась, что она стала ближе ко мне, хотя стояла на том же самом месте. Цвет глаз ее стал меняться, это явление я наблюдал впервые, они действительно из серых становились цветными, и от того что ее зрение разукрашивало предметы вокруг, лицо ее невольно стало растягиваться очень-очень медленно в приятной кошачьей улыбке. Будто статуя скованная льдом начинала трескаться, бросая на землю осколки и пыль. Раньше рыцари целовали своих спящих принцесс, а я прикоснулся к ее душе немой эмоцией, я просто ей станцевал. И наверное, если бы я, как обычно, заранее выучил бы какой-нибудь современный танец, то я наверняка бы все испортил как обычно, вспоминая детали и нервничая от того, что не так что-то делаю. Только безграничная искренность может удивить человека, и только импровизация сможет сказать за нас от самого сердца. Когда я чуть не упал, она расхохоталась. Внутри меня запели птицы, я добился своего, я наконец-то растопил ее безразличие ко всему вокруг. Она снова улыбалась. И уже больше не сдерживаясь.

Когда я задыхаясь, при очередном повороте упал на парту, она сквозь смех сбивчиво обратилась ко мне: «Пойдем уже!», и махнула головой в сторону выхода, волосы ее встрепенулись и открыли освещенное радостью лицо. Я почесывая ушибленный локоть, одним прыжком оказался рядом и медленно поплелся за ней. Вдруг она резко остановилась, и я врезался ей в спину, почувствовав тепло и запах ее трепетного тела. Не оборачиваясь, она произнесла: «А букет-то забыли!». Я стоял прижавшись к ней и не двигался, стараясь вдохнуть как можно больше ее приятного запаха волос, и привыкнуть к легкому теплу. Она тоже не спешила отстраниться от меня, и видимо то же наслаждалась этой неожиданной близостью. Стресс, который мы оба испытывали до этого, очень медленно стал проходить при этом столкновении тел. Мы купались друг в друге, оставаясь друг от друга на расстоянии всего одной ладони, но этого было вполне достаточно, чтобы почувствовать друг друга и испытать незабываемое физическое успокоение. И когда я уже утонул в этом нежном океане необыкновенного тепла ее тела, она так же нехотя произнесла, поняв, что наша пауза уже слишком затянулась, ведь мы были не одни в библиотеке: «Заберешь букет?». Я выдохнул, сожалея о том, что придется все-таки изменить дистанцию наших тел, на что она тихо прошептала мне почти в ухо: «Пожалуйста!». Видимо ей букет понравился больше, чем эта наша близость, подумал я, плетясь за ним.

Позже, бродя по коридорам университета, я пытался еще раз приблизиться к ней как бы нечаянно на такое же расстояние, но того первого невероятного впечатления и неги я уже больше не испытывал. Как же мне хотелось снова нырнуть в этот поток запаха ее распущенных волос, и закрыв глаза, поплыть кролем в даль. Все-таки, лучшие наслаждения бывают случайными, нельзя запланировать любовь, да что там ее даже нельзя скопировать, она всегда является впервые и всегда неповторима. Я тогда еще не знал, что из того, что я тогда испытывал, ничего больше со мной никогда не повториться, а если бы знал, то тянул бы то время, при каждом удобном моменте. В любом случае, я был рад, что напряжение которое мучительно длилось между нами несколько дней, все таки спало, и ситуация общего непонимания разрешилась в положительную сторону. Теперь мы дружно шли по университету нога в ногу, улыбаясь солнечным отражениям в больших окнах, и неловко спотыкаясь друг перед другом, корчили смешные гримасы при этом. Все казалось легким и прозрачным, казалось, что стоит дотронуться до стен, и они упадут, или до прохожих студентов и они растворяться, – все было каким-то призрачным и каким-то сказочным. А сам я едва не взлетал при каждом своем пружинистом шаге наверх, как плотно надутый воздушный шарик. Я не верил, что все может быть так легко, что мы наконец-то дружно идем вместе, и радуемся происходящему.

Настроение мое значительно улучшилось, я был счастлив и горд собой, мне хотелось сотворить чудо, или совершить какой-то геройский поступок ради нее, меня переполняли эмоции свершения всех надежд. Пожалуй, это было счастье, когда больше ничего не хотелось, у меня было все в этот момент. Внутри меня летали огромные стаи птиц, они то взлетали все сразу, то садились, и поднимали в воздух все мои чувства, голова слегка кружилась от этого. Я дергался, но не от нервов, а от переполняющего меня восторга, которого я никогда раньше не испытывал. Причиной тому было еще и то, что я не знал толком, о чем с ней говорить сейчас, поэтому по большей части просто улыбался и довольно кивал от смущения, а если открывал рот, то вставлял слова не в тему, чем вводил ее в ступор, и из-за чего еще больше начинал дергаться. Она же наоборот, стала более уверенной в движениях и более рассудительной в словах, поэтому я решил больше слушать ее и поддакивать, чем говорить что-либо. Не зря же кто-то умный сказал, что когда мужчина влюбляется, он глупеет, а когда женщина влюбляется, то она умнеет. Кажется Ремарк. И с этим я согласен полностью, это я испытал сам. Но мне очень хотелось бы узнать, почему так происходит.

Навстречу нам шел заумный студент со своей такой же заумной подружкой, оба были в очках, сутулые и в одежде, которая не шла им ни цветом, ни размером. Но самое смешное, что бросалось в глаза, так это то, что на бежевом не глаженном свитере этого ботаника болтался красный вязаный шарф. «Смотри, придурок идет в шарфе! Ему наверное холодно в университете! Боится что в шею надует!», и не сдерживаясь от собственных шуток стал громко смеяться во все зубы. И чем более я чувствовал себя счастливее, тем этот несчастный парень казался мне более жалким. Я не мог оторвать от него своего саркастического взгляда: он с умным видом что-то рассказывал своей подружке, рисуя кривыми пальцами что-то в воздухе. Я не мог себя контролировать, ведь то долгожданное чувство, что у меня все получилось в отношениях, меня пьянило и толкало на мысли, что все остальные вокруг просто никчемные люди, потому что они не могут испытывать то, что сейчас испытывал я. Поравнявшись с этим чудиком, я схватил его за один конец шарфа, и по мере удаления от нас, он стал сам себя душить, корчась и изгибаясь, потом дернул рукой по натянутой ткани и шарф вырвался из моей руки. Он наклонился, чтобы отдышаться, и изредка косился на меня, но с каждым разом остывал и не решался наброситься на меня, как планировал сделать это в самом начале. Его девушка подбежала к нему и стала его обнимать и успокаивать, но он ее оттолкнул и побежал по коридору. Девушка в недоумении долго провожала его фигуру, потом оглянулась на меня, и в этом взгляде было что-то испепеляющее, да на столько сильным, что я почувствовал, как подошвы моих ног загорелись. Потом она резко отвернулась и побежала догонять своего парня, крича что-то умаляющее, будто это была ее вина.

Мы двинулись дальше, как ни в чем не бывало, только почему-то перестали улыбаться друг другу, она замолчала, и снова зашаркала ногами по полу. Я шел довольный собой, ведь мне казалось, что все очень здорово получилось и смешно. Успех пьянил меня, хотя я сам не мог понять что натворил, ведь я ощущал себя просто безумно счастливым. Я поднялся так высоко над всеми из-за того, что наконец-то достиг того, о чем так долго мечтал, а раньше вовсе сомневался. И вот мы с ней вместе, и я просто не мог в это поверить, и потому своим поведением кричал всем: «Смотрите и завидуйте мне! Она теперь со мной!». Мне хотелось, чтобы все это увидели и все почувствовали свою никчемность по сравнению с моим счастьем. Улыбка не сходила с моего лица, я просто не мог нарадоваться происходящему со мной, будто два или три сна смешались в одном. Мне казалось, что она оценит этот мой поступок, но ее нахмуренное лицо говорило об обратном: «Зачем ты это сделал?». И я сразу же сдулся, все мое настроение улетучилось мигом, и не от того, что она сказала, а то как она это сказала, будто возвела между нами каменную стену, давая понять, что у нас ничего не может быть больше общего, после этого. «Ты унизил его перед его девушкой!». Взгляд ее сверлил меня, она не моргала, пытаясь разглядеть ответ в постоянно бегающих моих глазах. Только сейчас я понял, что действительно перегнул палку, и слишком далеко зашел в своем азарте.

Она отвернулась к стене и по ее спине я понял, что она тихо и едва заметно заплакала; тело ее задергалось в легких конвульсия, которые бывают только при плаче. Она не хотела, чтобы я видел ее слез, и наверное расстроенной, но сдержать себя уже не могла, плач затягивал ее в свой водоворот. Я же не мог понять, почему эта почти безобидная шутка над чудиком так ее растрогала, ведь она его даже не знала и никогда не видела раньше. От звука ее расстроенного голоса и боли, на меня сверху упало что-то невидимое, но очень тяжелое, прибив к самому полу, и показав, что я не лучше других и не имею права вести себя так, будто кто-то ниже меня. Это была совесть. И тут я понял свою вину не только перед ней и перед этим парнем, но и перед всеми сразу, которых я задевал своим тщеславием раньше. Мое тело обмякло, будто его как куклу сбросили в пропасть, а мой внутренний герой, встал на колени, и стал хватать всех проходящих за ноги, и просить у них прощения. Но конечно же в реальности я никогда бы такого не сделал, от чего я чувствовал себя еще паршивее. Она продолжала тихо хныкать, стоя лицом к стене, – я должен был ее как-то успокоить, но боялся сделать еще хуже. Я уже не доверял своему поведению. Я перестал доверять самому себе тогда.

– Что с тобой? – Стал я протискивать свою голову между ней и стеной, но она отворачивалась и прятала лицо в спадающих волосах, все так же всхлипывая. – Ну хватит, я сам не знаю что на меня нашло. Обещаю тебе, что я перед ним извинюсь. – Тихо и как-то с непривычной для себя нежностью сказал я, словно гладил ее по голове, но сам еще боялся до нее дотронуться. – Обещаю, как только увижу его в следующий раз, сразу извинюсь, перед ним, и перед его девушкой. – То ли мой вкрадчивый голос, то ли моя искренность успокоили ее, дыхание стало более спокойным и ровным, всхлипывания стали тише, она начала поглядывать на меня сквозь водопад своих волос. – Обещаю. Честное слово. Ну все хватит. Пойдем, а то на нас люди уже оборачиваются. – Она затряслась, но когда я повернул ее к себе и увидел ее красные глаза, то понял, что таким образом она успокаивалась, выражая согласие со мной, – нам пора было куда-то отойти и отвлечься. Она пошла за мной, а я пристроился прямо рядом со стенкой, чтобы не привлекать ничьего внимания. Так мы очутились в коридоре философского факультета, а там всегда было свободнее, чем где-либо. Мы уселись на глубокий подоконник окна, и сложив руки на коленях, оба замолчали. Я чувствовал, что она хотела что-то сказать, и это ее тайна лезла наружу, она суетилась и вертелась по сторонам, будто ее кто-то кусал со всех сторон сразу, потом зачем-то достала учебник, и глядя в него, сбивчиво заговорила: